* * *
Но прежде чем уйти, уже в дверях, Эдик Шишкин захотел мне сказать в заглад что-то приятное. Что сказать - он не знал. Лесть впрямую сейчас не годилась. И он решил, что будет хорошо, если я не слишком расстроюсь, а для этого нужно мне дать понять, что Виталик - это, в конце концов, не бог весть что. Потеря, но не большая. Та потеря, при которой стонать не обязательно.
- А знаете, - Эдик опять перешел на "вы", - как я его совратил? - Он говорил и стоял в дверях.
- Ну?
- Я ему сказал, что после того, как напечатают несколько репортажей, можно будет тиснуть и его шедевры.
- Рассказы?
- Ну да. Впрочем, он еще держался; еле-еле, но он держался, - тогда я ему сказал, что он получит за каждый свой шедевр по полста рубликов.
У Виталика вырвалось негромкое:
- Нет!
Но он не знал Эдика Шишкина - Эдик любил ясность. Не был деликатен, но был прям. И не вилял в трудные минуты.
- Как это "нет"? Нехорошо, брат, лгать Игорю Петровичу…
Эдик выждал полновесную паузу. А потом спросил Виталика в упор:
- Да или нет? Повлияли на тебя деньги или нет?
По лицу Виталика забегали отсветы - он и лгать не хотел, и понимал, что сказать при мне "да" тоже не сахар. Он стал бледен. Я подумал, чего доброго, хлопнется сейчас мальчишка на кафельный пол (мы уже вышли на лестничную клетку и ждали, когда подкатит лифт), - я поддержал его за руку. Виталик заторопился, заговорил:
- Игорь Петрович… это, конечно, правда… так и было… Но это нечаянно.
- Ладно, ладно, - успокаивал я. - Бывает…
- Так получилось. Нечаянно получилось. Я даже не знаю - почему. Мне ведь, в общем, не нужны деньги.
Он стоял опустив голову.
Подошел лифт.
- Поехали, - сказал Эдик Шишкин с легкой мужской насмешкой. И подтолкнул его в лифт. - Тоже мне, нечаянный любитель злата!
Они уехали. Лифт ушел вглубь, понесся с тихими утробными звуками в глубину шахты. И как тут было не сместить минуту к минуте и не подумать о том, что в нас тоже есть свои темные глубины и шахты, которых мы не знаем.
* * *
Неожиданно в проеме кухонной двери возникла Аня. Она зябко куталась в кофту. И заспанным голосом спросила, что это был за шум.
- Виталик был. И Эдик Шишкин, - сказал я. - Эдик все-таки увел его в газету.
- Как это - увел?
Я объяснил.
Аня зевнула.
- Его правда там опубликуют?
- Возможно. Если он справится с репортажами.
- А он справится?
- Думаю - да.
И я рассказал ей, что Эдик едет в командировку в Ставрополье - там еще тепло, ни дождей, ни снега. Эдик берет с собой Виталика - они будут мотаться по совхозам и МТС. Писать репортажи. Мчаться на попутных машинах. Ночевать где придется. Жечь костры в поле…
- И правильно он сделал, что ушел с Эдиком, - вспылила вдруг Аня. - И не вздумай на него дуться.
- Я и не дуюсь.
- А почему вы так шумели?
- Мы не шумели.
Аня была беспричинно раздражена, как бывает раздражена женщина, которая вдруг со сна встала и не знает зачем.
* * *
Из первого периода я узнал, что после ранения Павел Старохатов был оперирован тут же, под открытым небом. В кустарнике, прямо на желтых осенних листьях. Наркоз был плевый, какой там наркоз, две инъекции - и все дела, все время стонал. И повторял:
- Ну, делайте… Зашивайте… Зашивайте…
И полевой врач прикрикнул:
- Я еще не разрезал, а ты уже - зашивайте. Быстрый какой!
* * *
Могла быть повесть о том, как мебельное то время поглощало пишущих людей одного за одним, - поглощало, вбирало в свои недра. И из старшего поколения. И из средних, начиная от Женьки Бельмастого и кончая мной. И даже самых юных, как Виталик, - всех без разбору. Для пластического выражения можно было бы спроецировать творческую их гибель на ту картину кастрирования коней, которое я видел там, на берегу Оки. Творческий человек бросил искусство - и вот кастрируют коня. Еще рассказ о несостоявшемся творце - и еще один конь. И так далее. И все более усиливать к финалу изобразительную сторону этого старинного действа, все более тщательно показывая, как их валили, рыжих, и серых, и вороных, как потом подымали, говоря, что они теперь будут колхозными, как трепали их по шее и как они убегали вдаль и, выхолощенные, долго-долго там ржали.
* * *
Он пришел к нам, хотя видеть его здесь - это было нечто совершенно новое. Нечто непредвиденное. Но это был он, Старохатов Павел Леонидович, и он даже посидел у нас на кухне.
- Здравствуй, - просто и спокойно сказал он. И на лице его не было ничего.
Я от неожиданности глянул глаза в глаза ("Зачем пожаловали?"), смешался; моя жена забегала туда-сюда, не чуя ни ног, ни рук от сознания, что видит великого человека, - а он принял суету и волнение как должное и само собой разумеющееся. Это он умел. Источать аромат величия. И в этом не было ни малейшего блефа или показухи - величие Старохатова источалось естественно и само собой, как, например, запах хвои.
Было часов восемь. За столом я, напротив он. А моя Аня метушилась возле плиты. Чай. Или кофе. И какие-то вчерашние пирожки.
Он принял чай из ее рук, неторопливо глотнул. Обжегся. И сказал:
- Ну, Игорь… Как, чем живешь?
Поговорили, и вот он встал. В прихожей он надел шапку, потом дубленку и попрощался.
Внизу взвыла машина. И рванулась с места, расшвыривая колесами снег.
Глава 6
Когда Старохатов сидел здесь, на кухне, он спросил, как мои дела и что конкретно я делаю.
- Пишу, - ответил я. - Пытаюсь написать об одном человеке.
- Интересный характер?
- Очень. Представьте: запросто совершает проступки на грани воровства. А рядом с этим - истинное благородство.
Оно как-то само вдруг высказалось, и я почувствовал, что волнуюсь и слегка замираю, как волнуется и замирает рыбак перед сильной поклевкой.
- Что же тут интересного? - Он был рассеян. - По-моему, скука. Копаться в одном отдельно взятом человеке - всегда скука.
- Не скажите.
- Материал для очерка, не более того. Я читал об одном таком подростке из колонии. Твой тоже несовершеннолетний?
- Не совсем. Ему шестьдесят.
Старохатов на минуту задумался, - профессионал с большим опытом, он попытался угадать и оценить образ шестидесятилетнего человека с такими вот отклонениями от нормы.
- Директор завода?
- Нет.
- Председатель профкома?
- Нет.
Он подумал еще, прицелился - и попал:
- Ясно… Человек искусства?
- Да.
- Не тема. - Он поморщился. - Когда пишут о своих же собратьях, это всегда…
- Плохо?
- Нет. Почему же? Это не всегда плохо. Но это всегда пресно.
Старохатов взялся за вторую чашку чая - и постепенно возникло ощущение покоя и мира. То самое ощущение, какое нужно, если человек хочет вернуться к своему разговору. Обо мне.
"Ты ведь в известной мере мой ученик. Так что не удивляйся, если я буду иногда приходить и разговорами портить тебе вечер". - "Я не удивляюсь". - "Ты тоже, Игорь, мог бы меня не забывать, приезжай запросто". - "Спасибо". Такие вот пошли в ход незначащие раскланивания.
А потом он сказал:
- Таланта у всех нас на копейку, и, стало быть, нужна специальность. Хорошая, хлебная специальность.
И еще сказал:
- Я не хотел бы, Игорь, чтобы, скажем, мой сын в тридцать пять лет жил, как ты. Извини, но я не хотел бы, чтобы он принимал людей на кухне. Да еще на такой крохотной.
- Почему - как я?.. Может быть, он будет жить - как вы.
- Тоже не золотой век.
- Почему?
- Не хотел бы, - сказал он ворчливо. И грубо: - Не хотел бы.
Старохатов допил чай и плавно приземлил чашку.
А затем Павел Леонидович приземлил речь, как только что приземлил чашку на блюдце:
- Во всяком случае, этого не хочет ни один отец - не захочешь этого и ты, Игорь.
И тут же он встал. Начал прощаться с Аней, - пересуетившаяся у плиты, переволновавшаяся, она онемела и могла лишь улыбаться, улыбаться, улыбаться, - как-никак в ее дом приходил большой человек. Он посетил ее дом и выпил чаю - разве не так?.. А ту пилюльку ("Живешь тесно, принимаешь людей на кухне") она проглотила с тихим достоинством, с каким глотают горькое верные жены.
А потом внизу взвыла его машина, разбрасывая колесами сугроб. Я пошел проводить не одевшись. Сыпал снег. Я ежился, а Старохатов кричал: "Иди, иди!.. Простынешь!"