Я уже взял свое - тот их диалог о Старохатове был теперь ясен и очищен, как бывает очищен диалог в метро, когда шумно и гулко и когда люди берегут слова. "Я вам очень благодарен, Павел Леонидович". - "Пустяки, Коля". - "Это не пустяки". - "Перестань, Коля. Зажги-ка мне лучше спичку". И вот Коля чиркнул спичкой. Старохатов не курил, но, видно, захотел побаловаться. Спичка погасла, Коля тряхнул коробком и выудил вторую. "И пожалуйста, не спорьте, Павел Леонидович, я в долгу". - "А я и не спорю, Коля. Мы будем соавторами". - "Мы?.. Как?.. Почему?.. Ах, да… Ну конечно, ну, разумеется. Я, собственно, сам собирался вам предложить…" - и бедный автор заткнулся. И тут они оба начали, как сказал Коля, глотать. Глотать слюну запоздалого волненья. То есть когда само волненье уже позади, когда критический миг проскочили. Сначала нервно сглотнул Коля. Затем медленно и величаво перекатил свое адамово яблоко Граф.
Выяснил я это у Коли без труда. И сразу же. Чуть ли не на самых первых минутах встречи, будто я сам с собой на сегодня договорился не мешкать и не медлить. Так и получилось, я не мешкал и не медлил.
- Коля… Не дает мне покоя ваше совместное творчество.
- Со Старохатовым?
- Да. Какими-то словами вы сумели все же сговориться. Как это выглядело?.. Кто первый попробовал лед?
- Сейчас, - сказал Коля. Он устраивал кусок ветчины на хлеб. - Сейчас я тебе все выложу. Как на ладошке.
* * *
Теперь я спокойно сидел и слушал о пластическом изображении в киноискусстве. Цедил пиво и слушал. Возможно, он обобрал не только Колю. Возможно, что золотоносную жилку по имени Старохатов можно было бы покопать еще, поковырять и разработать, но с меня хватило. Я не добытчик. Не этим живу. И если уж играть в сравнения, я лишь побродил денек-другой по тайге, по забытым промыслам, чтоб ковырнуть самородок. Один. Ковырнуть и уйти, что я и сделал. Потому что теперь не оставалось сомнений, навязал Старохатов соавторство или нет: навязал.
- Я считаю, - говорил Коля, - что каждое здание или ансамбль зданий, каждая опушка леса и каждый человек, попадая на экран, должны быть счастливы…
Коля развивал тему, которую наметил еще в тех развалинах, где камнями меня чуть не придушило.
- …счастливы, потому что воплотились! - наседал он на меня.
- Возможно.
- Ты пойми: все это сгниет. Мы помрем. Лес вырубят. А на экране он все еще будет шуметь. Ронять тихо листья, а?
Секундная пауза - и новый взрыв страсти:
- Ты молчишь? Не согласен?.. Неужели тебя это не трогает?
Я слушал, но, видимо, некоего собеседнического накала во мне было недостаточно. И Коля мою вялость заметил.
- Ты что? Очень расстроился? - спросил он.
- Я?
- Конечно, ты! - он вдруг начал нажимать на слова.
- Ничуть не расстроился, - ответил я. - Просто новое место, новый Дом кино, я здесь еще не бывал. Отвык от шума. Отвык от пива.
- Нет, ты расстроен… Ты расстроен моим рассказом про Старохатова. Ты сидишь сейчас и думаешь, что он большой драматург и вместе с тем большой подлец… Тебе за кино обидно, за искусство обидно. А ведь он даже не подлец. Он просто обирала. Самый обычный. С обычными для обирал штучками.
- Успокойся…
- Он и Женьку Бельмастого обобрал - в свой час и в свое время. Я думаю, и Павлушку Шурикова.
- Обобрал Женьку?
- Да… Я же тебе говорю - обычный обирала.
И тут только до меня дошло.
- Коля… Я равнодушен к кино. Это тебе обидно. Это ты расстроен.
Он ведь жил этим. Любовь к кино. (И лишь отчасти боль обобранного.) Он ведь жил этой любовью. Мне думается, он по утрам становился бы на колени и молился возле пустого экрана, если бы это практиковалось. "Это ты расстроен", - повторил я, и он не нашел что ответить. Он уставился в свой стакан и видел то, что там можно было увидеть, - мелкое кружево пены.
Затем он выволок из грудного кармана письмо от Уточкина. Уточкин тоже был из нашей Мастерской. Тут не помешает пояснение. Как и Коля, Уточкин был из преуспевших в кино. Как и Коля, он быстро шел в гору. Из всех наших их только и было двое таких, и, может быть, письма, которыми они обменивались, уже сейчас принадлежали истории и поджарым архивным крысам. В письме Уточкин сообщал, что по его сценарию начали снимать очередной фильм - этой зимой будет осчастливлена некая деревенька Пригорково (в смысле пластичности: в том смысле, что воплотится!).
- Ты куда? - крикнул я.
Коля, размахивая письмом, бросился за кем-то вслед. И исчез минут на десять.
И вот тут это случилось. Я сидел в одиночестве, а некто лысеющий (очередная личность), проходя мимо, дружески потрепал меня по плечу. Дескать, все прекрасно, родной. Мир прекрасен. Мир удивителен. И к этой освежившей меня мысли добавил:
- Слышал я, вы о Старохатове говорили. Великий это человек… Великий, великий!
И он прошел дальше. К своему столику.
- Не спеши, родной! Эй! - крикнул я, хватая две бутылки и стакан со стола и пристраиваясь ему в хвост.
Меня подняло и потащило следом за ним. И похоже было, что я не знал, зачем и для чего. Я лишь мельком зафиксировал, что лысеющая личность к нам уже подсаживалась и, стало быть, если теперь я к ним, то неловкости быть не может. Тем более - со своим пивом.
- Это почему же он великий? - Я шумно плюхнулся на стул и одновременно обеими руками пристраивал бутылки - свои к общим. Пива к той минуте я уже перебрал, и тон мой, надо думать, был отвратным. Голос тоже. И вообще я уже подумывал, что пора бы домой - к жене и к дочке. К женушке и дочечке. Гули-гули. Бай-бай. Но это не значит, что в ту минуту я плохо слышал или плохо понимал: я слышал как надо.
И услышал.
- Он великий, великий - можешь мне поверить.
- Да ну? - сказал я.
- Поступки великие, потому и человек великий.
- Интересно.
- Я говорю не с чужих слов. Я сам сценарист. И работал вместе с ним над сценарием.
- Это вдвойне интересно, - осклабился я, именно осклабился, потому что сказать "улыбнулся" про то, что сделалось с моим лицом при такой весточке, никак нельзя.
- Рассказать?
- Расскажи.
И точно - было интересно. Вдвойне. Может быть, даже втройне, или уж не знаю, какая тут нужна арифметика, потому что речь шла о том, что Старохатов Павел Леонидович, известный наш кинодраматург, а также руководитель Мастерской, помог этому лысому замухрышке написать сценарий - притом безвозмездно. Ни фамилии в правый верхний угол, ни рубля в карман. Ни даже бутылки коньяку. Ни-ни.
- Да ты о Старохатове ли говоришь? - переспросил я.
- О Павле Леонидовиче.
- Послушай, родной, может быть, теперь уже стало двое Старохатовых?
- Один. - Он обиделся. И поскольку я не очень-то верил, он пустил в ход подробности, так как больше всего заставляют нас поверить именно они, подробности. Старохатов, к примеру, сам звонил всегда сразу после обеда. Он объяснял молодому сценаристу, какую сценку и как именно перелопатить… Оказалось, что несколько сценок и сцен Граф написал самолично. Но соавтором не захотел стать. И не потому, что фильм был из рук вон плох. Фильм, кстати, был не лучше других, но и не хуже - обычный.
- Да это же акт чистейшего благородства! - выговорили мои губы, отягченные пивным хмелем.
- Великий он человек, - вторила мне лысеющая личность. - Великий, великий!
И остальные, кто сидел за этим столом - а их было четверо, - тоже кивали головами: великий, великий…
Но даже если отбросить славословие, а половину услышанного срезать в счет здорово сработавшего в тот вечер пива, все равно оставалось достаточно. Оставался факт. Бескорыстная работа, как ее ни верти. И, учитывая историю с Колей Оконниковым, можно было лишь недоуменно пожать плечами - дескать, кто их, Старохатовых, знает, кто разберет, - пожать плечами и хватануть залпом пива. А потом по самому обычному человечьему правилу махнуть на все это рукой. Что я и сделал.
Я спросил себя: тебе очень нужен Старохатов и его мышиная возня с Верой и вся эта крупа?
И ответил: мне это не нужно, бог с ними со всеми.
А когда появился улыбающийся, медный, с четырьмя свежими бутылками пива Коля Оконников, я решительно спросил:
- Коля, идем по домам?
- Допьем - и по домам.
Я сказал:
- Нет.
- Ну хоть покурим.
Мы взялись за сигареты. А половину пива подарили, оставили этому столику, где сидел лысеющий и его компания. Было очень кстати, потому что в течение последних пяти минут я не видел в их стаканах даже пены.
Коля и я шли по улице. Потом мы долго расставались. Было свежо.
- Смотри, какая лунища! - говорил Коля и тыкал в нее рукой.
Я смотрел, пытался смотреть. Но было не до луны.
Потому что мне было плохо от пива. Пошатывало. Отвык. Не то чтоб совсем было плохо, но как раз в той мере, чтобы таращить глаза на луну или выкладывать правду-матку первому попавшемуся. Тем более если этот первый попавшийся некстати звонит по телефону.
А звонила Вера. Ей я и выложил.
Только я вошел в квартиру, втиснулся в дрему и сон своего жилья - она позвонила.
- Игорь. Ты не появляешься, а время идет. Ты же сказал, что ты что-то знаешь, - и вдруг пропал…
- Ничего я не знаю, - пьяно отрезал я.
- Но как же?
- А вот так же.
Голос Веры взял нотой выше:
- Почему ты грубишь?