- Да, но сначала я должен поспать.
Он повернулся на спину и закрыл глаза, чтобы защитить их от дыма.
- У нас нет денег заплатить вам. Другой священник, падре Хосе…
- Тогда дайте мне какую-нибудь одежду, - оборвал он старика.
- Но у нас есть только то, что на себе.
- Возьмите мою в обмен.
Старик с сомнением забормотал что-то про себя, украдкой глядя на освещенную огнем черную рваную одежду.
- Если нужно, отец, - сказал он.
Несколько минут он молча дул на огонь. Священник снова закрыл глаза.
- За пять лет без исповеди так много накопилось.
Священник быстро вскочил:
- Что такое?
- Вы задремали, отец. Если появятся солдаты, мальчик предупредит нас. Я только говорил…
- Дадите вы мне поспать хоть пять минут!
Он снова лег; в одной из женских хижин кто-то пел: "Я пошла на поле, розу там нашла".
- Жаль будет, - сказал старик тихо, - если солдаты придут прежде, чем мы успеем. Нашим бедным душам так тяжело, отец…
Священник заставил себя подняться и прислониться к стене.
- Хорошо! - сказал он в ярости. - Начинайте, я приму вашу исповедь. - В маисе зашевелились крысы. - Идите скорей, не теряйте времени! Когда вы в последний раз?..
Старик опустился на колени у огня, а на другом конце деревенской площади запела женщина: "Я пошла на поле, роза уж завяла…".
- Пять лет назад, - старик остановился и подул на огонь. - Трудно припомнить, отец.
- Грешили вы против целомудрия?..
Священник сел у стены, протянув ноги, а крысы снова забегали в маисе. Дуя на огонь, старик с трудом перебирал свои грехи.
- Сотвори благое дело покаяния, - говорил священник, - и прочти, прочти… Есть у тебя четки? Тогда прочти "Радостную тайну". - Глаза его слипались, язык еле ворочался; произнося слова отпущения, он не мог их закончить… вздрогнув, он снова проснулся.
- Можно мне позвать женщин? - сказал старик. - Пять лет…
- Ах, пусть идут! пусть все идут! - закричал священник в ярости. - Я ваш слуга.
Он закрыл глаза рукой и заплакал. Старик открыл дверь. Под огромным сводом звездного неба было не так темно. Он пошел к хижинам, где жили женщины, постучал.
- Идите, - сказал он, - вы должны исповедаться, хотя бы только из уважения к отцу.
Они жалобно отвечали, что устали, это можно сделать утром.
- Вы хотите обидеть его? - сказал старик. - Для чего, думаете, он пришел сюда? Это настоящий святой отец, сейчас он в моей хижине плачет о ваших грехах.
Он выталкивал их из хижин; одна за другой они направлялись через деревенскую площадь к хижине; а старик пошел по тропинке к реке, чтобы сменить мальчика, который караулил у брода на случай, если появятся солдаты.
Глава IV
Свидетели
Много лет прошло с тех пор, как мистер Тенч в последний раз писал письмо. Он сидел за рабочим столом и сосал стальное перо; ему пришла в голову странная мысль: направить это случайное письмо по своему старому адресу в Саутенд. Почем знать - кто там еще жив? Он попытался начать: это было все равно что растопить лед в компании, в которой ни с кем не знаком. Он стал надписывать конверт: "Миссис Марсдайк для миссис Генри Тенч, Авеню, дом три, Вестклифф". Это дом ее матери: властное, вечно во все вмешивающееся существо; она заставила его повесить свою табличку в Саутенде в ту роковую пору. "Просьба передать", - написал он. Она бы не сделала этого, если бы знала, кто пишет, но она, наверное, уже забыла его почерк.
Он посасывал кончик пера - что писать дальше? Было бы гораздо легче, если бы он писал с какой-то определенной целью, а не только для того, чтобы сообщить хоть кому-нибудь, что он еще жив. Могло бы получиться неловко, если она вторично вышла замуж. Но в таком случае она бы, не колеблясь, разорвала письмо.
Он написал: "Дорогая Сильвия!" - крупным, ясным, детским почерком, слушая, как на скамье фыркает тигель. Он изготовлял золотой сплав. Поблизости ни в одной лавке нельзя купить материал в готовом виде; и даже в специальных магазинах не было этой пробы золота для зубоврачебных работ, а на лучшие материалы у него нет средств.
Беда в том, что здесь с ним никогда ничего не случалось. Он жил так трезво, респектабельно и правильно, что даже миссис Марсдайк похвалила бы его.
Он взглянул на тигель. Золото уже почти сплавилось с добавками. Так что он подбросил туда ложку древесного угля, чтобы сплав не окислился.
Мистер Тенч снова взялся за перо и задумался над письмом. Он не мог четко припомнить свою жену - только шляпки, которые она носила. Как же она удивится, когда услышит о нем через столько времени; они написали друг другу по одному письму с тех пор, как умер их малыш. Годы действительно ничего не значили для него - они проходили быстро, не меняя его привычек. Он собирался уехать шесть лет назад, но после революции курс песо упал, и он перебрался на юг. Тут он скопил деньжат, но с месяц назад курс песо опять упал - снова где-то революция. Оставалось одно: ждать… Кончик пера опять оказался между зубов. Память плавилась в этой маленькой жаркой комнате.
Зачем вообще писать? Он уже не мог вспомнить, что внушило ему эту странную мысль. Кто-то постучался в дверь, и он оставил письмо на скамье. "Дорогая Сильвия" безнадежно смотрела вверх крупными, жирными буквами.
С реки донесся звон пароходного колокола. "Генерал Обрегон" возвращался из Веракруса. Это подтолкнуло его память: как будто что-то живое, испытывающее боль, зашевелилось в маленькой передней комнате среди кресел-качалок. "Интересный день… Хотел бы я знать, что с ним сталось, когда…" Затем мысль угасла или ушла; боль была привычна мистеру Тенчу: такова была его профессия. Он настороженно подождал, пока снова постучали в дверь и голос произнес:
- Con amistad.
Здесь никому нельзя доверять… Только теперь он отодвинул запор, открыл дверь и впустил пациента.
* * *
Падре Хосе вошел через большие, в классическом стиле ворота с черной надписью "Silencio" в то место, которое народ обычно называл "Садом Божьим". Оно походило на квартал, где никто при строительстве не обращал внимания на архитектуру соседних зданий. Большие каменные надгробия усыпальниц были самой разной величины и формы; кое-где наверху стояли ангелы с замшелыми крыльями; порой через стеклянное окошко можно было разглядеть ржавые железные цветы на полке. Это напоминало кухню, хозяева которой уехали, бросив немытую посуду. Все открыто настежь, всюду можно ходить и рассматривать что угодно. Жизнь ушла из этого места.
Из-за своей тучности он продвигался среди могил очень медленно; он мог побыть тут один; вокруг не было детей, и он мог вызвать в себе нечто вроде ностальгии - это лучше, чем совсем не испытывать никаких чувств. Некоторых из этих людей он хоронил сам. Его воспаленные глазки переходили с предмета на предмет. Обогнув громоздкий серый склеп Лопесов - торговая фирма, которой пятьдесят лет назад принадлежал единственный отель в столице, - падре Хосе заметил, что он не один. У кладбищенской стены рыли могилу; двое мужчин делали свое дело торопливо; рядом стояли женщина и старик. У их ног лежал гробик - в этой болотистой почве могилы выкапывались быстро. В яме уже набралось немного воды - вот почему те, кто себе мог это позволить, строили надземные склепы.
На миг люди прекратили работу и посмотрели на падре Хосе; он отступил к склепу Лопесов, словно его появление было неуместным. Казалось, в этот ослепительный, жаркий день нигде не было и признаков горя. На крыше за кладбищем сидел гриф.
- Отец! - раздался чей-то голос.
Падре Хосе в знак протеста поднял руку, словно давая понять, что его здесь нет, что он ушел, что он далеко.
- Падре Хосе! - сказал старик.
Они жадно следили за ним. До того как он появился, они были полностью покорны судьбе, но сейчас заволновались, оживились… Он качал головой и пятился от них.
- Падре Хосе! - повторил старик. - Одну молитву!..
Они выжидающе улыбались ему. К человеческим смертям они давно привыкли, но сейчас среди могил им вдруг улыбнулось счастье: они могут похвастаться, что один член их семьи был предан земле с положенной молитвой.
- Это невозможно, - сказал падре Хосе.
- Вчера был день ее святой, - сказала женщина, словно это могло что-то изменить. - Ей пять лет.
Это была одна из тех болтливых женщин, которые показывают незнакомым фотографии своих детей. Но сейчас она могла показать только гробик.
- Простите меня, - сказал он.
Чтобы поближе подойти к падре Хосе, старик отодвинул гробик ногой; он был крошечный и легкий, казалось, в нем нет ничего, кроме костей.
- Поймите, - сказал старик, - нам не надо всего отпевания - хотя бы одну молитву! Она была безгрешной.
Это слово прозвучало в маленьком каменном царстве как что-то странное, архаичное, подобно склепу Лопесов, возможное только в этом месте.
- Это против закона.
- Ее звали Анита. Я болела, когда ждала ее, - говорила женщина, словно извиняясь, что ребенок родился слабым, и от этого всем вышло такое беспокойство.
- Закон…
Старик приложил палец к губам:
- Вы можете нам доверять. Только одну молитву! Я ее дед. Это ее мать, ее отец, ее дядя. Вы можете нам доверять.