Он в замешательстве обвел взглядом двор. В зарешеченном окне напротив трое детей пристально наблюдали за ним. Он повернулся к ним спиной и сделал шаг или два по направлению к двери, двигаясь очень медленно из-за своей тучности.
- Хосе! - крикнули снова. - Хосе!
Он оглянулся и уловил на их лицах выражение дикого веселья. В его красных глазках не было злобы. Он не имел права обижаться. Он растянул губы в жалкой, растерянной, нескладной улыбке. И словно этот знак слабости дал им все права, они не таясь заорали ему вслед:
- Хосе! Хосе! Иди спать!
Их тонкие бесстыжие голоса разносились по дворику, а он покорно улыбался и делал им знаки молчать: никто не уважал его ни в доме, ни в городе, ни во всем мире.
Глава III
Река
Капитан Феллоуз громко напевал сам себе, в то время как мотор трещал на носу лодки. Его крупное загорелое лицо походило на карту горного района: разные оттенки коричневого цвета с двумя голубыми озерами - глазами. Он сочинял песенку и, пока плыл, распевал ее своим глухим голосом:
"Еду домой, еду домой, вкусный обед у меня там есть. А в проклятом городе я не желаю есть". Из главного русла он перешел в протоку. Несколько аллигаторов лежало на песке. "Не люблю твою мордашку, рыбешка. Не люблю твою мордашку, рыбешка". Он был счастливым человеком.
С обоих берегов спускались банановые плантации: голос его гудел в знойном воздухе; кроме этого голоса и шума мотора вокруг - ни звука. Он был совершенно один. Его затопляла мальчишеская веселость: он вдали ото всех делает мужскую работу и ни за кого не отвечает. Только еще в одной стране он чувствовал себя еще счастливее: во Франции военных лет с ее опустошенной землей, изрытой траншеями. Протока, извиваясь, несла лодку все дальше в глубь заболоченных зарослей штата, а в небе неподвижно парил гриф; капитан Феллоуз открыл жестяную коробку и съел бутерброд - нигде так не приятна еда, как на свежем воздухе. Внезапно на него заверещала обезьяна, когда он проплывал мимо нее, и капитан ощутил блаженное единение с природой, - смутное, отдаленное родство со всем миром, бывшее у него в крови; он повсюду был дома. "Вот ловкий чертенок! - подумал он. - Ловкий чертенок!"
Он снова начал петь. Чьи-то слова звучали в его восприимчивой, но ненадежной памяти: "Дай мне жизнь, которую я люблю, хлеб, смоченный в реке под широким звездным небом, охотник вернулся с моря". Плантации кончались. И вдали на холмах появились неясные темные очертания на фоне неба. Среди болот возникло несколько бунгало. Он дома. Его счастье слегка омрачилось легким облачком.
"В конце концов, - подумал он, - человеку хочется, чтобы его встречали".
Он зашагал к своему бунгало. Оно отличалось от других, стоявших вдоль берега, черепичной крышей, мачтой без флага и табличкой на дверях с надписью: "Центрально-Американская банановая компания". На веранде висели два гамака, но поблизости никого не было. Капитан Феллоуз знал, где найти жену, но ждал встречи не с ней. Он с шумом открыл дверь и закричал:
- Папа приехал!
Испуганное худое лицо глянуло на него сквозь москитный полог; его башмаки застучали по полу; миссис Феллоуз отодвинулась под прикрытие белого муслинового полога.
- Ты рада меня видеть, Трикси? - сказал он, а она поспешно изобразила на лице вымученную улыбку.
Это напоминало загадку с классной доской. Нарисуйте одной линией, не отрывая мелка, собаку, а ответ получается - это колбаса.
- Хорошо оказаться дома! - убежденно сказал капитан Феллоуз. Единственное, в чем он был твердо уверен, - это в правильности своих чувств: любви, радости, печали, ненависти. Он всегда хорошо держался в трудных обстоятельствах.
- На службе все в порядке?
- В порядке! - ответил Феллоуз.
- Вчера у меня была небольшая температура.
- Эх, присмотр за тобой нужен! Теперь все будет хорошо, раз я дома, - сказал он, рассеянно и весело отмахиваясь от разговора о лихорадке, хлопая в ладоши, громко смеясь, в то время как она дрожала под пологом.
- Где Корэл?
- Она с полицейским, - ответила миссис Феллоуз.
- А я надеялся, что она меня встретит, - проговорил он, бесцельно прохаживаясь по спальне, заваленной башмачными колодками; потом до его сознания дошли ее слова. - С полицейским? С каким полицейским?
- Он пришел вчера ночью, и Корэл оставила его ночевать на веранде. Она говорит, что он кого-то ищет.
- Странное дело! Здесь?
- Это не простой полицейский, офицер. Корэл говорит, что он оставил своих людей в деревне.
- Тебе надо было бы встать, - сказал он. - Знаю этих парней, им нельзя доверять. - И добавил неуверенно: - Она еще совсем ребенок.
- Я же тебе говорю: у меня был жар, - простонала миссис Феллоуз. - Я чувствую себя совершенно больной.
- Ты поправишься! Погреешься на солнце, и все пройдет, вот увидишь, раз я теперь дома.
- У меня так болела голова, я не могла ни читать, ни шить. А потом… этот человек…
За спиной у нее вечно стоял ужас. Ее изматывали усилия не оглядываться назад. Она облекала свой страх в разные формы - лихорадки, крыс, безработицы. Но реальная причина - смерть, с каждым годом подбирающаяся к ней все ближе в этом чужом краю, была табу. Все соберут вещи и уедут, а она останется на кладбище, в большом склепе, который никто не будет навещать.
- Пойду взгляну на этого человека, - сказал он и сел на кровать, положив ладонь на ее руку.
У них было нечто общее - какая-то неуверенность в себе.
- Тот итальянец, секретарь босса, отправился… - рассеянно проговорил он.
- Куда?
- К праотцам.
Он чувствовал, как ее рука напряглась. Она отстранилась от него к стене. Он коснулся табу. Контакт был нарушен, он не мог понять почему.
- Болит голова, дорогая?
- Ты ведь хотел взглянуть на этого человека…
- Да, да, сейчас иду.
Но он не сдвинулся с места, потому что дочь сама вошла. Она стояла в дверях, наблюдая за ними с выражением чрезвычайной ответственности; под ее серьезным взглядом отец с матерью превратились в мальчишку, которому нельзя доверять, и в призрак, облачко, сотканное из страха, которое может рассеяться от малейшего дуновения. Она была очень юной - лет тринадцати - а в этом возрасте многого не боятся: старости, лихорадки, крыс, дурных запахов. Жизнь еще щадила ее; у нее было необыкновенное чувство превосходства. Впрочем, оно уже поуменьшилось… Она делала вид, словно все это не может иметь к ней никакого отношения. Но в действительности она немного сдалась и не ощущала прежней уверенности. Все было как раньше, но одновременно что-то не так. Это делало здешнее солнце: оно лишало ребенка иллюзий. Золотой браслет на худеньком запястье был подобен висячему замку на парусиновых дверях декораций, которые можно прорвать кулаком.
- Я сказала полицейскому, что ты дома.
- Да, да, - сказал капитан Феллоуз. - Ты поцелуешь своего старика отца?
Она торжественно прошла через комнату и поцеловала его в лоб - чисто формально. Он почувствовал ее равнодушие. У нее были другие заботы.
- Я предупредила повара, - сказала она, - что мама не выйдет к обеду.
- Я думаю, дорогая, что тебе надо сделать усилие, - заметил капитан Феллоуз.
- Зачем? - спросила Корэл.
- Ну, просто так…
- Я хочу поговорить с тобой наедине.
Миссис Феллоуз шевельнулась под своим пологом, как бы предоставляя Корэл самой все устроить. Здравый смысл был тем ужасным свойством, которым миссис Феллоуз не обладала, ведь здравый смысл говорил: "Мертвые не могут слышать", или: "Она теперь об этом не узнает", или: "Жестяные венки более практичны".
- Не понимаю, - тревожно сказал капитан Феллоуз. - Почему маме этого не надо слышать?
- Она не захочет это слышать. Это ее только расстроит.
Корэл - он к этому уже привык - на все имела ответ. Она никогда не говорила, не обдумав; у нее всегда были готовые ответы, но порой они воспринимались им как что-то дикое… Они строились на единственном опыте, которым она обладала, - опыте ее жизни здесь. Болота и грифы, отсутствие сверстников, кроме нескольких деревенских ребятишек с раздутыми от глистов животами, питавшихся всякой дрянью на берегу, словно звереныши. Говорят, ребенок сближает родителей, однако он чувствовал сильнейшее нежелание довериться девочке. Ее ответы могли завести куда угодно. Он украдкой нащупал руку жены под пологом. Вдвоем они были взрослыми. Все это из-за того чужого человека в доме.
- Ты нас пугаешь, - громко сказал он.
- Не думаю, - заботливо сказала девочка. - Не думаю, что ты будешь напуган.
Сжав руку жены, он покорно сказал:
- Ну что ж, дорогая, наша дочь уже решила…
- Прежде всего, ты должен поговорить с полицейским. Я хочу, чтобы он ушел. Мне он противен.
- Тогда, разумеется, он должен уйти, - сказал капитан Феллоуз с неуверенным смешком.
- Я это ему и сказала, сказала, что мы не могли отказать ему в ночлеге, потому что он пришел поздно вечером. Но теперь он должен уйти.
- Но он тебя не послушался?
- Сказал, что хочет поговорить с тобой.
- "Само собой, само собой", - сказал капитан Феллоуз. Ирония была его единственной защитой, но близкие этого не понимали; они понимали только то, что ясно, как алфавит: простое сложение или исторические даты. Он отпустил руку жены и неохотно позволил вывести себя на солнцепек. На веранде стоял полицейский офицер - неподвижная серо-зеленая фигура; он не сделал ни шагу навстречу капитану Феллоузу.