- Почему, жена, когда ты рыбу жаришь, я один кусок съем, и не надо больше, а вот если теща - три куска, а могу - четыре, - почему?
- А потому, - говорю, - милый зятек, что я рыбу мороженую никогда не оттаиваю! А Ева, твоя жена, ее моет, скоблит, и весь рыбий сок из рыбы уходит… Какая уж тут рыба! Не рыба, а клецка!
Обиделась Евочка:
- Вы, мама, обязательно скажете, а вам так ничего и не скажешь!
- Я тебе - мать, и я правду говорю, ты не обижайся. И шьешь ты, Евочка, и вяжешь, и сготовить что хочешь можешь, но ты, не сердись, не кухарка ты против меня. Против меня в этом деле никто не выстоит. У меня - талант. И попы Преображенские так считали. И другие многие. Я самому писателю Михалеву рыбу делала! Так он задохнулся от восторга, а за блины руки целовал…
Да!
…Все у меня было, что Господь дает людям не за деньги.
И возлюбленные были страстные.
И дочка Евочка.
И внуки. И правнуки с правнучками.
И мужьев двое - аляфрансе и другой.
И не побиралась я, чужого не просила и не должна никому - у меня брали.
И комнатка есть своя на Трубниковском возле Восстания.
И кровать там, в дому моем, хорошая, полированная - не койка больничная, пружины волчьи, а от соседа, профессора по зубам, Каплана Моисея Израилевича… Я в семье его обеды стряпала, а кроме обедов - ничего. Такой уговор был.
И платьев выходных - три. А уж других и немыслимо.
И пальто зимнее с воротником, как у начальников.
И еще одно - на подкладке…
…А то, что платочек синенький, с узором пропал, так это - Людмила-санитарка, имя-то - не впрок, не милая людям женщина, она платочек из тумбочки утянула. У меня в Чирикове беспризорник кошель выкрал, так он с голоду, а Людмила, она полы протирает, а сама колбасу жует или яблоком хрумкает… Платочек синенький мне Полина презентовала, артистка! - я ей дитя выращивала, пока она по телевизеру в длинной юбке любовь играла и с мужем разводилась. Муж вроде попа Григория оказался проказник… Это у ней первый удар! А второй по работе. Невезучая. А третьего сегодня у нее еще нет. Еще будет третий. Ударов всегда три от века по жизни случается. У меня тоже три!
Первый - громовый - известно, с Петрушей.
А второй…
Три удара
Ох ты счастье мое, счастьице!
Талану-участи доля горькая!
На роду ли то мне написано?
На горе ли то мне досталося?
В жеребьи ли ты мне повыпала?
Стала я, Маланьина дочка, сирота хроменькая Наталочка, разлучницей… Жена товарища Парусова, сама большой товарищ, как рыдала, когда ей меня показали.
- О, - говорит, - о! Я этой женщины прекрасной не стою! Откуда она такая взялась в Чирикове? Цыганка-цыганелла! Настоящая француженка!
…В другие годы, это уж когда Гитлер наступал, я известному маршалу дачу караулила и братьев Гримовых читала. А у этих братьев есть история, и тоже про Хромоножку - как король Хромоножку полюбил и с королевою спать перестал. Ме-заль-янс! Раньше-то мезальянсов много было, потому что любовь считалась на свете самая главная - в Белоруссии, и в Германии, и в других землях. Впереди - любовь!
На груди Василия Васильевича Парусова была исполнена русалка с хвостом, а на руке - якорь. Такой русалки я ни на одном мужчине не видала… И возлюбленный - исключительный: женщину не брал до самого последнего мгновения, изведет невозможно, ты уже к нему вся и горишь! - а он ни в какую! Тоже - аляфрансе.
Уже после всего он мне сказал:
- Вы, Наталочка, богиня! При проклятом царизме император Николашка бы ваш был! У вас, извините, конечно, Наталочка, жопа золотая!
А Петр Иванович про нас с Парусовым узнал, прибежал, в окно стучит:
- Открой дверь!
- Не заперто! - говорю.
Я еще у Шенберг жила. Правда, Ваня Еленин на меня обижался, думал Ваня, что не Елена - меня, а я ее в суфражисты заманивала.
Так вот, я в кухоньке пшено мою, а Петруша входит. В кепи.
- Где Евочка? - спрашивает.
- На саночках с Бобочкой и Томочкой.
- Тут, - говорит, - подожду.
И кепи снял.
Я воду сменила, опять пшено мою…
А Пиер:
- Что крупу долго моешь?
- В семи водах пшено моют, - отвечаю. - В старинные года так жену выбирали - кто лучше всех кашу сварит. А после ваших революций - по разврату одному. Вот.
Он ус себе потрогал…
- О тебе самой на бульваре многое услышишь!
- А вам-то что? У вас своя интрига развивается, а у меня - своя!
Пиер и скажи:
- Возвращайся ко мне, Наталочка! Все прощу… Я опять хочу жить с тобой и дочуркой нашей.
Обожгло меня! Но я твердо так мисочку с крупой на плиту поставила и прямо в глаза его бессовестные:
- Любовь, Петруша, не делится, потому душа неделимая. А разделишь - и нет ее! Один шиш! Загубил ты меня, проклятый аляфрансе! Я теперь сама как партийка твоя носатая! С чужого живу!..
Заплакала, в грудь себя ударила.
Тут Елена появляется с детишками, а Петр Иванович Елене, про меня:
- Дура она деревенская! Была и осталася! Я и вправду мириться хотел.
Плечами пожал, кепи одел - ушел.
На развод подал.
У партии направление взял.
Уехал.
Теперь уже навсегда… И тут - второй удар!
Повел меня Василий Васильевич Парусов в суд. С Петрушею разводиться…
Под ручку идем, а я - слезы лью. Пошли назад, а я - рыдаю. Вернулись. Села я, по обыкновению, на табуреточку, а Василий Васильевич, тоже по обыкновению, голову мне в колени. Я ему чубчик заплетаю, расплетаю, а он руки мои развел и шепчет:
Не любишь ты меня, Наталочка!
- Что ты, Вася? испугалась я. - Что ты, миленький? Еще как люблю! А что плачу, так слезы близко. И обидно все-таки. Венчаны мы с Петром Ивановичем.
- Не любишь! - отвечает, и горестно: - Ты меня вчера в постели, Наталочка, Пиером назвала. Как раз такой момент был, а ты - Пиер! Пиер!
- Прости, - говорю, - Вася! Прости, сердешный!
И хотя любил он меня без памяти, а Петрушу не простил. И тоже у партии направление взял. Оставил на прощание и проживание поросеночка Верку и с супругой своей из Чирикова перевелся.
А тут и третий удар! Вспомнить страшно - это когда подрядилась я с евреями товары возить…
Поторговали в хуторах каких, в селах и назад едем. Две подводы: на передней дядя Евсей с женой, пожилые оба, а на второй - мы - молоденькие: я да Рахиль. Едем так, разговариваем, а из ракитника выбегают полумаски. За поясом оружия всякого понатыкано… Топоры, кинжалы! Из карманов бекеш наганы высовываются. Кричат полумаски:
- Стой, жиды!
Окружили нас.
- Деньги, жиды, выкладайте!
А Рахиль - девушка еще, она ко мне:
- Спаси, Наталочка! Дай образок! Вдруг не убьют, у меня волос светлый.
А Евсея уже с подводы волокут, штаны сдирают. Жена голосит по-еврейскому, а они, полумаски эти, одежду на ней рвут.
Я на Рахиль образок свой повесила, а бандиты уже подоспели, кинжалы - в крови. Ухмыляются зубами черными, губы синие облизывают.
- Кудрявые какие жидовочки…
- Сам ты, - говорю, - жид пархатый! Своих, - говорю, - девушек не отличаешь!
А главный полумаска платье у Рахили на груди как рванет, а там, на шейке ее тоненькой, - крестик горит. Он сразу ко мне, а я на подводе встала:
- Руки убери!
А лицо мое в ту весну от страданий и горестей было красоты необычайной! Ну, он, бандит этот, и отступил:
- Ух, красотка!
- Убирайся, - говорю, - я самого Василия Васильевича Парусова красотка! За нами - начальство конное скачет. Всех вас поубивает до единого!
Он и поверил. Кто про Васю не слышал? И в лес полумаски эти побежали…
Как мы до Чирикова добрались и не помню, а опомнилась так: беспризорник у меня кошель схватил и скрылся. А в нем - все деньги! От бандитов спаслась, а тут конфуз и страдание.
Третий удар!
Стефан и Хаечка
Когда серьги прокаляют
Завсегда уши болят!
Когда целочку ломают,
Завсегда девки кричат!Ефим Сапелкин.
Те были поляки, а другие - евреи. Его звали Стефан, ее - Хая, можно Ханночка, а Стефану на людях она была просто Аня-Анюта, а как он ее наедине звал, нам не докладывали. Ему было двадцать два, ей - шестнадцать, и он увидел Хаечку, уже выросшую, как она полоскалась в тазике на задах своего дома среди лопухов - бани у них не было, они ж евреи. И тут Стефан понял: если эта девушка прекрасная его не полюбит, жизнь кончится несчастно. Но он не знал, увидев Хаю девушкой, готовой для любви, что они - евреи… Когда он глядел на Хаечку, сердце его возносилось, и Стефану было все равно! Это матери его, пани Зофе, было не все равно! Пани Зофа всему Чирикову уши прожужжала, что невеста у Стефана - богатая безмерно, красавица из Вильно, пани Ядвига Крыжановская. Полька, конечно… А эти - евреи. И у этой матери кроме Хаи еще и Мойше, Абрам, Ривочка и совсем маленький Изя, а в животе - почти готовая Розочка. И потом: отец Хаи был простой сапожник, и не лучший. Кантарович был лучший, и все дамочки к Хаиному отцу - по мелкому случаю, а по моде - только к Кантаровичу.
Зато Хая была акробаткой!
У нее был талант заворачиваться кольцами и кувыркаться под красивую музыку, и не случалось в Чирикове праздника без Хаи. Когда она выходила в синих шароварах и тоненькими, как веточки, ножками в аккуратных белых носочках вертела под музыку среди специально обученных пионеров, все просто задыхались от восторга и ахали:
- Хая, ах!