Едва успевая вытягивать густой махорочный дым, что вольно плавает под низким потолком, гудит от старательности печурка. На ее боках уже малиновятся пятна. С подоконника начинает капать на пол. А разговор идет, как всегда, про лошадей. Даже про какую-нибудь одну. Не остановятся, пока не переберут ей все косточки: какова на рысь, на шаг, как на скаку, мягок ли ход. Обязательно и про норов: послушна ли, урослива ли. Может, такая, что умеет скинуть с себя узду и убежать. Не забудут даже про то, как она быстро набирает тело и как быстро худеет. Установят родственную ветвь лошадки вплоть до третьего колена, вспомнят, кто ее объезжал да как, кто на ней ездил да когда.
- Эх, вот была Вороная! Это была кобыла! Да кто ее не помнит! Вот была… Да я на ней… эх! Теперешнего призера Гнедка, на которого молится Кезер, обставляла запросто. Не на грудь или метр-другой, а на целых два телефонных столба! И это после третьего жеребенка!
- Что и говорить!.. Она и после четвертого, хоть на полстолба, да обходила Гнедка. Куда ему! Это была, я вам скажу, кобыла!
- Слышь, мужики, а кто остался от нее?
- От Вороной, что ли? Дай бог памяти, - чешет в затылке один. - Нет, вышибло все. Эй, Ярбай, ты, может, помнишь?
- Почему не помню? - откликается старик Ярбай. - Первенца ее не знаю, а второй жеребенок Эрлен-Серко, на котором чабан Тегерик гоняет. Точно, он самый. У него еще левая лопатка вывихнута: с машины сиганул трехлетком. Все ходил худой, воз тянул больше правой стороной. А недавно, смотрю, такой справный стал. Видно, Тегерик берег, выходил… Кажется, от Вороной один Эрлен и остался. Третьего, Каурого, еще белая подпалина в паху была у него, - загрыз Вожак.
- А от какого жеребца этот самый Эрлен? Не от Цыгана?
- Нет, он от Передового. Это я точно помню. Как не помнить! Тот еще моего тестя лягнул.
- От Передового? Да твоего тестя Сарафан лягнул, которого нынче охолостили. Кому знать, как не мне, я ухаживал за жеребцами. От Дончака он, с конезавода.
Вот разговор дошел до жеребцов. Про них говорить - целого дня не хватит. Спорят горячо, хоть от иного жеребца и костей давно не осталось. Вспоминают, каким он был хорошим вожаком, как бдительно охранял косяк, как был басков к жеребятам, не боялся волков… Мало ли достоинств у коня? А там, смотришь, разговор незаметно перешел на охоту.
- Ну, перевалил я тогда Кызыл-таш по тому логу, где стоянка Куйкура. Спустился вниз по ложбине, выехал на елань…
- Это на какую? Не на ту, где я в позапрошлом году подстрелил лису?
- На нее, на нее. Ну вот, лошадь свою привязал в кустах. Сам сел в засаду под двустволой лиственницей. Не под той, что рядом с сухостоем, который хотел свалить на дрова Айтпас, да не осилил, а под той, что возле черного камня, из-за которого прошлой осенью Сорпон росомаху подстрелил…
- А-а! - восклицает кто-то обрадованно. - Это та лиственница, где старик Тайон года три назад ставил самострел!
- Она, она, - перебивают его. - Дай рассказать!
- Сижу я, значит, и жду, - невозмутимо смоля трубку, продолжает рассказчик. - Из-за седловины тут козел показался. Прошлогодний керекшин, видать.
- Далеко? - не выдерживает молодежь.
- Да не очень. У валежника, где береза молодая… Только у меня не карабин, не достать из двустволки…
Разговор идет с такими точными привязками к месту, будто вокруг не тайга беспредельная, а всего-навсего приусадебный участок, где знаком каждый пучок бурьяна.
Женщины тоже заходят в мастерскую. Они устраиваются подальше от мужчин. И разговоры у них свои. Те, что постарше, посасывают трубочки. У этих первая тема - коровы.
- Устала я, бабоньки, - жалуется одна. - Моя Оскузек сегодня-завтра телиться должна. Нынче ночью три раза выходила - смотрела. Много ли надо телку в такой мороз? Не успеешь глазом моргнуть - закоченеет.
- Если бог даст телочку, уступи мне, - просит старуху широкобедрая крепкая молодайка. - Моя Чокурак в день три литра кой-как дает. А я тебе за телку, кроме денег, в придачу своего пегого бычка-осенника отдам.
- Э-э, милая! - старательно тянет трубку старуха, сморщенная, как высохшее яблоко. - Давно надо было говорить. Я уже обещала телушку Селемеру. Вот беда-напасть - как родится телка, так люди не дают отдыха моим дверям: отдай мне, отдай мне. И надоели просьбы, и сердце радуется: у кого еще такая корова, как моя Оскузек?
- И не говори, сватья! Будь ты похитрей, поприжимистей, как другие, твоя Оскузек озолотила бы тебя. Честное слово, озолотила бы! Это надо: утро-вечер по ведру молока!
- И какого молока! - удовлетворенно подхватывает хозяйка рекордистки. - Не молоко, а смётана голимая…
Сидят они так, сосут потихоньку трубочки, вьют неторопливую вязь разговора, - врывается в дверь бригадир Мыкыш. Он безус, почти мальчишка, да еще такой, которому бог не дал ни высоты, ни ширины. И поэтому Мыкыш, чтобы скрыть свою худобу, носит большую шубу из мериносовой овчины. Смотрит Абайым на Мыкыша и удивляется. Вроде совсем недавно видел парня на ферме, привязанного матерью к поясу, как телка за ножку кровати в избе. А теперь бегает главным среди народа, и народ под его началом работает, выполняет планы не хуже, чем под началом любого другого. Старики между собой говорят: "Если это Мыкыш такой вырос, тогда нам и годов, наверно, не сосчитать".
- Вы, парни, - начинает Мыкыш с порога, стараясь говорить басом, - на дьеришевском тракторе повезете дрова на стоянку Дьелбедея. Вы, бабоньки, втроем, как вчера, - за сеном. Эркин, запрягай Тожик-Кера и за тальником - у саней связки сломались…
Абайым сидит, отодвинувшись подальше от раскалившейся печки. В разговоры он не вмешивается, но если бы говорили весь день - он бы весь день слушал. Все три берега разговора - кони, коровы, охота - ему вроде и знакомы и не знакомы; хоть он и сед как лунь, а не знаток. Хорошо, если он за всю свою жизнь толком знал две-три лошади. А что до охоты, то Абайым не видел в лесу, на воле, даже живого зайца. А ведь другие старики, даже те, что на восемь - десять, лет моложе его, видишь ли, знают, что "табун, где есть старые жеребцы, не пужается", знают многое другое, учат, возглавляют тутошний народ. Старики в селе в почете, и осталось-то их - по пальцам перечтешь. Поколение это в революциях и в войнах уменьшалось и в трудной работе калечилось. Чего только на его долю не выпало! Потому какая нынче свадьба или поминки без старого человека обходятся? Нет таких. И Абайыма приглашают. Да еще как уговаривают. Только он отказывается. Даже когда справлял свадьбу сын Айдара, что с Абайымом хотя и в далеком, но все же родстве, старик положил в нос табаку и целые сутки не слезал с печи. "Гриппую, - все говорил, - простудился". Видно, уж таким он уродился, Абайым. Может, потому и не по нраву ему, что некоторые старики чересчур общительны. Говорят что надо и не надо, вмешиваются во все, ворчат - все им не так. Тот же Сускур. На всех праздниках он - тамада, даже когда его и не просят. В обычные же дни с утра до вечера петляет на своем Чалом по деревне. Увидит лиственницу, что трактористы приволокли из тайги. "Э-э, - ткнет в ствол черенком камчи, - это же та самая лиственница, что стояла на взгорке, где косил сёно Порыш". Молчат парни, привыкли. Разве докажешь старику, что лиственница совсем из другого урочища? Рассердишь старика - и все. А тот поехал дальше. Увидел: стоят двое, поворачивает Чалого к ним. "Что он тебе сказал? А ты?"
Абайым уходит из мастерской последним. Еще бы сидел, да Янга скоро погонит лошадей на тебеневку.
А Гнедко уже заприметил Абайыма и оттолкался в дальний угол навеса. Абайым подкрадывается к коню, забрасывает на худую спину недоуздок о капроновым чумбуром. Зануздав, выводит на улицу.
- Что, Абайым, заарканил своего необъезженного? - улыбается Янга.
"И охота тебе, молодец, смеяться над стариком", - хочется Абайыму обрезать парня, но он молчит. Он подбирает щепку и начинает очищать мохнатые бока Гнедка от грязи, соломы, трухи. Гнедко от удовольствия жмурится, всхрапывает. "Ну что, Гнедко? - размышляет Абайым. - Досталось тебе на морозе-то? Ничего. Поди, выдюжим зиму… Тебе-то еще хорошо - у тебя хозяин. А вот им, - кивает он в сторону навеса, - кто ни поймает, тот царь и бог. Сегодня один поедет за дровами, завтра другой за сеном. А кто вовремя накормит, напоит? Кто знает меру, когда гонит? Кто не отпустит потного - привяжет отстояться?"
Гнедка привел русский из-под Солонешного. Абайым, уже забывший, когда резал на зиму лошадь, решил поторговаться. Жеребец был тощий, старый, заезженный. Да еще и куцый. Ну, тощий - ладно, перезимует, за лето отойдет. Стар - тоже не беда, год-другой еще протянет. А вот куда спрячешь его куцый хвост? Люди смеяться будут! Но подумал Абайым хорошенько и выторговал неказистого жеребца. С лошадьми нынче сложно, и за большие деньги не достанешь.
Абайым решил: пусть смеются. Слава богу, куцый, да свой. А у тех, кто хихикать станет, и такого нет. Февраль уже к концу. Значит, Абайыму недолго слушать смешки - выменяет он к осени за Гнедка бычка. Трехгодовалого, не меньше. В крайности даст пятнадцать рублей в придачу. А за то, что приведут, добавит шерсти на пимы.