* * *
Виталик не приходил уже давно, а затем и вовсе исчез. Началось с того, что однажды он пришел, но не один. Они пришли поздновато, часов в десять вечера, как говорят в таких случаях - нагрянули.
Они - это Виталик и Эдик Шишкин. Они стояли в дверях, и на ботинках у них был мокрый, грязноватый снег.
- Привет, - прохрипел Эдик Шишкин. И хрип его был уже настоящий мужской хрип. - Привет, Игорь Петрович… Ну и погодка! Гнусь!
- Привет, - подражая Эдику, баском пророкотал Виталик. Дополнил картинку.
Они прошли на кухню. Эдик держал себя лихо и раскованно, но не развязно, нет, - потому что зачем же вести себя развязно, если ты владеешь той самой раскованностью, которая тебя и поит, и кормит, и не переходит границ. Эдик границы знал. Он теперь все знал. Ему исполнилось двадцать пять.
- Забираю я с собой этого юного олуха, - сказал Эдик и шлепнул Виталика по плечу ("Садись! В ногах правды нет!"), - забираю с собой и думаю: прежде чем его совратить, нужно хоть на минутку к вам заглянуть. Пусть, дескать, заглянет он перед дорогой к своему крестному батьке.
- И к твоему, - заметил я.
- Верно. И со мной вы нянчились, Игорь Петрович. - Эдик засмеялся. - Но сейчас речь о нем - сопляк ведь. Жалко мне его совращать. Жалко - а надо.
- И куда же ты его забираешь? - спросил я.
- Увезу я ее, молоду-у-у-ую… - негромко запел Эдик Шишкин.
Виталик вставил слово:
- Есть возможность, Игорь Петрович, поработать в газете и опубликоваться там.
- Репортажи? - спросил я Эдика, как спрашивают главного.
Он кивнул - да, репортажи.
А Виталик весь просиял - наконец-то он опубликуется, впервые опубликуется, шутка ли!
- Сделаю ему это. Пропихну пацана, - хрипел Эдик, и курил, и гулко кашлял, и был весь из себя мужчина. И еще спросил: - Пивка нет, Игорь?
Пивка не было.
- Тогда кофе. Самый зверский… Идет?
- Бери в шкафу и заваривай сам.
- Мы всю банку ухлопаем - это можно?
Это было можно.
Когда-то ко мне пришла женщина, жившая в соседнем доме, - она пришла, подталкивая вперед мальчонку, а он был весь мокр от напряжения, был взвинчен и способен вырваться из рук мамочки и рвануть прочь. "Вы… извините… Вы, говорят, писатель?" - спросила женщина робко, и ей от неловкости тоже было так плохо, что я торопливо ответил: "Да-да. Пишу… Проходите" - и сам тоже вспотел от и до. Она принесла стихи мальчика и небольшие прозаические куски, похожие на рассказы. Мама и папа заметили увлечение маленького Эдика и не знали, как же теперь быть. Как же жить дальше и как поддерживать в мальчике этот огонек? Кто-то добрый им подсказал - в соседнем, мол, доме живет такой тип и вроде бы пишет, фамилия незапоминающаяся, а номер квартиры случайно знаю. И - пришли. И вот я прочел принесенные стихи и рассказы, и мать, разумеется, спросила: "Что вы об этом скажете, Игорь Петрович?" - и замерла, и Игорь Петрович сказал ей все, что в таких случаях говорится.
А потом мама сказала: "Эдик у нас еще маленький. Но он много пишет - мы иногда будем к вам приходить, да?" - и я сказал: "Да", - и не только потому, что мама была на редкость симпатичная и милая и во мне что-то екнуло, как оно екает при виде женского существа самой высокой пробы. Я сказал "да" потому, что, если ты втянулся в свое ремесло и любишь его, к тебе так или иначе однажды придут, попросят, сядут на шею и будут выделывать с тобой всякие штуки, а ты этой обузе будешь рад. И я был рад. Постепенно я рассказал Эдику все, что знал о моем ремесле. Мама приходила все реже, а Эдик приходил все чаще. Я занимался с ним лет пять или шесть. А потом он пошел своей дорогой, как и должно было быть.
И я вовсе не считал себя непризнанным мастером, от которого время от времени сбегают ученички, отчего им же самим, неразумным, будет худо. Все было куда проще, я действительно занимался с Эдиком на совесть. Но я отнюдь не огорчился, когда он ушел на все четыре, потому что в этом суть.
Конечно, на мой взгляд, Эдик заслуживал лучшей участи, чем репортажи в одну колонку на не волнующие его темы. Но кто знает, быть может, это тоже школа.
Он ушел в газету два года назад. Пытался прихватить с собой Виталика, который в те дни только-только у меня появился. Но тогда ему это не удалось.
* * *
- …Эдик, - спрашивал я, - как тебе в газете?.. Небось, командировка за командировкой?
- Воюем, - Эдик улыбнулся.
- Денег конечно же нет?
- На мели!
- А почему?.. Тебе же хорошо платят, Эдик.
- А дружки? А приятели?.. И к тому же… я люблю жизнь. Я люблю веселье. Я не пощусь день за днем, как некоторые.
- То есть как я.
- То есть как ты.
Эдик ответил и глазом не моргнул - хорошо и дерзко ответил. При таком раскладе я уже сделался положительный, но суховатый, а они оба - отрицательные, но из себя обаятельные и живые. Такая вот картинка на весь нынешний вечер.
- Значит, так, - сказал Эдик, заглатывая кофе крупными глотками хищника, - я забираю Витальку. - Он улыбался, а я потихоньку цедил кофе, как цедят воду жвачные, корова или лошадь, утопив грустную морду в неподвижном ведре. - Забираю твоего выкормыша и увожу.
- Чудесно.
- Черт возьми, но мы за благословением твоим приехали - отпускаешь ты его или нет?!
- Черт возьми, да, отпускаю, - сказал я.
Но всякая ирония была для Эдика трын-трава. Он слышал только себя. И всерьез думал, что в эту минуту происходит нечто значительное.
- Я забираю его, Игорь, - сочувствую тебе, но забираю. Это жизнь. Это борьба. Либо - либо. И серединки тут нет.
Я засмеялся. Ей-богу, это было смешно. Эдик Шишкин продолжал:
- Переучил ты его, Игорь. Пересушил. Но он теперь со мной - он покрутится, побегает, обомнется ушами. А главное - через месяц-два его репортажи уже будут в наборе!
Я бы сказал ему кое-что и выставил бы его, но ведь Виталик все равно уйдет с ним. Я проиграл, еще не начав играть. Поэтому я больше помалкивал, цедил кофе и как бы распространял холодок положительной роли, которую они мне навязали.
- Скажи, Виталик, - спросил я, - хочется напечататься?
- Хочется.
- Очень? - Я улыбнулся.
- А чего же ждать, если замуж не берут? - Виталик постарался ответить грубо и даже фыркнул куда-то в пространство. - Писать я умею. Вы же сами не раз говорили, что пишу я неплохо. Если, конечно, не болтали.
- Он не болтает. Он всегда правду говорит. Он честный, - сказал Эдик Шишкин (вступился за меня).
И опять пришлось сдержаться; как ни верти, это были мои выкормыши. И манера разговаривать у них, в сущности, тоже была моя, за тем только вычетом, что они были молоды, а я не очень.
- Мне осточертело. Мне надоело быть дев-ственницей! - баском выкладывал правду-матку Виталик.
Все было как по нотам. Высохший служитель искусства, педант, заставлявший бедного мальчика мусолить Тургенева и Достоевского, проиграл и отступил под напором свежего ветра и самой жизни. И потому можно было теперь меня пожалеть. И вот Эдик Шишкин, не кичась справедливой победой и не давя "старичка" окончательно, подмигнул мне по-доброму. По-дружески. Сочувственно. Потому что, черт возьми, все мы люди.
- Не жалеешь, - он кивнул в сторону Виталика, - не жалеешь, что увожу ученичка?
- Так оно и бывает в жизни, - подыграл ему я.
- Вот за что я тебя, Игорь, люблю. За это и люблю. Значит, все по-дружески?
- По-дружески.
- Не пошлем ли мы в таком случае ученичка за водочкой?
- Не пошлем.
- Игорь. У меня есть деньги. Я серьезно.
- Дочка спит.
- А мы по-тихому?
- Нет.
- Правильно, - тут же согласился Эдик и даже перешел на шепот: - Дочка - это дочка. - И он чутко кивнул в такт словам. - Семья - это семья. Дело святое.
Они ушли.