Но вдруг - крик! Там, где Стефан. Может, и Стефан? Женщины наши туда, а навстречу им эта, мимо и бегом, с мужицкими словами, и деньги забыла! А Стефан в прежней красе с кушетки поднялся и возлюбленную кличет. А ведь всем понятно, кто это… Не Лидия, а Ханночка! Так он и зовет - Ханночка! - и глазами пламенными вертит. Но огонь страсти гаснет в нем без удовлетворения, и он, к подушке клонясь, шепчет - Анюта! и еле-еле дышит, но не вздох у него из груди, а только - Хая! Хая!..
И заголосила тут пани Зофа, и без шляпки - к евреям. А у тех опять - ужин, но теперь вместо Хаи - грудная Розочка.
Бухнулась тут пани Зофа на колени и просит:
- Жидочки вы мои дорогие! Пусть ваша доченька идет до моего сыночка. Погибает он без нее! Да!
Сапожник с тоскою признается:
- Такой оборот случился - убегла от нас наша Хаечка! Не схотела взамуж за Натанчика Кантаровича!
И плачут они теперь все вместе - евреи и эта полька - и волос дерут на себе. А Хаечкин дедушка, он открыл глаза, и он с удовольствием смотрит на такую картину, и он уходит в заднюю комнату и пишет в Гомель, как условлено. Но и на письмо нужно время, а Рысакова Лидия в гостях у того - из организации…
- У тебя, дурня, чайник алуминевый, а у ляхов-лишенцев дом - полная чаша! Где пролетарская справедливость?
- И где? - тот удивляется. - Революции закончены. И как теперь трудящимся имущество добывать?
- Очень запросто! - Рысакова отвечает. - Отстучи ты в Гомель, что в Чирикове поляк сумасшедший. Может, опасность представляет? Может, белополяк или что?..
А этот - стукач, ну, он и отстучал!
…И снаряжается карета в Чириков, и рубаха смирительная уложена, и три здоровенных санитара, быки, а не мужчины! на дорогу чай пьют, а дедушка только из дому вышел, он еще мимо "Арсу" плетется, шарк-шарк да трюх-трюх, и дело будет проиграно… Но тут и в дальнейшем чудо! И не Божье даже, а от людей, а люди-то какие: Миша и Вурст, парочка мировая друзей закадычных.
- Почтеньице наше!
- Кароший денек!
Вурст трубочкой попыхивает, а Миша к благородному еврею дитёю тянется:
- Не могём ли вам службу какую учинить?
И шепчет, что честные граждане Чирикова историю эту давно наблюдают, любящих жалея. Но сейчас новое сообщение поступило - сети расставлены, да и времени вовсе не осталось.
- Вэй! Вэй! - стал дедушка седую голову на грудь клонить, а Вурст:
- Не надо стональ! Гору - не беда!
А Миша:
- Мы с Вурстом завсегда за любовь!
И свистит что есть силы. Они ж голубятники, Миша и Вурст, и это их самое любимое веселое занятие! И почта у них своя, голубиная, и в любой город - пожалуйста!
И стая голубей опускается на бульвар, а это почтовые голуби, и каждый лучше и толще другого. А один, наилучший, садится дедушке на плечо, горлышко раздувает, клювом алым дедушкины пейсы поклевывает, и наш дедушка расстегивает лапсердак, а это такое еврейское пальто, и бесценное письмецо голубку без сомнения вручает… И голубок летит, но сперва он делает круг над городом, ему открывается Чириков с птичьего полета, он машет крылом на прощание и летит к себе к Гомелю. Он летит против ветра, но и быстрей ветра летит! И хотя Гомель в тысячу раз больше Чирикова, голубок нашу девушку находит, и Хаечка - с письмом.
А как прочла, взрыдала - Вэй, Вэй! - от радости, как ее дед от печали, они ж евреи! - и без сборов на вокзал. А на вокзале поездов видимо-невидимо, и все в разные стороны, кто куда, Хаечка в недоумении, но тут Главный кондуктор, мужчина почтенный, но и он, как вся вокзальная публика, красоте Хаечкиной и ее виду с голубком дивится, к Хаечке подходит и фуражку зеленую перед нею снимает.
- Я, - говорит, - Главный кондуктор всей станции города Гомеля. А почему, девушка, на глазах у вас слезы?
А Хаечка сокрушается:
- Не знаю я, милый человек, как мне до родного Чирикова добраться!
Задумался Кондуктор.
- У меня сегодня ни одного свободного поезда. А тот поезд, что неделю назад на Чириков ушел, еще не возвернулся. Бежите вы лучше на шоссейку! Слышал я нечаянно - снаряжена карета в город ваш за больным душевно и выезжает по-быстрому.
Он это говорит, а Хаечка уже на шоссейке, и голубок за нею, а тут как раз карета, и санитары, хотя и быки! но мягчеют от девичьей красы и Хаечку с голубком к себе пускают.
Смеются только:
- Жаль, красавица, что дорога наша с вами только в одну сторону!
А девушка и не догадывается, за кем такие быки посланы… А путь перед каретою с холма на холм, и вербы пред дорогою преклонилися - зазеленело вовсю. И стада на лужках. И церковка какая маковкой на солнышке блещет. Такая удивительная дорога на Чириков, что многие, кто в других землях побывал, говорили после:
- Нет в мире дороги лучшей, чем на Чириков!
Но сколько слез пролито на этой дороге теми, кто из Чирикова уезжал, чтоб больше не вернуться!
А Хаечка едет домой к возлюбленному своему, и ей до этих слез далеко. И когда чугунный мост они проезжают - и вот он, Чириков, будет сейчас, - она выпускает голубка, и он первым достигает Чирикова, и на бульвар, а там Миша наш дорогой… И они с Вурстом собирают граждан.
А санитары удивляются, почему музыка в Чирикове гремит и детишки шары запускают. Это народ, который по любящим скорбел, он весь тут: толпится и песни поет, и цветы кидает Хаечке, когда та противу ворот Зофиных из кареты выпрыгивает. И пока санитары носилки достают и рубаху смирительную ищут, девушка уже в дому. А в дому, как в склепе - занавеси спущены, перед Маткою Боской свеча тлеет, истончается, как Стефанова жизнь, а доктор Киселев Иван Иванович у длинного носа Зофы нашатырь держит, чтобы она раньше сына не померла. Но Хаечка ничего этого не видит, она видит только дверь в комнату, где возлюбленный ее, и к нему, лежащему в полном бесчувствии, кидается, ручонками своими обвивает.
Хорошо, что Настя успевает замок замкнуть - силы разом пробуждаются в Стефане, и хотя девушка умоляет стыдливо, как и положено девице, все происходит с ними!..
А Стефан совершенно выздоравливает, извиняется перед милою и называет женою дорогой.
И три дня не выпускал Хаечку Стефан - поляки, они такие! а мать его, пани Зофа, прислуживала им, как служанка, и в постель кушанья подавала.
Так Бог наказал ее за любящих! Хотя одни поляки, а другие - евреи.
А у тетки моей родной Ксении муж был хохол. Тарасом звали. Тетка его - Тарасеночком-поросеночком. А он ее - Ксю.
И вот в Первую Империалистическую, когда еще Гитлер не наступал, заболел Тарас и стал помирать. Помирает он, за попом послано соборовать, да церква далеко, верст шесть будет, а Ксения по хате мечется:
- Чем попа кормить?
Жили небогато, и война идет. А Тарас с лавки:
- Петушка зарежь, Ксю!
Тетка Ксения петуха зарезала, варить поставила, а попа все нет, а Тарас и просит:
- Ксю, дай супу, Ксю!
Всю жизнь так-то - Ксю да Ксю…
Попил Тарас бульону, а поп не едет - лошади слабые, сильных на фронт угнали, и говорит Тарас:
- Ксю, иди прощаться. Умираю.
Тетка к нему, в лоб целует, а он:
- Ксю, ляжь со мною.
Она и прилегла и ну его обнимать, целовать…
- Да не так, Ксю!
- А как же, Тарасеночек?
- Да как смолоду! Юбку сними, Ксю!
Пожалела его тетка Ксения, а он ее: тюль-тюль, да тюль-тюль, и умер.
Отлетела душа Тарасова…
А тут и поп во дворе. Тетка вскинулась, заголосила:
- Тарасеночек мой единственный!
Такой роман.
А Хаечкиному дедушке Господь послал смерть тихую. Скончался дедушка возле "Арсу", с улыбкою за детишками Хаечки наблюдая, и не заметил, как умер, на скамейке, на том бульваре, к которому всегда сердце рвется.
III
ЗВЕРИ НА БЛЮДЕ
- Бабушка, а черт есть?
- Спи, милая… Все есть.
Из разговора.
Щука по-жидовски и судьба-индейка
Не по сахару речка бежит,
По изюму рассыпается…
Щуку по-жидовски, а это блюдо так называется, и обид никаких, можно только с острым ножом изготовить. А если нож тупой - стараться нечего. Блюдо кропотливое, щука должна быть щукой, по-старинному фунтов на шесть брали… А то на Восстании в гастрономе продавщица рыбная меня до сердцебиения довела: щучьих детей подсовывала, а у самой в подсобке щучины заложены.
Я ей говорю:
Я - научный работник по этому делу. Люди за мной стоят знаменитые! Щуку ждут в моем исполнении! И если ты мне щуку какую надо не выдашь, я до твоего министра дойду. До суда! Придется тебе, девушка, апеллировать и денежки тратить, так что лучше сразу договоримся!
Щучка!