* * *
Другим поводом для отъезда в Минск была систематизация. Или, если слово чуточку обкорнать, систематика. Павел Леонидович Старохатов (когда-то в Мастерской) его обкарнывал именно так.
- Друзья мои, - говорил он, глядя на всех нас и не глядя ни на кого, как и положено глядеть шефу. - Друзья мои. Систематика - это трудоемкое, но благородное дело.
И еще говорил:
- Систематика придает любому поиску глубину и размах.
И так как я был совсем не против глубины и размаха, я отдал систематике должное. Отчасти из каталогов, отчасти из разговоров я отцедил и выделил все кинематографические работы Старохатова П. Л., сделанные им совместно. Это было нетрудно. Оказалось, что совместных работ всего десять и что девять из них мне уже известны.
Оконников Коля…
Сутеев, то есть Бельмастый Женька…
И так далее.
По каждому из соавторов материал был собран достаточный, и оставались лишь проживающие в Минске - В. Невельский и В. Невельская. Эту супружескую пару я не знал, но я мог заодно навестить их, когда поеду к Олевтиновой. Навестить и расспросить для полноты картины.
- Ты нервничаешь, - говорила Аня, собирая мне чемоданчик.
- Вот еще!
- А я вижу, что нервничаешь. Игорь, скажи - положить все три рубашки? (Больше у меня не было.)
- Три.
- Нужно ли?
- На три дня три рубашки. Я еду к одной старой даме, дама может оказаться с запросами и не пустить оборванца дальше передней.
Аня спросила:
- Ты собираешься о ней писать?
* * *
"Систематика", которой так рьяно учил нас Павел Леонидович Старохатов, привела меня накануне отъезда к застекленным кабинкам междугородных телефонов, возле которых, как правило, долго-долго сидишь и, как правило, вяло-вяло рисуешь на бланках завитушки, чертиков и девиц - и вдруг замечаешь, что прочернилил насквозь палец, потому что тутошняя ручка течет из трещин, - и в эту самую минуту раздается долгожданное:
- Минск - восьмая кабина. - И после паузы, когда ты уже зашагал, а сидящие люди ощупывают тебя глазами и соображают, что вот, оказывается, какие живут в Минске, раздается снова: - Минск - восьмая кабина.
Сказать точнее, "систематика" привела меня к желанию познакомиться лично с В. Невельским и В. Невельской, потому что Старохатов работал с ними, а обобрал он их или нет, известно не было. Это был последний островок, о котором я ничего не знал. И как же можно было проплыть мимо.
Тем более что на подступах к Невельским мне как бы повезло - мне не пришлось искать человека, который был бы знакомым этой супружеской пары. Или знакомым знакомого этой пары. Все было проще - я натолкнулся в метро на своего приятеля Чучикова, спросил его просто так, наугад, - и он тут же и в восторге закричал:
- Невельские?.. Володя и Вика? Знаю, конечно! Прекрасно знаю обоих!
- Правда?
- Ну, разумеется!
- Я еду в Минск. И хотел бы с кем-нибудь стакнуться из сценаристов - пообщаться…
- Вот и прекрасно! Прямо с вокзала поезжай к Володе и Вике. Тебе повезло, старик. Милейшие люди, старик.
Он стал рассказывать, какие это люди и как это удобно остановиться прямо у них.
- …Стеснять не хотелось бы.
- Ну и напрасно, старик. Они будут рады. Они с удовольствием поведут тебя на студию и с удовольствием познакомят с кем надо - такие люди!
Он почти уговорил меня.
- Ты едешь толкать сценарий?
- М-м… Не совсем.
- Неважно, старик. Даже если ты едешь совсем без дела, зайди к Володе и Вике. Милейшие люди, старик.
Попутно выяснилось, что ему нужна оказия к Невельским. Это мне показалось удобным - я был не против отвезти в Минск полмешка таранки, или сборник итальянских сценариев, или что-то еще, в зависимости от желания этого Чучикова, который говорит "старик" столь же часто и столь же бессмысленно, как мой дед говорил "так твою мать". Я повез им именно итальянские сценарии. (Новый большой сборник в новеньком супере.)
Но прежде мы вдвоем потащились в зал междугородных переговоров, вот тут-то он заказал Минск, а я долго-долго сидел и вяло-вяло рисовал чертиков, и завитушки, и красоток в профиль. Пока не объявили:
- Минск - восьмая кабина.
После этого мой приятель начал втаскивать меня в кабину, хотя ему (он был пухленький толстячок) и одному там было не продохнуть. "Поговори с ними сам", - отнекивался я, но он и слушать не хотел. Такой общительный. "Старик, как же можно? Я тебя сейчас же им представлю, старик".
И вот я стоял в тесноте кабинки, дышал, чем пришлось, и ждал, когда он, всласть наговорившись, сунет мне на полминуты трубку и я им скажу: "Да, я тот самый Игорь, о котором только что… Да, нагряну завтра с утра. Да, будем считать, что мы знакомы", - и все это действительно случилось и было сказано, но далеко не сразу.
"А? Кто? Что?.. Какой Чучиков?" Дело в том, что В. Невельский и В. Невельская не могли понять, кто им звонит. Они знать не знали моего приятеля. Или забыли. "Володя! Вика! - орал в трубку мой приятель. - Неужели вы меня не помните? Мы же с вами как-то сидели вместе на просмотре!" - но Володя и Вика не могли вспомнить ни просмотра, ни того, кто сидел рядом. Мой приятель надрывался. "Мы смотрели детектив! - орал он. - Детектив с Марлоном Брандо. В самом конце его убивают…" Люди, сидевшие там и сям в ожидании междугородного разговора, перестали скучать и не отрывали глаз от нашей кабинки. Мой приятель подробно рассказывал содержание фильма. Я стоял, смирившись, и ждал, чем все это кончится.
Наконец на том конце провода В. Невельский негромко сказал В. Невельской: "Вика, я, кажется, припоминаю. По-моему, это тот толстый баран, который не затыкался ни на минуту во время просмотра фильма, когда мы были в Москве". - "Который мешал смотреть?" - "Ну да". - "А ты правда просил его привезти итальянские сценарии?" - "Не помню". - "Ну ладно, Володя, скажи ему что-нибудь", - после чего В. Невельский сказал в трубку:
- Ладно… Приезжай. Как-нибудь разберемся.
- Не я приеду, старик… Понимаешь, старик… Друг мой приедет…
- Кто?
- К вам, старик, приедет мой хороший друг. Возможно, старик, ты даже его знаешь… Неужели ты его не знаешь?
- Кого?
И пошло-поехало. Все заново.
И наконец вокзал, и - опаздывая - я впрыгнул в уже тихо и мягко поползшее нутро вагона, а в ушах стук колес постепенно группировался в такую вот звуковую структуру: сис-те-ма-тика… сис-те-ма-тика…
- Друзья мои, - это было излюбленное обращение Старохатова, - друзья мои, не гнушайтесь систематизировать. Не гнушайтесь копаться. Это, быть может, самое важное умение для людей искусства.
Далее Павел Леонидович объяснял нам суть дела в подробностях, и это было почти как у Рабле - я имею в виду перечисления. Если нас интересовал внутренний мир отдельно взятого человека, мы должны были знать всех его школьных друзей, детей, брошенных жен, любовниц, соседей, соработников, собутыльников, тайных недоброжелателей, а также любимое вино, любимую закуску, любимую книгу, любимый тип женщины и любимое время года.
В чемоданчике был портфель, свежие три рубашки и электробритва - больше ничего.
"Она любит, когда дарят букетик… И любит, когда человек строго и чуточку нарядно одет", - рассказывал мне про актрису Липочка, тот старый краб, тот самый Гомо Говорилиенс, который начинал задыхаться и хватался за сердце, если не сидел в клубах выдохнутого никотина.
"Она любит, когда человек строго и чуточку нарядно одет. И смелый разговор любит".
Я нервничал, ворочался на своей верхней полке, почти спал - и как бы предчувствовал.
Могла бы быть повесть-притча о том, как человек искал истину…
И человек этот, конечно, был одинокий - он искал истину, и, конечно, искал для людей (а не для себя), а действие происходило в каменном веке. Самое время, чтобы искать.
Дикарю (и это понятно) пришлось перебраться жить из теплой пещеры в холодную страдания ради. Огонь и тепло помогают согреться, но не помогают отыскать истину. На отшибе жить было жутковато, но он терпел. Вдоль гряды камней каждую ночь проходили голодные звери. А за ними, подбирая падаль, - шакалы.
Время от времени этот затворник навещал родных и близких. Он приходил в теплую пещеру, и вот его родичи размахивали копьями и стучали дубинами в натянутые шкуры. Они не хотели, чтоб он искал какую-то там истину. Они орали:
- Дурак! Нам нужны твои руки и ноги, а не твоя истина!.. Живи с нами. Иначе мы тебя прибьем!
Или:
- Дурак, мы хотим быть сыты, а ты нас смущаешь и отвлекаешь!
Родичам и впрямь было тяжко - они голодали, болели, мерли, и он это знал. И хотел им помочь. И потому, наслушавшись их угроз и криков, он тем не менее уходил опять в холод. Мерз там, грыз осколки льда, думал - и искал истину.
Дело шло к развязке. У незадачливого искателя отняли жалкий скарб и шкуры. Потом отняли последних жен, - дети его одичали, бродили, как бродят шакалы, и один из голодающих сыновей уже охотился, пытаясь подстрелить из лука или слабенького зверька, или отощавшего папашу. Искатель истины остался один. Род напрочь запретил ему заглядывать в теплую их пещеру и показываться на глаза людям. И жил он теперь только со своими ледяными сосульками. А истины все не было и не было.
И однажды - уже понимая, что погибает, - бедный дикарь с невыразимой душевной мукой крикнул своему богу:
- Скажи… есть ли истина?!
Бог ответил ему:
- Есть истина. Существует.
- Почему же я никак ее не найду?
- Потому, что это дело удачи.
- Не понимаю…