- А то, что этот драматург от бога в нашем сценарии не написал ни одного слова. Впрочем, нет - как раз одно-единственное слово. Свою фамилию. В правом верхнем углу - знаешь, где это пишется?
- Знаю.
- Вот там он и написал.
- Не может быть.
- Клянусь!..
История вкратце выглядела так: сценарий зарубили на худсовете, предложили восемнадцать поправок, и Коля их сделал. И опять зарубили - одиннадцать поправок, и Коля их тоже сделал. Затем восемь поправок. Затем пять поправок. Дорога вроде бы поворачивала к удаче, но затем вдруг опять двенадцать поправок, опять в гору… И вот в один из гнусных дней, когда Коля погибал со своим сценарием и когда колебался, вернуться ли в милую сердцу архитектуру или, может, поджечь "Мосфильм", - вдруг звонок. Старохатов. Здоровается. Спрашивает, как дела. И не тяп-ляп, а участливо спрашивает.
- А ты?
- Я все рассказал. Он все выслушал. Подумал. Посоображал… А потом говорит, ладно, приезжай в гости.
- И что?
- И все.
- Как это все?
- А так - у него в гостях все и свершилось. За один вечер. Это было великолепно. Гениально, если хочешь.
- То есть?
- Граф спрашивает: кто в худсовете объединения? Я говорю: тот, тот, тот, - всех перечислил. Граф вдруг становится похож на счетную машину - в глазах забегали нолики и единички, щелк-щелк - и готово! Машина сработала. Он мне заявляет: убери, Коля, эту сцену и эту. И еще половину этой. Итого - две с половиной сцены. И я убрал.
- И что?
- На худсовете прошло как по маслу. Я же тебе говорю - счетная машина. Он знает, кому и что нравится. Вкусы знает. Вот тебе и вся его драматургия.
Мы помолчали. Осторожно выкурили по сигарете - я стряхивал пепел в какую-то банку и слушал беспрерывные шорохи внизу сеновала.
- Что это там - мыши?
- Мыши.
* * *
Перед отъездом он сводил меня посмотреть развалины - бывшее имение князей таких-то. Там была сохранившаяся высокая стена старинной кладки. И тишина. И птички чирикали. Смотреть было не на что, колокольня по левому боку еще кое-как угадывалась, остальное - сплошные развалины. Но Коля захлебывался от восторга:
- Ты посмотри, какая это… какая… - У него перехватывало дыхание, не было слов, и он дергал меня за рукав, чтобы я наконец понял, какая это красота.
Я понял. Я даже что-то сказал. А ему было мало - он водил меня от стены к простенку, и в конце концов одна из этих старинных кладок едва меня не угробила. Раздался грохот. Эта штука обрушилась, как будто век за веком ждала женатого человека с ребенком и вот момент показался ей подходящим. Я успел отпрянуть, отскочить. Пыль осела. Я отряхивался. Коля продолжал рассказ о "красоте и пластичности" как ни в чем не бывало, и со стороны можно было бы подумать, что все в норме и что этот замшелый, старый дворец попросту вздохнул. (От усталости. Слишком долго стоял на земле.)
- …Посмотри-ка теперь на форму окна. Вон того, самого крайнего… Да, - сказал он, тоже вздохнул, - разваливается. Надо снимать быстрее.
- Как - снимать?
- Кинокамерой, конечно. Для кино. Для фильма!
И он (что же тут неясного?) посмотрел на меня с большим недоумением. А я на него. И именно тут стал ясней ясного Коля. Он этим жил. Он стал рассказывать о своем новом замысле - использовать в кино эти величественные руины. Сюжет Коля сочинил совсем простенький. Кажется, пионеры что-то искали. Или потеряли что-то, - словом, какие-то походы и костры, горны и барабаны. И пусть фильм будет детский, пусть даже совсем детский, важно другое: на экране можно будет подать зрителю эту симфонию в пластике - дать ощущение архитектурного ансамбля, передать эту колокольню, рванувшуюся в небо, а с ней дух зодчих и дух века. Ах, если бы в цвете!.. Коля захлебывался от восторга. Для Коли было совершенно ясно, что развалины он только для того и нашел, чтоб теперь они воплотились на цветном экране, и пустяки, если во время съемок они придушат двух-трех актрис и пьяненького помрежа. Главное - воплотиться на экране. Для потомков. Чтоб знали и видели. А точнее сказать, чтоб видели - и знали.
- Неужели тебе не ясно, что в сознании человека пластичность - это главное? - взахлеб говорил Коля.
Я не нашел что ответить, - главное или не главное, кто знает.
- Неужели тебе не ясно? - И он смотрел на меня, как на проспавшего все на свете.
А потом мы пошли к электричке.
* * *
Я прибыл домой, поужинал и тут же позвонил Вере.
- Здравствуй, - ответила она; голос был невеселый.
- Что же ты не спрашиваешь, как улов?
Она спросила. Чуть-чуть преодолела вялость:
- Как улов?
- Есть кое-что. Попалась рыбка.
- Ну?
- Расскажу, когда увидимся. А почему ты какая-то стукнутая?.. Можно подумать, что я ездил и старался не для тебя.
Поколебавшись, стоит ли мне сообщать, она решила, что стоит, и сообщила, что болен муж. Что у него был сильнейший невралгический приступ. И что он два часа кряду стонал. Я помнил, что с ее мужем бывает такое. И в какой-то мере понял ее вялость, если мне вообще было посильно Веру понять. Как ни говори, мы очень отдалились. Чужие… Разговорный запас иссяк.
- Ну, пока, - помолчав и как бы посочувствовав, сказал я.
- Пока, Игорь. Мы созвонимся после.
Не помню, в какой момент я вдруг почувствовал просчет и промах, - ясность приходит своими путями.
Во-первых. Старохатов как-никак выбросил у него из сценария две с половиной сцены. И даже идиоту ясно, что это тоже доля в работе. Малая или большая - это сейчас не вопрос, это ведь неважно. И во-вторых. Представь себе, что после отсечения двух с половиной сцен (кстати, у хорошего скульптора только и дел, что отсекать из глыбы лишнее), - представь на минуту, что происходит такой разговор. "Я вам очень благодарен, Павел Леонидович". - "Ну что ты, Коля! Пустяки". - "Нет-нет. Не пустяки… Павел Леонидович, прошу вас, хочу, чтобы вы стали моим соавтором". - "Серьезно?" - "Да". - "Ладно. Если ты, Коля, очень хочешь, я не откажусь и готов поработать с тобой над фильмом".
Оттенок их разговора мог быть именно таким. Или схожим. А теперь, разумеется, уже подзабылось, очень ли хотел этого соавторства Коля или не очень. То есть сам Коля подзабыл это. За давностью. И за широкой спиной нынешних собственных успехов. Такое нередко.
* * *
Дождавшись дня его возвращения, я позвонил, жена Коли Оконникова громко ("голосисто") выкрикнула его имя, и Коля явился в эфир.
- Ну? - спросил я. - Привез семье антоновку?
- Привез.
- Но, Коля, - валял я дурака, - ведь нужно ее так хорошо пристроить, чтобы сохранилась до января.
- Пристроим на балконе. - Он по телефону басил. На мое предложение увидеться он ответил самым деловым голосом. Дом кино? Да, это подходит. Потому что как раз сегодня он будет в Доме кино. Да, встреча с художником картины. Да, ты будешь третьим. Нет, конечно, не помешаешь.
Я был вторым. Никакого художника не было.
- Для моей жены, - объяснял Коля, когда мы отвоевали себе столик и уже усаживались, - должна существовать некая важная причина. Если уж уходишь из дому, то по делу.
- Ревнует?
- Вовсе нет. Просто ей льстит. Позвонит кто-нибудь, она скажет - у Коли сегодня важная встреча. Да, деловая. С художником картины.
- И поэтому ты сочиняешь?
- Именно.
- Но когда ты вернешься, тебе придется ей что-то о художнике рассказывать - или она не интересуется?
- Интересуется. Но я полагаюсь на экспромт. Это даже полезно. Развивает фантазию.
Коля Оконников в Доме кино (а мы пришли в новый Дом кино, сверкающий и людный, с шумом и гвалтом) был совсем не Коля Оконников на сеновале своих родичей. Он чеканил фразы, громко смеялся, много пил. Мы пили пиво. Я пил плохо, потому что не пилось (было прохладно) и потому что отвык за лето от того блаженного состояния, когда ты не то споришь, не то пророчествуешь - и с каждой опустошаемой бутылкой и приконченной сигаретой некая голубая даль будто бы проясняется.
Я в основном слушал, и было это совсем не скучно, потому что Коля отменный говорун. Тем более что столики с пивом, кружева официанток, бедовый оркестрик и подсаживающиеся к нам личности, чтобы чокнуться во славу кино и самих себя, - все это после ночлегов на сеновале было и ему и мне как бы вновь, как бы впервые, на свежачка. А личности к нам подсаживались то и дело. Разные. С дальних столиков и с ближних. Подсаживались и уходили, а Коля рассказывал мне о пластичности в кино.
Подсевшая личность вдруг, ни с того ни с сего, спрашивала:
- Почему ты мне не веришь?
- Я верю каждому твоему слову, - чеканил Коля, - но будь добр, помолчи, ты же в пластичности ничего не понимаешь. - И Коля протягивал готовой взбунтоваться личности полнехонький стакан пива: - Пей, пей! - И улыбался. - Только не облейся. Сдуй пенку.