А как любил Ханночку в эти минуты возлюбленный ее - едва дождется девушку Стефан… Страсть его захлестывала, поляки, они такие, но ласки дальше положенного не шли: хотел он Ханночку в чистоте взять и непорочною ее белизною законно насладиться.
…Но вот однажды за вечерней еврейской едой у евреев хлопает дверь, а на пороге - пани Зофа в лисьей шубе и шляпке с перьями, которые выдирают у страуса из хвоста.
И она молчит, она не говорит - вечору добру - она таращится и трясется, а евреи, те в удивлении на нее, но тоже молчат, и от этого молчания Хаечкин дедушка открывает глаза. Чтоб спокойнее, он обычно держал их закрытыми, но тут он их открывает. Он ведь давно живет на свете и знает: если кто громко хлопает дверью, а потом все молчат, то ничего хорошего для евреев не бывает. Так вот, он открывает глаза и видит приличную дамочку в шубе и шляпке и с носом длинным, как у галки, и он думает - а это анекдот! - что пани Зофа неизвестная ему еврейка из Гомеля, а может, и Могилева, и он к ней как к еврейке и по-еврейски, конечно:
- Какой цоррес или какой там кадохес вас до нас привел?
А пани Зофа, ей обидно:
- Я полячка! - кричит.
И ногами в фетровых ботах топочет.
Тут из задней комнаты выбегает Хаечка, а голосок у нашей девушки - чистое серебро.
- Пани Зофа, что случилося?
Но Зофа с гонором запахивает свою дореволюционную шубу:
- Отойди от меня, грязная Хайка!
А Хаечка мылась каждый день, хотя многие ее отговаривали, чтоб она жир не смыла. Но Зофе до этого дела нет, и она нос поджимает, будто чеснок нюхает:
- Пан Стефан уехал до своей невесты панночки Ядвиги Крыжановской в город Вильно. И просил передать, чтобы вы нас больше не беспокоили. А если он с вами время проводил, так это для него и не значит ничего!
И опять дверью - хлоп!
Но тут начинает кричать отец Хаи. Сапожник. Ведь как все складывается: именно в этот день Кантарович намекнул ему, а Кантарович был сапожником первой руки, Хайн отец - второй, что собирается засылать сватов по полному закону насчет Хаечки для своего сынка Натанчика. Натанчик уже подрос до мужского состояния и давно следил за Хаечкой, как она развивалась. И все это отец дочери сообщает, а она - что лучше в реку бросится… И сразу кричит мать Хаи. Она считает как муж! И даже неродившаяся Розочка возбуждается, мать Хаечки хватается за живот, а отец Хаи, слушая в себе еврейское, решает:
- Мы евреи, и зять наш будет такой же.
И велит детям сестрицу сторожить, а те довольны, им это игра. А Хаечка только плачет. И ее слезы жгут сердце Хаечкиному дедушке - он до сих пор помнит, как любил одну девушку, но она не стала Хаечкиной бабушкой, он покорился отцу, и бабушкой Хаи стала совсем другая… Но если сестрицу братцы охраняют, то дедушка может, гулять сколько ему угодно!
И на другое утро он выходит за ворота и гуляет по солнышку, и его новые калоши, а их ему прислала в подарок сестра Сарра из Гомеля, весело сверкают. Это весна зачинается в городе Чирикове, и кому, как не любящим, ею наслаждаться, а у нас - все наоборот! Потому что одни - поляки, а другие - евреи. Ну а дедушка не просто так гуляет в новых калошах: он идет к одному дому, а дом - известно чей, и садится на лавочку и наблюдает, как по двору своего дома бродит пани Зофа. Но она уже не в шубе, шубу она проветривает на веревке, и лицо у пани Зофы еще злее, и еще больше торчит ее галочий нос, и непонятно, почему она такая злая и бледная и почему не рада, что сынок в Вильно, у панны красавицы Ядвиги Крыжановской… Тут дедушка возвращается, а в доме опять - хай! Это мать Хаи собралась рожать Розочку, и братцев посылают совсем по другому делу, а Хаечка - в углу, как собачонка, и дедушка не успевает до нее дотронуться, как она прижимается к нему.
И он поступает не по крови. Как все эти. Он поступает по любви.
- Внучка моя Хаечка, - так сказал он внученьке. По-еврейски, конечно, но о чем он ей сказал, нам точно передали. - Былиночка моя, травиночка, собирайся поскорее до города Гомеля. Деньги у меня есть, и они в той подушке, на которой я сплю. И на эти деньги езжай ты скорее отсюдова и у сестры моей Сарры, которая прислала мне калоши к празднику Рош-Гашана - так у евреев называется Новый год, и приходит он осенью, ну, ничего не совпадает, кроме страсти! - до времени затаись. И покуда, внученька моя любимая, весточки от дедушки не получишь, назад не вертайся.
И не успела мать Хаи родить сапожнику младшенькую, как старшей и след простыл… Едет Хаечка в чужой город Гомель и не ведает, что возлюбленный ее в Чирикове, в своем дому на кушетке лежит, бездыханный почти, а через всю его грудь - след кровавый.
А случилось так. Заспорили Стефан с пани Зофою насчет Хаечки. Зофа - свое:
- Прокляну!
А Стефан:
- Все равно на ней женюсь!
Она:
- Мы поляки!
А Стефан и скажи:
- Среди всех полячек Ханночка моя - наилучшая!
Тут пани Зофа не стерпела - сдернула со стены хлыст… У нее до революции заводы были конные. Громадных лошадей они с мужем разводили, муку возить и все другое, а потом, как революция, так ни муки, ни заводов, и муж от расстройства умер. От всего имущества один хлыст остался, от всего родства - сыночек единственный; так вот она, курва старая, хлыстом этим сыночка огрела. Перебила ему жилу. Из главных! Упал Стефан, и в глазах огонь потух.
Вдвоем с кухаркой Настей Зофа Стефана едва до кушетки дотянула, ростом-то его Бог не обидел, да и ничем другим. А теперь что? И квохчет над сыном гонорливая Зофа, и вопит, что было у нее - все: и муж, и кобылы с жеребцами, и даже автомобиль был в тринадцатом году - сиденья сафьяновые, шофер с козырьком, - а теперь Стефан только, да и того жиды отбирают…
И уже не квохчет пани Зофа - волчицею воет!
И уже не волчицею воет - шипит змеею!
- Жиды - жиды - жиды…
Шубу одевает и шляпку, чтобы до евреев бежать - Хаечку, значит, хаять… Могла бы, конечно, Зофа к евреям и без шляпки с перьями заявиться, но полячкой она была, а поляки, они такие.
…И дальнейшее происходит: Хая на деньги благородного еврея покидает Чириков, а к Стефану приходится звать доктора Ивана Ивановича Киселева.
Иван Иванович еще земским был: тихий, обходительный - не то что Швейцер по женскому делу. Один порок имел - тяготение к спиртусу. Да и тут камнем не кинешь! Ведь у него дома везде спиртус! В буфет полезет Иван Иванович за вареньем крыжовенным, а там - спиртус. В подпол за капустой спустится - и там бутыли со спиртусом. Некуда ему от спиртуса деться.
Вот уже в новые времена соседка моя квартирная, инженер Евгения, через это пострадала! У ней в ящике, где она служила, спиртусу было рекою. Что они в спиртусе держали или обмывали что, но Евгения клюкву для клюковки кошелками с Тишинки таскала и год от года на лицо краснела… Одна жила. Вот я ей говорю, как родной дочери:
- Погибнешь от своей клюковки! Принеси спирту, я тебе маседуан настою.
Она вытаращилась.
- Маседуан, - объясняю, - ягодный.
…Ягоду берут всякую, по горсточке - смородину красную, малину, вишню без косточки, черемуху даже - и в мисочку, и подавить, можно и руками. А сок потечет, туда спиртус, еще прибавляется сахарок, потому что сладкий маседуан, для дамочек, и на два месяца в теплое место…
Евгения руками замахала:
- Два месяца? Это еще прожить надо!
- Дура ты, - говорю, - Евгения, хотя инженер.
Не послушалась, на работу - бегом, в ящик свой… А тут случился у них праздник: день важный или орден кто схватил - у самой Евгении каждый год по медали прибавлялось, - так они, верно, не из той бутыли клюкву залили.
Мужикам-то ничего, а моей Евгении - лютая смерть.
Увидал Иван Иванович Стефана и за голову схватился:
- Кто его? Да за что?
Не призналась Зофа, что сына покалечила. Но просит:
- Вы уж, доктор, будьте любезны, никуда не заявляйте!
Вздохнул Иван Иванович. Он ведь как врач - исключительный, это вам не врач-грач из полуклиники.
- Рецепт, - говорит, - я вам на микстуру выписываю. И бульоном вы его с ложечки серебряной кормите, но будет ваш сын в таком состоянии, пока его жизнь до себя не возбудит… Медицина тут, пани, бессильна!
…А в городе Чирикове, хотя пани Зофа всему базару рассказала, что Стефан к невесте отбыл - пани красавице Ядвиге Крыжановской, а Хаечкины родители, те вовсе молчали, и Кантарович - ни гугу! поскольку ему с Натанчиком отказ вышел, но в городе Чирикове приключения эти вовсю обсуждаются: бесподобные были возлюбленные, а теперь девушка неизвестно где, и праздники проходят без ее искусства, и никто не кричит - Браво, Хая! и - Хая, ах! - нету ее тут, и Стефан истончается, молодой красавец.
Но тут находится одна. А ее и не звал никто! Она приходит и говорит Зофе:
- Допустите меня до своего сыночка - я вам его оживлю! Но деньги вперед. А не получится - деньги все равно мои. А получится - берите меня в невестки, и чтоб без обману! Я вам не еврейка, я - Рысакова Лидия с чулочно-веревочной фабрики. И у меня знакомый есть, он в той организации служит, от которой вам не жить!
А Зофа давно голову от скорбей потеряла… И Рысакова - у Стефана. И дверь за собой закрывает.
Час проходит.
Другой.
Тут она выходит, паскуда, и просит воды. А пуговицы на кофточке наперекосяк, тоже - невеста! Настя в возмущении:
- Нахалка ты, Рысакова! Со всем бульваром гуляла - подол не высох!
Та Насте язык показала, а Зофе:
- Не беспокойтесь, мамаша! Все будет тип-топ!
И третий час она с ним. Он всегда ей нравился, развратной…