Стыдился, например, первой книжки рассказов. Я как-то сказал, что перечитал ее и книга, на мой взгляд, хорошая. Не жалеет ли он, что прервал эту линию неавтобиографической прозы? Он ответил: "Я не жалею, потому что… Это мне говорил еще мой друг Яша Рохлин: "Ты отовсюду бежишь". Пьесы, пьесы, пьесы – и хватит этого… Все равно их запрещают. Ну, кино попробуем. Кино, кино, кино – и хватит, и не хочу больше этим заниматься. Записки, записки, записки, записки – хватит! То есть это еще не хватит. Стихи, стихи, стихи – хватит. А записки – еще не хватит. Вот их я пишу с удовольствием. Когда хватит – тогда я пропал".
В этом, вероятно, кроется и противоречивость оценок. Живой человек. Вспоминается эпизод из очерка Горького о Толстом. Толстой говорил о зяблике: "– На всю жизнь одна песня, а – ревнив. У человека сотни песен в душе, но его осуждают за ревность – справедливо ли это?…Когда я сказал, что в этом чувствуется противоречие с "Крейцеровой сонатой", он распустил по всей своей бороде сияние улыбки и ответил: – Я не зяблик".
Известно, что после премьеры "Назначения" в постановке Ефремова Володин сказал: "Я не писал этой пошлости". Зинаида Шарко рассказывает, как Володин читал актерам "Пять вечеров". Каждую минуту прерывал чтение и говорил: "Извините, там очень бездарно написано. Я вот это исправлю и это исправлю. Ой, как это плохо!" В конце девяностых мы с Леонидом Дубшаном брали у Володина интервью. Он в который раз говорил о том, что многого и многого стыдится. Дальше по тексту: "Один раз меня спросили: "Александр Моисеевич, а есть хоть что-нибудь, чего вам не было бы стыдно?" Я стал вспоминать: думаю, вот "Назначение", "Пять вечеров", что-то еще… и замолк на этом". Аргументы, вероятно, не нужны.
* * *
Об интервью. Их было несколько. Повода для первого я не помню, напечатано в газете "Невское время". По поводу второго Володин сам позвонил мне. Был его юбилей. В "Литературной газете" был заказан материал какому-то маститому критику. Но Александр Моисеевич просил, чтобы его написал я, поскольку предыдущая беседа ему очень понравилась. Если я соглашусь, то он с газетой договорится. Я согласился.
Потом в девяностые годы мы сделали беседу вместе с Леонидом Дубшаном. Вероятно, для радио. Но беседа не пошла, плохая запись. Недавно Леня напечатал фрагменты из нее в "Новой газете".
А вот потом было интервью, про которое вспоминать стыдно. Хотя в самом процессе я его совсем не стыдился. Делал по заданию "Звезды", где оно и вышло через несколько месяцев после смерти Володина. А было так.
Мы беседовали, конечно, по обоюдному согласию. Но Александр Моисеевич был не всегда в форме. Забыл однажды фамилию Окуджавы. Мне бы притормозить. Но – задание. И он, вроде бы, хотел. Да вот, как потом выяснилось, не очень-то хотел.
Мне, вообще говоря, именно в беседах с Володиным стало понятно, что у человека есть всего две-три истории. Не больше. У Володина это была встреча с Фридой, армия, война, а дальше, как говорится, по мелочи.
Бутылка, даже и утром, была на подоконнике. Я как-то спросил: "О самоубийстве не думаете?" Он ответил: "Тоже знаешь?" И тогда же сказал: "У меня вчера Фрида отняла последнюю загадку и интригу. Я ночью крадусь за бутылкой, а она из-за стенки говорит: Шура, бутылка в холодильнике. А я так таинственно ползал".
Мгновенность его реакции была замечательна. Как-то я заговорил о своей маме. И сказал: "Я люблю ее маленькие глазки". Он тут же подхватил: "Как ты это хорошо сказал!"
АМ был очень правдив, несмотря на режиссерскую повадку. Даже так верно сказать: он был очень непосредственным человеком. Например, звонил: "Это Володин". "Здравствуйте, Александр Моисеевич!" "Значит так, Коля. Зови меня Шура и на "ты". Мы ведь коллеги. Если снова будешь обзывать, повешу трубку".
Я обещал, но никогда обещанного не выполнил.
Так все же про последнее интервью. Уже после смерти Володина я оказался в семье Гореликов. Петр Захарович – боевой офицер, друг Самойлова, Кульчицкого, Слуцкого. Его жена, Ирина Павловна, чудесная, обаятельная женщина, которой Володин звонил едва ли не каждый вечер, утоляя тоску по собеседнику. Так вот, она сказала мне, любовно, впрочем: "А вы знаете, что Саша очень обижался на вас? Он, правда, говорил во множественном числе: неужели они не понимают, что я уже ничего не могу, Ира? А они все спрашивают, и спрашивают".
Возможно, это относилось и к Лене Дубшану. Не уверен. Скорее, по ошибке к Наташе Громовой, с которой я пришел к нему в последний раз. Наташа – талантливый прозаик, а в то время еще и драматург. С подачи Володина у нее была поставлена в Ленинграде пьеса. И вот она приехала, а я Володину должен был показать окончательный вариант беседы. Он просил, чтобы мы пришли вместе.
Мариам, которая помогала Фриде и Александру Моисеевичу по дому, был организован роскошный стол. Я, зная неопределенные разговоры после выпивки, предложил сначала сверить текст беседы. АМ сказал: сначала выпьем. Выпили по две-три рюмки. Тогда он сказал: давай. Я ему: вот текст, посмотрите. Он: нет, читай сам. Тоскливо мне стало.
И вот тут совершилось чудо. Я читал, Александр Моисеевич устно правил. Но как! Смысловых накладок, естественно, не было. Он правил длину фразы, рубил эпитеты, возвращал свою интонацию, заменял слова. Этобыло моцартианское действо. Здесь запятая, здесь точка – нужна пауза. Теперь форте: да, я этого не люблю! Восклик!
Похоже на прочтение оркестровой партитуры. И это он еще вчера забыл фамилию грузина, который сказал ему в электричке: "Шура, ты грустный человек. Но ты не знаешь, до чего я грустный". Артист, во всех известных нам смыслах.
* * *
Еще один эпизод, связанный с Булатом Окуджавой. Володин рассказывал, как однажды ему позвонила жена Булата Шалвовича, Ольга. В семье у них тогда был разлад, Ольга жаловалась. Среди прочего она сказала: "Шура, ты не представляешь, какой он вечерами скучный человек!"
Я не стал бы приводить здесь вполне малозначащую и к тому же интимную сцену, если бы тогда же не почувствовал: потому Володин и пересказал мне ее, что эта обидная реплика попала в него самого. Должно быть, такой упрек слышал хоть раз в жизни всякий художник.
В некоторой степени это подтверждение сюжета пушкинского стихотворения "Поэт":
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Поэт – не остроумец и не герой скетча о гениальном человеке. Он нуждается в житейской и даже в душевной паузе. Это – естественно, а не моторное, образное воспроизводство. Естественно. Возможно, Окуджава отвечал на эти явные или скрытые упреки в стихотворении "Чаепитие на Арбате":
Я клянусь вам, друг мой давний,
не случайны с древних лет
эти чашки, эти ставни,
полумрак и старый плед,и счастливый час покоя,
и заварки колдовство,
и завидное такое
мирной ночи торжество;
разговор, текущий скупо,
и как будто даже скука,
но… не скука -
естество.
* * *
Несколько раз показывал Александру Моисеевичу свои тексты. Вот здесь – скала его натуры. Никогда не угодил и не соврал. Один раз сказал вещь важную: "Коля, попробуйте писать о чем-нибудь одном". Было у меня такое, да и есть: пишу симфонию. А он, правда, писал о сестре, которая, будучи талантлива, принесла себя в жертву сестре, потеряв на своей жертвенности и любви свой дар. Серьезное дело. Об этом сколько-то страниц текста, целый сюжет, потрясающая драма.
Читал ему как-то рукопись книги "Стая бабочек". Тоже молчал, согласно кивая головою. И вдруг на главе, где герою звонят друзья и любовницы, кто с раком, кто с внезапной беременностью или планами на отъезд, все под буквами, а заканчивается: "Звонили Э. Ю. Я.", АМ встрепенулся и сказал: "Это надо сейчас же напечатать". "Кому нужны эти три странички?" "Отдай мне. Во вторник будет напечатано". "Это не рассказ, а глава из повести. Не отдам". "Как знаешь".
Думаю, что-то его во мне не устраивало. Часто говорил: "Ты очень умный". Но с интонацией не то что неприязненной, но слишком уважительной. О Евстигнееве говорил совсем иначе: "Женя очень умный. Идем с ним в гости. Я заранее психую по поводу того, что будут спрашивать, расспрашивать. Знаменитости. А он: мы отработали день, да? Наложи полную тарелку, окуни в нее свою морду и ешь, ешь. Ни у кого язык не поднимется. Очень Женя умный человек".
Ну, вот, а я был какой-то другой умный, и это было не его. Он ценил ум не метафизический, не собственно ум, а поведение. Умное поведение. Здесь ему, возможно, не было равных.
Подарил ему "Стаю бабочек", а он на следующий день залетел в больницу. Позвонил мне: "Учусь читать по твоей книге". Просто комплимент. Это он тоже умел.