Он нахлобучил на затылок широкополую мягкую шляпу "борсолино", по-европейски накинул на плечи непромокаемый плащ и, величавый как монумент, зашагал впереди меня через отдел новостей и комнату младших редакторов, сейчас полупустую, потому что с утра работали только сотрудники манчестерского издания.
- Я дам тебе письмо, - сказал он. - А на словах можешь передать от меня Эрнесту, что он слишком хороший газетчик, чтобы стать хорошим писателем. И я знаю, что говорю.
Для меня так и осталось неизвестным, что написал обо мне Джек в письме Хемингуэю. Понятия о чести, привитые мне воспитанием, связывали меня по рукам и ногам и не разрешали вскрыть и прочесть письмо. Но когда я разыскал в Париже на улице Монж отель, где жил Хемингуэй, мне пришлось какое-то время побродить по соседним улочкам, а потом посидеть на пыльных руинах древнеримского цирка, чтобы обрести хоть какую-то уверенность в себе и преодолеть робость и сомнения. Но я знал, что надо выдержать все, что мне предстоит, и, стараясь держаться независимо, стараясь как-то охладить лицо, чтобы не заливаться краской, я поднялся по крутой лестнице на третий этаж и позвонил в номер тринадцать.
За дверью кто-то насвистывал "Чай для двоих", и немного погодя, когда я позвонил еще раз, явно американский голос произнес:
- Я открою, Эрнест, только ты ради бога поторапливайся.
Дверь распахнулась настежь в полном смысле этого слова, и на меня уставился очень прямой и стройный человек в отлично сшитых, но подтянутых выше талии твидовых брюках и в шелковой рубашке.
- Мосье? - вопросительно сказал он и по-английски добавил: - Очень юный мосье.
- Я хотел бы видеть мистера Хемингуэя, - сказал я.
- Вот как? - В голосе стройного вылощенного американца сквозило почти ребячье любопытство. - А зачем? - спросил он.
- У меня письмо к нему. - Я протянул конверт.
Американец оглядел меня, как почему-то здесь оглядывали все, и я понял, что сейчас начнутся насмешки.
- Эрнест! - крикнул он. - Тут пришел… Тут какой-то древнегреческий атлет принес тебе письмо. Хочешь, я распечатаю и прочту тебе?
- Если оно пахнет дамскими болгарскими сигаретами, рви его немедленно.
Американец обнюхал конверт.
- Оно пахнет нафталином, - крикнул он.
- Да ну тебя, Скотти. Порви его.
- Нет, ей-богу. Пахнет нафталином.
Это была правда. Перед моим отъездом из Австралии мать, укладывая на дно чемодана спортивную куртку, положила в карманы шарики нафталина. Письмо пропиталось его запахом.
Американец распечатал конверт и пробежал глазами письмо. Потом поглядел на меня своим зорким взглядом и крикнул Хемингуэю:
- Он приехал прямо из Австралии, из Вулломулу.
- Ничего подобного, - возразил я. - Вовсе я не из Вулломулу.
- Это я разыгрываю Хемингуэя, - шепотом сказал американец. Но тут же он сжалился надо мной. - Входите, входите. Эрнест принимает душ по-английски, иначе говоря - ледяной, через минуту он будет бегать по комнате, растираясь полотенцем, как профессиональный боксер.
Он захлопнул входную дверь и, входя в гостиную, сказал через плечо, что он - Эф Скотт Фицджеральд; это имя я тоже слышал впервые.
- Стойте на месте, - сказал он и исчез вместе с письмом. Я стоял и ждал в пыльной, выцветшей гостиной, являвшей собою французскую версию гостиничных апартаментов в американском вкусе (стены ее украшали шесть портретов знаменитых женщин), и мне почудилось, что тут обосновался весь американский континент. И все здесь, включая беспорядок, только подчеркивало неловкость моего положения.
- Чушь собачья! - Это, очевидно, Хемингуэй читал письмо Джека.
- А что, он как будто славное дитя, - услышал я голос Фицджеральда.
- Ладно, пусть он славное дитя. Так чего от меня хочет Хэзелдин? Что я с этим дитятей должен делать?
- Покажи ему свои мускулы.
Остального я уже не слушал. Я заподозрил, что они хотят позабавиться за мой счет, и решил уйти, но тут вошел голый Хемингуэй; в одной руке он держал письмо, в другой полотенце, которым растирал себе грудь.
- Здорово, дитя, - сказал он.
Хемингуэй оказался еще крупнее, чем Джек Хэзелдин, который был на голову выше меня. Живот у него был юношеский, вдвое меньше, чем у Джека, но я не знал, куда девать глаза - нагота для меня была чем-то очень интимным, а Хемингуэй держался так, буд-то на нем был костюм-тройка. Я заметил, что ноги у него в шрамах.
- Что тебе надо от меня, дитя? - спросил он. - Что на сей раз придумал этот чудила Хэзелдин?
- Ничего мне от вас не надо, - сказал я. - Джек просил передать вам письмо, я и передал.
- Ладно, я его получил и больше ничем не могу быть тебе полезен, - сказал Хемингуэй. - Через полчаса я уезжаю из Парижа, если только Эф Скотту Фицджеральду удастся закрыть свой уникальный чемодан.
- Я пришел передать вам письмо, - повторил я. - Вот и все.
- Так ты что, решил отдать его и смыться?
Я не нашелся что ответить; в такое положение Хемингуэй потом ставил меня не раз.
- Пойду надену брюки, - сказал Хемингуэй и ушел, а я стоял посреди комнаты и думал, как бы поскорее удрать отсюда, пока меня не попросили уйти, или не перестали обращать на меня внимание, или не подвергли еще какому-нибудь унижению.
Но Скотт заставил меня остаться. Он притащил отличный кожаный чемодан и бросил его на диван.
- Прижми, пожалуйста, крышку, - сказал он. - Эта дурацкая штуковина называется "самый вместительный английский чемодан", но он ни черта не вмещает, а когда надо закрыть крышку, то неизвестно, кто из нас кого одолеет.
Пока я помогал ему справиться с чемоданом, он сообщил мне, что они с Хемингуэем едут на машине в Бретань, в городок Фужер.
- У нас спор о Бальзаке и Гюго, - сказал он, - и мы хотим его решить. Мы поедем в Вандею, чтобы сравнить "Девяносто третий год" Гюго с "Шуанами" Бальзака, хотя я и без того знаю, и Хемингуэй тоже знает, и вообще все уже знают, что Бальзак лучше. Но Эрнест говорит - плевать он на это хотел. Он говорит - у Гюго все встает со страниц и вгрызается тебе в потроха. Понятно?
Мне было совершенно непонятно. Я читал "Девяносто третий год", а "Шуанов" не читал. Но Фицджеральд незаметно заставил меня убрать колючки и спрятать клыки, и когда он стал расспрашивать обо мне, я отвечал более или менее честно, хотя и подозревал, что его интерес ко мне вызван какой-то таинственной, одному ему известной причиной. Наконец он вдруг ни с того ни с сего спросил, умею ли я водить машину.
- Смотря какую, - осторожно сказал я.
- То есть как это? Либо ты умеешь водить машину, либо нет.
- Я могу водить "фиат", - сказал я. Единственный раз в жизни я попробовал вести "фиат" - попытка была чрезвычайно опасной и едва не привела к роковому исходу.
- Так это же прекрасно! Это перст судьбы, - сказал Фицджеральд. - Кит, старина, ты едешь с нами.
- Куда?
- В Фужер! - Скотт хлопнул меня по спине. - Конечно, ты едешь. Поездка - чудо. В смысле образования - ужас до чего полезно. Ну, что ты об этом думаешь?
Сейчас я не могу припомнить, что я тогда думал. Я был так ошеломлен, что смог только подозрительно спросить:
- А зачем я вам нужен?
- Зачем? Да затем, что нам просто необходима такая крепкая опора, как ты, - сказал Скотт, имитируя чисто английские интонации.
- А разве вы не умеете водить машину? - спросил я.
- Да конечно умею. Не в этом дело. Нам необходимо такое ясноглазое, такое кристальное, надежное и честное существо, как ты в своей замечательной куртке, - на случай, если мы с Эрнестом напьемся одновременно. Потому что я не хочу, чтобы меня угробил Эрнест, а Эрнест не хочет, чтобы его угробил я. А что, по-твоему, будет, если один из нас сядет за руль и сшибет какого-нибудь зазевавшегося, безмозглого, упившегося французишку? - Он поежился. - Страшно подумать! Скажут, что мы были пьяны вдрызг, и сдерут с нас последние рубашки.
В то время Хемингуэю и Фицджеральду еще не исполнилось и тридцати, и с рубашками у них дело обстояло весьма благополучно. Фицджеральд уже напечатал "Великого Гэтсби" и работал над романом "Ночь нежна", а Хемингуэю принесла известность книга "Прощай, оружие!". Я встретился с ними в самую лучшую, самую благополучную пору их жизни, им было что терять, хотя тогда я этого не знал.
Скотт пошел со мной вниз по лестнице и тихо, но по-юношески живо и проникновенно заговорил так, как говорят, когда чувствуют потребность поделиться с тобой, и только с одним тобой.
- Я скажу тебе, в чем тут дело, Кит, - сказал он доверительно. - Я тебе честно скажу, почему мы с Эрнестом затеяли эту поездку.
На площадке первого этажа была небольшая ниша, где стоял небольшой диванчик. Скотт сел и потянул меня за рукав; я тоже опустился на мягкое сиденье.
- Дело в том, что в жизни у меня и у Эрнеста сейчас назревает опасный перелом, - очень серьезно произнес Скотт, но тут же засмеялся, а когда Скотт смеялся, он смеялся как бы про себя, словно подметив что-то смешное, чего не усмотрели другие.
- О господи, это совсем в стиле Аниты Луус, - сказал он.
Я не стал спрашивать, кто такая Анита Луус.
- Я, конечно, шучу, - быстро сказал он. - Нет, я вот что хочу тебе сказать. - Он опять стал серьезным, сосредоточенным и нахмурил брови. - Уже всем известно, что мы с Хемингуэем постепенно превращаемся в нечто, ни на меня, ни на него не похожее. И это скверно, Кит, потому что ни он, ни я остановить это не можем. Впрочем, тебе этого не понять - спорю на пять центов, что ты даже не слыхал ни об Эрнесте, ни обо мне, верно?
- Да, - с немалым смущением, но честно признался я.