- Ты ищешь, и другой ищет, и третий, а открытие, или, как ты говоришь, истина, запланировано на ваши пять столетий, если мне не изменяет память, всего одно… Одно!
Бог полез в грудной карман, стал там рыться - вынул записную книжицу и прочел дикарю приметы того, кто найдет истину.
- "…Найдет истину, - читал бог, - тот, кто ищет ее в холоде и голоде, плюс - удачливый. Если считать с этого момента, истину найдут через 126 лет 3 месяца и 8 дней. Приметы: найдет ее человек из племени уку-аку. Левое ухо чуть больше правого. Большое родимое пятно под правым соском. Колени заметно внутрь…"
Бог читал и читал приметы. Наконец закрыл книжицу.
- А я? - спросил несчастный дикарь, положивший на поиски всю жизнь.
- Что ты?
- А как же я?
- А вот так.
И бог ушел - заторопился, заспешил, потому что он уже здорово заболтался, а дел много, очень много. Таков финал. А открытие или истина, которую искал бедняга дикарь, состояла, кажется, в том, что людям его времени пора было сеять злаковые - то есть предстоял целый переворот в их жизни: хлеб! Они были уже накануне. И кто-то должен был вот-вот догадаться и, впервые посеяв зерна, спасти племя от вымирания. Кто-то - но не наш дикарь. Не каждый же, кто ищет, находит истину.
* * *
В жизни горемычного искателя особенно тяжким был тот самый момент, когда бог сообщил бедняге, что - увы! - не ему суждено отыскать истину своего века.
Несчастный человечек из палеолита был убит горем. Он, потративший лучшие годы, чтобы жить среди сосулек, даже осмелился переспросить:
- А это точно, господи?
- Это уже факт.
И вот тут наш дикарь оказался в состоянии, когда человеку ничего не хочется. Он брел среди зимостойких папоротников и думал: зачем же я жил? Зачем мучился? Чего ради мерз?.. Он притащился к сородичам в теплую пещеру. Родичи, как всегда, шумели, что-то делили. Он сказал одному из них: дескать, так и так, не мне, оказывается, найти истину.
- Будто новость, - фыркнул родич.
- Ты догадывался об этом?
- А чего ж тут догадываться, - грубо ответил родич. И в сердцах хватанул дубинкой по стене пещеры.
Это он врезал по собственной тени. У родича болел пульпитный зуб, и он думал, что, может быть, тень на стене пещеры - это его болезнь.
- Значит, ты никогда… никогда не верил в меня?
Родич даже не стал ему отвечать. Продолжал гоняться с дубинкой за тенью.
Искатель истины отошел в глубь пещеры, и сердце его разрывалось от боли. Сердце всегда сердце. Он вдруг увидел любимую свою жену, которую у него давным-давно увели. Других жен тоже отняли, но эту отняли самой первой. Она была юная, она играла. Перебрасывала отломившийся кусочек сталактита с одной ладошки на другую.
- Знаешь, - сказал он ей, - мне не найти истины. Такая вот новость.
- А ты разве искал истину, миленький? - удивилась она.
Он помрачнел:
- Искал.
- Не надо было уходить так надолго… А что такое истина - бусы или кушанье?
Это его доконало. Оказывается, большинство и знать не знали, что он что-то искал. Искать можно было вмерзший труп мамонта. Или съедобную травку. Или острый камень для боя. А что еще?
И вот он вернулся в свою холодную пещеру. Один, как и положено в трагедии. Сел и прислонился к ледовой стене.
- Больно, - сказал он.
И еще раз повторил:
- Больно.
Зачем ему было жить? Солнце светило зря. Пещера была зря. Все вокруг было зря.
К чему я и веду. И век не каменный, и не бог весть какую истину я искал, а тоже было больно… В таком вот бессмысленном состоянии оказался я после визита к Олевтиновой. Искал, искал - и все зря. Большая, тщательно и терпеливо построенная конструкция портрета рассыпалась, будто была из детских кубиков. Никакой потаенной воровской наследственности в Старохатове не было. Павел Леонидович был чист; бывает же чист человек, куда от этого денешься.
Была кровать в гостиничном номере - все это происходило в городе Минске. После посещения Олевтиновой я лежал на кровати ничком, в ботинках, одетый, уткнувшись в подушку лицом. Иногда поворачивался и столь же бессмысленно, как в подушку, смотрел в потолок.
* * *
А начиналось так радужно. Я сразу же добыл телефон и - этим же вечером, едва приехал, - позвонил Олевтиновой. Сказал, что очень хочу увидеться. Ее звали Анна Степановна ("Анна - это как Алла, Ангелина", - отметил я машинально).
- Приходите, - сказал поставленный женский голос. - После семи.
И я пришел после семи. И увидел, что актриса оживлена. Ей было пятьдесят пять, и в ней еще не все уснуло. Было заметно, что я для нее не я, а некий "молодой человек, принесший цветы", и робеющий, и, как надо, помнящий, что она известная актриса: немножко в нее влюблен, и вежлив, и "строго одет", и в общем не самой дурной наружности, так что будь в этот вечер десяток лет соответственно смещен с той или другой стороны - кто знает… Все это было в ней, присутствовало, но было в высшей степени сдержанно и в узде, и, разумеется, можно было считать, что ничего такого не было.
- Я собираю материалы о жизни Павла Леонидовича, - начал я выкладывать ей то, что заготовил в поезде.
- Для книги о нем?
- Нет. Готовится энциклопедия по киноискусству, - говорил я, - и, возможно, статью о Павле Леонидовиче доверят писать мне. Хотя это и не наверняка.
- Вы скромны.
- Я начинающий.
- Но в будущем вы, вероятно, думаете о книге?
- Все мы мечтаем.
Олевтинова улыбнулась. И хорошим, ясным своим голосом сказала:
- С удовольствием с вами побеседую.
И я как бы подмигнул себе: дескать, вот оно, Игорек, начало. Еще два-три часа милой и аккуратной беседы (а что такое два-три часа!) - и ты узнаешь о Старохатове все, что хочешь узнать.
Но узнал я совсем другое.
Глава 7
И не потому, разумеется, что я представился ей молодым представителем клана энциклопедистов, - актрису это не испугало и не заставило говорить о бывшем муже одно хорошее. В начале разговора - да, одно хорошее. Это было. Но еще в вагоне, когда я падал духом и томился от станции к станции, как-никак виделось чуточку дальше, чем "начало разговора". Женщина есть женщина. Она разговорится, если уж пригласила. Потому что к той минуте, когда вечер будет тихо-тихо переламываться на ночь, человеку ничего не остается, кроме как разговориться. И когда она будет разливать чай, прогибаясь в полнеющей талии, а ты будешь спрашивать, откуда у нее такая милая посуда и такие веселенькие обои на стенах ("Я таких даже в Москве не видел, а я, поверьте, бываю у людей"), - после всех этих великих пустячков в ней взыграет уже воистину великое женское качество - прямота.
Тем более актриса. Свой мир, свои мнения и взгляды - какие-никакие, но свои. Не она для Старохатова, а Старохатов для нее, вот так-то, знай наших. И ясное дело, она не станет таиться и умалчивать - чего ради?.. И ведь (умница) знает, что в энциклопедию или книгу так или иначе пойдут одни сливки. И уж ей-то, оставленной жене, эти сливки сбивать в масло не придется - сам собьешь, не новенький. А не собьешь, тогда там, где дали тебе работу, поморщатся и подыщут такого, кто сбивает получше.
- Так или не так? - И актриса засмеялась, пошутив, что сливки мне придется сбивать самому.
- Все так.
- Я правильно понимаю ситуацию?
- Абсолютно!
А потом спрашивал я.
- …Значит, Старохатов ничего не захотел взять после развода?
Были и другие вопросы, был и этот. Чай и предварительное воркование расслабили, но когда глубина разговорного русла определилась вполне, голос мой стал нормален. Голос идущего по следу - возможно, я даже перебарщивал, нападая и наседая. Но ей пока не слышалось. Она была в себе. В своем прошлом.
- Он не взял ни копейки. Он все оставил.
- Благородно.
- Да, - сказала она, - мужчины частенько бывают благородны, когда бросают жен. Покрывают грех. Но Старохатов не покрывал грех, у него это было по-настоящему. - И тут она подыскала, чтобы стало понятнее, словцо не своего поколения, а нашего: - По-настоящему. Без дураков.
- Видимо, все-таки чувствовал себя виноватым.
- Он?
- Разве нет?.. Благородство, конечно, чистая река. Но, по-моему, в эту чистую водичку хочется залезть, когда ты малость виноват.
Она закурила.
- Дело прошлое, но не солгу - он не был виновным в нашем разводе. Я была виновной. Это правда. И добавлю… - она подбирала самые прямые слова, - виновной была потому, что обманула. Обманула его пошло и мелко.
Я ничего не сказал, что же тут скажешь.
- Пошло и мелко, - повторила она. - И уж хотя бы я сказала Павлу все как есть. Но нет. Я до последнего выкручивалась.
Она не стала говорить, что была Старохатову плохой женой и что все эти события и сам развод стали для нее уроком, - она была умница. И знала, что либо я сам соображу и сам в это поверю без подсказки, либо не поверю вовсе, как бы она ни каялась.
Она сказала лишь вот что:
- Для меня это была серьезная встряска. Понадобился год после этого - у вас в Москве на гастролях меня тоже в тот плохой год ругали…
- В театре вы по-прежнему играете?
- Да.
- Что сейчас идет?
Мы поговорили и об этом - она порекомендовала два спектакля. А затем из-за такой вот театральной декорации вышел на сцену мой вопросик - выполз довольно буднично, как третьестепенный актер, знающий себе цену.
- Но, быть может, - спросил я, - Старохатов был благороден и ушел, как вы сказали, в одной рубашке, однако с прицелом?
- Не поняла…
- Он ведь от вас в Москву уехал, - может быть, его в Москве уже ждали?