У Елены Шенберг туалетов был целый гардероб. У самого Шенберга дом еще в беспокойные дни отобрали, и он прямо в кабинете пулю себе в лоб пустил. А дом, хотя отобрали, все равно подожгли, и Елена в доме горящем платья свои собрала одно к одному, в сундук сложила, в окошко на газон выбросила и только потом по плющу дикому в сад спустилась…
Это был такой раньше плющ и такие характеры невообразимые!
Отец Елены, когда живой был, предложил родной дочери застрелить ее или чтоб она яду приняла, в общем, как хочет. Но Елена наотрез отказалась.
- Я, - сказала, - еще пожить хочу. Жила богатой, могу и бедной. И вас умоляю остановиться. Нет у человека прав таких, чтобы от страданий отказываться, когда Господь их нам насылает на голову нашу.
А он ей:
- Это же Страшный Суд, Елена!
А она:
- Страшный Суд - не здесь, не сейчас! И такое, как ныне, уже случалося.
И книжку подходящую с полки достала, и перед отцом положила. Какую книжку - не знаю, но положила, на нужной странице открыла, а сама на диван присела. Так сидит она, отца сторожит, а сон ей голову клонит, и во сне шампанское - бух!
А это уже не во сне - отец родной на ковре мертвый лежит. И вот вам еще одна сирота на свете! Да кого этим удивишь, когда - только-то за лесочком - война Империалистическая, а под окошком испанка на прохожих кидается - а сама откуда пришла? - и по всей земле революции, одна за другой, одна за другой… Такие времена! Несчастных было тысячи, не счесть несчастных. А самые несчастные те, которые по малолетству не то что там откуда они родом не знали или кто у них отец с матерью, я уж не говорю про нацию, но имени своего не помнили. Зато воровали искусно! Им бы в цирке служить, в блестках выступать, а они как есть голые и во вшах.
Елене Шенберг еще повезло. Она в платьях дворянских за своего Ваню легко выскочила, но с той поры никогда ничего не читала, как Ваня ее ни уговаривал.
- В республике нашей - ликбез. Всеобуч, Елена! А в доме - саботаж буржуазный!
А Елена:
- Привези ты мне лучше кофточку или платье шелковое, а можешь просто материю. Если денег мало, так бусы купи! Купи, Ваня, ожерелие!
Так и жили. Похоронки в другую войну Елене Шенберг дочка читала…
А вечером, как в театр идти, оделись мы с Еленою по-театральному, надушились необходимо и рука об руку на бульвар вышли…
Ничего нет лучше чириковского бульвара, по крайней мере в Чирикове! Кого тут только нет, даже и придумать невозможно кого-нибудь, чтобы его здесь не было. Особенно если суббота, как сейчас, а морозец легкий, воздух аппетит вызывает, будто огурчиком с грядки пахнет сладостно, и снежок блестит, а сам пухлый, как младенец. И в небе звездочки поблескивают, перемигиваются, а на земле - в Чирикове - молоденькие девушки перемигиваются да по сторонам посматривают с интересом, пугливо и ботиночками узкими по снегу - дзз-дзз - поскрипывают. А следом за ними, девушками, а девушки у нас, по обыкновению, сцепившись тройками, четверками ходят, воины молодые, шаг в шаг, и тоже тройками, четверками снег шинелями заметают - полы-то у шинелей, как у священных лиц. И другие кавалеры местные вслед поспешают, кто в кашне, кто в гетрах, а многие - в крагах. И вдруг банковский служащий какой солидный в башмаках кожаных, может, даже от сапожника Кантаровича - скрып-скрып, да и Кантарович, он тоже тут, и жена Кантаровича скрипит себе рядом с мужем. И от прошлой жизни дамочки одинокие, особенно польки, глаза накрашенные на мужчин таращат, носом - в мех кошачий, и фетровые ботики у них на полувенском каблучке. И карлик Миша с колбасником Вурстом - друзья закадычные, кавалеры знаменитые… И другие лица, известные в Чирикове, они все тут!
А мы с Еленою идем парочкой, кудри распустили, у нее - золотые, у меня черные, одна ростом побольше, другая поменьше; мы потом и на вечеринках костюмированных одевались соответственно: она - Опанасом, а я - Натанчиком, и вот идем быстро, на каждой по шляпке, ридикюли в руках зажали, время-то бедное, и все - на нас. А мы - ни на кого! А мужчины, те прямо столбенеют.
А Елена им:
- Мы с подругою - суфражисты!
К театру подходим - толпа еще гуще, не толпа - студень густой! И вдруг навстречу нам тоже парочка: как две рыбки плывут, проклятый аляфрансе и разлучница.
Я - ах! - и назад.
Но тут какие-то сильные руки меня крепко за талию обхватили…
Я же опять - ах!
Глаза открыла, они у меня невинные, синие, и сама моргаю ими часто-часто, удивилась потому, - а надо мной лицо неизвестного красавца склонилось.
- Извините, барышня, - шепчет, - вы в обмороке состояли.
- Не барышня, - отвечаю с грустью, - дамочка!
- Ох, - удивляется неизвестный мне красавец, - не похоже.
Усов у него, правда, не было, но чубчик огневой, бескозырка матросская, на плечах широченных кожанка распарывается.
Такие кожанки тогда только комиссарам выдавали!
Пиер с разлучницей в страхе скрылись, а мы с Еленой от красавца бегом. Но он за нами. Мы - в театр, а он - тоже, и билет предъявил, никакой женщины с ним рядом нет. Мы мантильи сдали, номерки получили, в партер входим, а красавец уже там сидит - кожанку-то ему сдавать не нужно было. И смотрит. Как прилип.
А музыканты уже музыку заиграли, и под эту музыку лилипуты появляются, а они - артисты известные, и они - не в первый раз в Чирикове. Им громовую овацию публика устраивает, а когда Первая лилипутка на сцену выходит, весь зал ревет, стонет, в ладоши бьет и многие кричат:
- Да здравствуют наши братья и сестры, лилипуты с Украйны!
И еще кричат:
- Даешь "Макбет"!
Потому что прошлым летом лилипуты весь Чириков с ума сводили, и особенно в "Макбете", и многое совпадало. Но в этот вечер все равно "Три пальмы" исполняются…
А я в огне, как в испанке, - для меня другая, своя драма разыгрывается! Свет погас, и в руках у меня записка очутилась, а там:
Милая дамочка! Позвольте с вами познакомиться поближе. Ответ жду.
И подпись с размахом - Парусов.
- Да ведь это товарищ Парусов! Василий Васильевич! - Елена ахает. - Как же я не догадалась! И он буквально такой, каким я его представляла.
Парусов был известный в Чирикове моряк. И оказался он Петрушиным начальником по партии, и Пиер против Парусова все равно что кочерыжка супротив полного кочана. Даже жалко Петрушу!
И завыла я тихим голосом:
- Елена, милая, я же этого мужчину прекрасного и не люблю вовсе. Как же я с ним наедине свижусь? И дочка у меня от Пиера - Евочка!
Хорошо, что на сцене у юноши благородного невеста кашляет и умирает, поэтому некоторые ко мне оборачиваются с сочувствием, думают, что я над чужим горем плачу. А я все об своем!
Но на записку ответила. Правда, без обещаний. И через публику передала:
Товарищ Парусов! Не думайте что я Шенберг я просто работница кухарка а зовут меня Наталья.
А при выходе из театра новую записку получаю:
Дорогая Наталочка! Каждая кухарка может управлять государством.
И подпись:
Парусов.
Золотые слова!
Ну, думаю, прощай, Пиер! Прощай, Петр Иванович, Петруша-аляфрансе. Прощай, моя детская любовь!..
Вот тебе моя месть и роковой поворот, как ты, аляфрансе, обо мне, хроменькой, заплачешь да повинишься, изойдешь памятью, как мы с тобой - жених с невестой - рука об руку по ярманке шли…
II
ЧИРИКОВСКИЕ СТРАСТИ
Макбет. Свершится то, что всех повергнет в ужас.
Леди Макбет. Что, что свершится?
Лилипуты с Украйны
Покуль маленьким родился.
Никуда я не годился!
Когда лилипуты в первый раз сыграли "Макбета", удивление охватило публику, и даже многие мужчины и женщины, занавеси последней не дождавшись, в страхе повыбегли из театра - так все совпадало. История эта уже случилась к тому времени в городе Чирикове, и было невидимое количество жертв, и даже среди детей…
К примеру, вот Розочка и Фиалочка, фабриканта одного мыловаренного крошки, были жестоко погублены, но сама жена начальника благополучно выбралась из обвинений, и когда мужа ее расстреляли, она прямо на следствии вышла замуж вторично, еще за наибольшего начальника, и теперь сидела посреди партера, челка на глаза, и улыбалась лилипутам кровавыми губами.
А рядом, навалившись ей в ухо, а она, эта женщина, блистала дивными драгоценностями, сидел ее личный телохранитель в портупее. Телохранитель был парнишка местный, сын провизора, он от этой дамочки по приказу не должен был отходить; такой уговор, что куда она, туда и он, пока, значит, муж на работе. Многие про себя смеялись, а вслух никто! Опасались! Один Вурст, веселый немец, колбасник, ничего не опасался. Его лавка как раз рядом с домом провизора стояла, так он этого парнишку поганого с детства знал и колбасою немецкою угощал.
"Я его зналь! Я ему пиво даваль завсегда! Этот дамочка должен мне спасибо сказаль! Хо-хо!"
Скажет "хо-хо" и живот поглаживает, как жук весенний.
А ведь как интересно, колбаса по-ихнему вурст, и сам он, колбасник, тоже Вурст… А то еще, но это уж в Москве в Трубниковском, у трех девушек свободных фамилия была Бледенцовы.