* * *
В задней комнате Торговой школы женщина читала своим домашним. Две девочки - шести и десяти лет - сидели на кровати, а четырнадцатилетний мальчик стоял, прислонившись к стене, с выражением смертельной скуки.
- "Юный Хуан, - читала мать, - с детства отличался смирением и благочестием. Другие мальчики могли быть грубыми и мстительными, но юный Хуан следовал завету Господа нашего и подставлял другую щеку. Однажды отец решил, что Хуан солгал ему, и избил мальчика. Позднее он узнал, что сын сказал правду и попросил у Хуана прощение. Но Хуан сказал ему: "Дорогой отец! Подобно тому, как Отец наш небесный имеет право наказывать, кого захочет…""
Мальчик с досады стал тереться лицом об известку, а кроткий голос продолжал монотонно читать. Девочки сидели с блестящими внимательными глазами и впитывали сладость благочестия.
- "Не нужно думать, что юный Хуан чуждался смеха и игр с другими детьми. Но бывали моменты, когда он, взяв духовную книгу с картинками, удалялся в отцовский хлев, покидая круг веселых товарищей".
Мальчик раздавил черного жука босой ногой и мрачно подумал: все имеет конец. Рано или поздно они доберутся до последней главы и юный Хуан умрет у стены, воскликнув: Viva el Cristo Rey! Но потом, думал он, появится другая книга - их тайно провозили каждый месяц из Мехико. Если б только таможенники знали, где искать…
- "Нет, юный Хуан был настоящим мексиканским мальчиком, хотя он был более задумчив, чем его товарищи, но когда готовился спектакль, оказывался всегда первым. Однажды его класс ставил в присутствии епископа маленькую пьесу, посвященную гонениям на первых христиан; и никто не был так забавен, как Хуан, выбранный на роль Нерона. Сколько юмора вложил в роль мальчик, которому суждено было погибнуть от руки правителя, более жестокого, чем сам Нерон! Однокашник Хуана, ставший впоследствии иезуитом, отец Мигуэль Серра, пишет: "Ни один из нас не забудет того дня""…
Одна из девочек украдкой облизнула губы: вот это была жизнь!
- "Поднялся занавес. Хуан был одет в лучший купальный халат матери. Углем ему нарисовали усы, а на голове была корона, сделанная из жестяной коробки из-под печенья. Даже добрый старик епископ улыбался, когда Хуан шагнул к краю импровизированной сцены и начал декламировать…"
Мальчик подавил зевоту, повернувшись к стене.
- Хуан вправду святой? - спросил он, потеряв терпение.
- Он будет им скоро, когда решит Святой отец.
- А они все похожи на Хуана?
- Кто?
- Мученики.
- Да, все.
- Даже падре Хосе?
- Не упоминай его имени, - сказала мать. - Как тебе не стыдно? Это презренный человек. Богоотступник.
- А он мне сказал, что он больший мученик, чем все остальные.
- Сколько раз я тебе говорила, не разговаривай с ним. Дитя мое, о, дитя мое!..
- А тот, который приходил к нам?
- Нет, он не совсем такой, как Хуан…
- Он тоже презренный?
- Нет, нет, совсем не презренный.
Младшая девочка внезапно сказала:
- От него пахло чем-то странным.
Мать продолжила чтение:
- "Предчувствовал ли юный Хуан в тот вечер, что пройдет не много лет и он сам войдет в число мучеников, мы не знаем. Но Мигуэль Серра рассказывает, что в тот вечер Хуан дольше, чем обычно, стоял на коленях, и когда его товарищи стали подтрунивать над ним, как это любят делать мальчики…"
Голос читал и читал. Он звучал тихо, неторопливо, с неизменной кротостью. Девочки слушали внимательно, стараясь запомнить благочестивые выражения, чтобы потом удивить ими родителей, а мальчик снова зевал у стены. Все имеет конец.
Потом мать пошла к отцу.
- Мне так тревожно за мальчика, - сказала она.
- А почему не за девочек? Сейчас всюду тревожно.
- Они обе уже маленькие святые. А мальчик, он задает такие вопросы - об этом попе-пропойце. Жаль, что он был у нас в доме.
- Его бы забрали, если бы мы не дали ему приют. Он стал бы одним из твоих мучеников. О нем бы написали книгу, и ты читала бы ее детям.
- Тот человек? Никогда!
- Ну, в конце концов, - сказал муж, - он продолжает делать свое дело. Я не верю тому, что пишут в этих книгах. Все мы люди.
- Знаешь, что я сегодня слышала? Одна бедная женщина принесла ему покрестить своего сына. Она хотела назвать его Педро. Но священник был выпивши, ничего не разобрал и окрестил мальчика Бригиттой. Бригиттой!
- Что ж, это имя хорошей святой.
- Порой ты выводишь меня из терпения, - сказала она. - А недавно наш мальчик беседовал с падре Хосе.
- Город наш маленький, - сказал муж. - Рассчитывать нам не на что. Мы здесь брошены. Мы должны сами, как можем, выходить из положения. Что касается Церкви, то это падре Хосе и тот поп-пропойца. Я не знаю никого другого. Если нам не нравится такая Церковь - что ж, мы должны ее покинуть.
Он терпеливо смотрел на нее. Он был лучше образован, чем жена, умел печатать на машинке, знал основы бухгалтерии; один раз он побывал в Мехико, мог читать карту. Он знал степень их покинутости. Десять часов по реке до порта и еще сорок два по заливу до Веракруса - вот единственная дорога. На севере - болота и реки до самых гор, которые отделяли их от соседнего штата. А по ту сторону и вовсе бездорожье. Только тропы для мулов и случайный, маловероятный самолет; индейские селения и хижины пастухов, а через две сотни миль - Тихий океан.
Она сказала:
- Я лучше умру.
- Конечно, - ответил он. - Это само собой разумеется. Но мы должны продолжать жить.
* * *
Старик сидел на пустом ящике в выжженном дворике. Он был очень толст и страдал одышкой. Он тяжело пыхтел, как после больших усилий на жаре. Когда-то он немного изучал астрономию и теперь, глядя в ночное небо, пытался определить созвездия. На нем были только рубаха и брюки, ноги босы, но в его манерах явно сохранилось что-то церковное. Сорок лет служения Богу наложили на него свою печать. В городе царила тишина: все спали.
Мерцающие космические миры, казалось, таили в себе надежду, что Земля - это еще не вся Вселенная и, быть может, есть место, где не умер Христос. Трудно было поверить, что оттуда Земля выглядит такой же сверкающей: ведь, наверное, она покрыта густым туманом, медленно вращается в пространстве, словно горящий покинутый корабль. Весь земной шар окутан собственным грехом.
Из единственной комнаты, которую он имел, его позвала жена:
- Хосе, Хосе!
Он вздрогнул при этом звуке, словно галерный каторжник. Взгляд его оторвался от неба, созвездия унеслись ввысь. Черные жуки ползали по двору.
- Хосе! Хосе!
Он с завистью подумал о тех, кто погиб: это произошло так быстро! Они были отведены на кладбище и расстреляны у стены. Две минуты - и жизнь прервалась. Разве это мученичество? Его жизнь все тянулась. Ему было только шестьдесят два. Он мог прожить до девяноста. А те двадцать восемь лет - неизмеримый период между рождением и первым приходом - вмещали все: детство, юность, семинарию…
- Хосе! Иди спать!
Он задрожал. Он знал, что смешон. Старику нелепо жениться, а уж старому священнику… Он посмотрел на себя со стороны: разве годится он даже для ада? Он просто толстый старый импотент, предмет насмешек и упреков в постели. А потом он вспомнил о даре, который получил и который никто не мог отнять у него, - власти претворять облатку в Тело и Кровь Господни. Вот что делало его достойным осуждения. Он был святотатцем. Куда бы он ни шел, что бы ни делал - он предавал Бога. Какой-то безумный католик-ренегат, напичканный политикой губернатора, ворвался в церковь - тогда еще здесь были церкви - и надругался над Святыми Дарами, оплевал их, бросил на пол и топтал. А народ схватил его и повесил, как вешают на колокольне чучело Иуды в Великий Четверг.
"Он не такой уж плохой человек, - думал падре Хосе. - Он может быть прощен: для него это была просто политика. Я хуже его. Я похож на непотребную картинку, которая у всех на глазах изо дня в день развращает детей".
Он икнул на своем ящике, дрожа от ветра.
- Хосе! Ты что делаешь? Иди спать!
У него теперь не было никаких дел: ни треб, ни литургий, ни исповедей. И больше не имело никакого смысла молиться. Молитва потребовала бы действия, а у него не было намерения действовать. Уже два года жил он в состоянии смертного греха; и некому принять его исповедь. Ему ничего не оставалось, как сидеть и есть, и он ел, ел слишком много; она откармливала его, как на убой.
- Хосе!
У него началась нервная икота при одной мысли, что сейчас он в семьсот тридцать восьмой раз пойдет к своей грубой домоправительнице - своей жене. Она, должно быть, лежит под противомоскитным пологом на громадной мерзкой кровати, занимающей полкомнаты. Костлявый призрак с лошадиным лицом и коротким крысиным хвостиком седых волос, в нелепом ночном чепце. Воображает, что заняла положение в обществе - государственная пенсионерка: жена единственного женатого священника. Она гордилась этим.
- Хосе!
- Да, да… ик… иду, любовь моя, - сказал он, встав с корзины.
Где-то раздался смех.
Он поднял свои красные заплывшие глаза, похожие на глазки свиньи, которая чувствует, что ее ведут на бойню.
- Хосе! - пропищал тонкий детский голосок.