А после свадьбы, в месяц медовый, и впрямь медовым был! уйдет Пиер на охоту, а я одену блузку дореволюционную, ее благочинная мне в приданое пожаловала, да на вербу плакучую в кружевах и залезу. Как раз над обрывом, у речки нашей, эта верба росла - сижу на той вербе, пою нежно, Петрушу своего из лесу поджидаю, а солнце жаркое, разморит, и вот уже сон сладкий. И во сне кто-то шепчет:
- Наталочка! Русалочка!
Я гляну вниз, а уж не во сне - под вербою мой Пиер, я - к нему и паду прямо в руки, а он меня в траву - и ну катать, будто я камешек гладкий.
А свекровка зубами стучит, гадает любовь перебить, чтобы счастье нас миновало. Ведьма она была. Проснешься ночью, заслонка в печи - бух! - и холодом. Я вскинусь вся, к Петруше жалобно - Пиер! Пиер! А Пиер еще ласковым был:
- Спи, Наталочка. Мать на болото полетела!
У нас не Россия! У нас Белоруссия! У нас страсти дикие. Такие страсти!..
Я сама на разлучницу нож точила. А как наточила, спрятала на груди - и в город.
Пошла в партию. Представилась сестрою.
- Где, - спрашиваю, - Петр Иванович, брат мой, живет? И с кем? - говорю.
А они - мне:
- Есть у него одна, он с ней и в театр, и в кино. А вы случаем не жена ему? Такие глаза у вас, и сама вы из себя - куколка!
И адресок вручили.
Я - туда.
Дверь толкнула, а разлучница прямо передо мною стоит и на примусе яичницу жарит. А меня увидела, все поняла, лицо прячет! И-и-и! да - А-а-а! да - Не зарежь меня! А я стою, наслаждаюсь страхом ее, такая она черная, носатая, косынка на ней бессмысленная… Вынула я тут ножичек - она как завизжит, я ножичек под ноги ей швырнула, в дверях платье задрала - вот тебе! - и по улице бегом. А на бульвар чириковский вступила, навстречу мне Пиер, Петр Иванович, Петруша важно так идет…
Бульвар чириковский! Три аллеи как три подружки, две липовые, посередке березовая, к реке спускаются и город наш на две половинки аккуратно, как арбуз, разрезают. Многие узелки на память в тех аллейках завязались. А вот первый - несчастный самый!
Увидал меня муж мой обманщик, глазами заблистал. Рубашка на нем чесучовая, усы. Это уж как всегда. Такой красавец проклятый.
- Наталочка-Натулечик! Милая жена моя, счастлив я несказанно, что ты ко мне приехала. Как дочурка наша Евочка? Идем, - говорит, - быстрее ко мне в общежитие, чтоб любовью насладиться, пока товарищи мои учатся прилежно.
А сам, такой кот, от дома котихи своей меня отводит и в губы целует.
- Ах, Петруша, - обняла я его нежно, а слезы градом, - я же знаю все! Я дамочку твою зарезать хотела, да пощадила, потому что у попов воспитывалась. Любишь ее? - спрашиваю и сама плачу.
Черный стал, но молчит. Потом сказал:
- Ты жена мне!
А я свое:
- Любишь ее, Петруша?
- Пожалуйста, - говорит, - можно и ответить… Но только кричать не надо на бульваре противу "Арсу"!
Тогда в каждом городе "Арсы" были, и граждане, как осы вокруг этих самых "Арсов"… Вот Пиер и забеспокоился, и ус у него дрожит мелко-мелко.
- Скандалов, - говорит, - не терплю! А женщина эта мне соответствует по мужскому делу, пока нахожусь от супружества в отдалении. А ты хочешь - со мною иди, а хочешь - на все четыре стороны!
И крикнула я тут Пиеру от самого сердца:
- Нет, это ты иди, миленький! Иди скорее от греха моего! А то раздумаю, новый ножик куплю! Яичница твоя давно готова! На огне горит!
Отступил он тут, и лицо сказилось:
- Деревня!
И пошел от меня. Идет не спеша, у самого затылок стриженый, аллея ровненько песком присыпана.
Испугалась я, окликаю:
- Пиер! Пиер!
Зову, а голосу нет. Пропал голосок. Хочу вдогонку бежать, а ноги не бегут, не слушаются. А муж мой Петр Иванович идет-уходит не оглядываясь и лопатками под чесучовой рубашкой играет, это уж для форсу.
И повалилась я будто мертвая на городскую траву.
Матерь Природная, молю. Пресвятая Богородица! Главная Матерь наша! Не оставь меня, возьми к себе, как взяла матушку мою красавицу Маланью Лукашовну, как взяла в прошлом годе другую мою матушку любимую - попадью благочинную. Забери ты меня отсюдова! Одна я на белом свете, сиротинушка!
Но Матерь меня тогда не взяла - не пришел мой час.
А вот прошлой весною сижу на табуретке, картошку чищу у зятя с Евочкой на плодово-ягодном участке, а тут - кукушон… Сел на яблоньку. Сам толстый, головою вертит. Потом прокуковал два разочка:
- Ку-ку! Ку-ку! - и улетел.
И поняла я: это через кукушона Главная наша Матерь знак подает. Два года только мне и осталось.
Матерь, она точно есть! И не только по церквам. Всюду она, и в песчинке каждой, и в былинке какой-никакой. Обо всем печется, все знает. За то, что, по мужу неверному рыдая, о дочке-малолетке не вспомнила, - несчастье получилося. Стала моя Евочка с того дня в свекровку расти, и лицом, и костью. На нас с Пиером совсем непохожая, особенно теперь, как в годы вошла. В "Запорожец" свой плюхнется, губы подожмет, так без улыбки и отчалит - точь-в-точь свекровь моя лихая на возу едет копченою свининою торговать.
Мы суфражисты
Замесила на блины,
Испекла оладки…
Долго ли я плакала, долго ли убивалась, ногтями землю раздирая, это уж мое дело, но интересно другое: голову подняла - снег. Белым-бело на чириковском бульваре… Ну, думаю, как снег негаданно выпал, так и в моей жизни случится поворот новый, роковый.
…Встала, отряхнулась, мимо "Арса" заковыляла. В одном кармашке морковка с луковичкой, в другом - чеснок да горбушка ржаная, на голове - платок не зимний… Налегке, с одним ножичком безумная женщина к мужу прискакала, а теперь - ни мужа, ни ножа. Иду так одна, шепчу про свое, глаза в слезах, и вдруг окликают меня по имени. Ласково и женским голосом. Гляжу - какая-то верста коломенская, по моде наряженная, руками машет: пелерина на ней, муфта на шелковом банте болтается. И узнала я! Это ж знакомая помещицкая дочка, к попам нашим в гости ездила.
А надо сказать, что после революции многие помещицкие дочки повыходили замуж за простых мужиков, и эта так поступила. Но неправильно говорят, что помещицкие дочки все одна к одной. Некоторые такие рожи, что хуже скотницы! И эта не из плохих, но ничего бесподобного. Могучая, правда. Именем Елена. Фамилия Шенберг. Фамилия Шенберг не еврейская, а самая настоящая помещицкая для Белоруссии. Обнялись мы. Она про мою историю сразу догадалась - город-то у нас один на все деревни. И позвала меня Елена Шенберг к себе детишек нянчить, по хозяйству помогать.
- Иди ко мне, Наталочка! Я твои драники да оладки по сей день помню.
Я и согласилась. Прилеплюсь к городу и дочку Евочку сюда привезу.
Муж Елены карьеру делал. Уполномоченным начальником катал по окрестностям, а Елену одну неделями оставлял… А она все-таки женщина, и скучно дома, и вообще в Чирикове был такой лозунг: та жена хороша, у которой поклонников - хвост, а та, у которой поклонников нет, та нам - неинтересна!
А во мне таилось природное кокетство. Многие подруги впоследствии на меня мужчин приманивали, Елена и стала приставать:
- Пойдем на танцы, Наталочка, или еще куда. Я буду твой кавалер!
Была она большая, усатая, со мною как сестра, я же отказывала ей постоянно, боялась аляфрансе с разлучницей встретить…
А Елена, как только муж ее за порог, в беспокойство впадала. Ну просто тянет, тянет ее из дому. Она кой-как деткам, а их у нее уже двое было, кашку в рот покидает, муфту через плечо и побегла: то к знакомой одной, у которой дамочки с компаньерами собираются, то к веревошнику под граммофон плясать, а у того ручища - во! он ими что угодно мог скрутить…
Страсти в Чирикове разыгрывались бешеные, да это мне позже открылось, а в ту пору один Петруша мне светил светом вечерним угасающим.
Но тут лилипуты приезжают с Украйны и представления устраивают, и весь город гудит, как лилипуты играют "Макбета", "Разбойников" и "Бедность не порок" - потому что власть народная и никого нельзя обижать! И решилась я. Правда, нам с Еленою другая пьеса досталась. Называется "Три пальмы", но не из жизни африканцев, а три пальмовые ветки как знак вечной любви до гроба и после.
У меня с утра самого в груди стеснение, из рук все валится, да еще котлеты на сковороде ужались, вот я стою над ними, убиваюсь, а Елена по дому с горячим утюгом носится.
- Нашу сестру, - кричит, - сколько веков мучили! А теперь - все! Вырвалась наша сестра из заточения. Эти мужчины и представления не имеют, что в будущем их ожидает. Случится революция почище нынешней! И не горюй ты, Наталочка, по котлетам! Смотри, Бобочка, сыночек мой, и Томочка, дочурка моя, тарелки будто котики вылизывают. Волшебница ты! И как это из твоих рук выходит все такое необыкновенное?
А сама утюг оставила и за руки меня взяла.
- Булку, - объясняю, а сама печальная такая, - для котлет в молоке не размачивай. Только в сливках! А если нехватка сливок, как сейчас, то наилучшее дело - вода ледяная ключевая.
- Ах, Наталочка, - Елена восторгается, - как в дому моем с тобой светло и прекрасно стало! Полюбишь человека хорошего, тоже сюда приводи. Только не покидай меня, не оставляй никогда.
- Не покину, - говорю, - ты мне судьбой дарена!
А ведь покинула. И оставила.
- А вечером, - Елена говорит, - я тебе пелеринку дам и шляпку с сумкою, которые Ваня мой из Вильны вывез. А захочешь - сама выбирай! Все это теперь наше, общее!