…А кот - кудрявый, черный, глазищи… Гуляю я с ним по саду, детишки спать полегли, вот я и гуляю, и вижу - сад, а и не наш сад, такой бесподобный! и розы в полный цвет! и запахи летние самые… А кот впереди меня, хвост поднял - ведет будто. Мы с котом цветник обогнули - скамейка каменная, у нас таких и нету! беломраморная! а на скамейке девушка сидит изумительной красоты, вся в бриллиантах и золоте, но бледная-бледная. Тут кот черный, шерсть - дыбом, дорожку мне перебежал, как не пускает дальше.
Я - шажок, а он - мяу!
И грозно так:
- Мяу! Мяу!
Всего три раза.
Замерла я: так кот велел! а сам - хвостом махнул - и к той красавице на колени. И смотрят на меня оба, и жалостливо, горестно.
Испугалась я, перекрестилась, и все исчезло - одна я в саду поповском, и снежок идет…
Прибежала к матушке:
- Матушка!
Спрашиваю, что за красавица в золоте и бриллиантах на скамейке беломраморной…
И матушка перекрестилась, задумалась, говорит:
- Это, наверное, девушка, которая рядом с нами на той стороне пруда в поместье жила. Генерала одного полюбила, невинность свою ему отдала и стала ждать от него ребеночка, а у генерала того - жена, а родители девушки - буржуазия: проклясть хотели, но тут революция, они - в Париж, а девушка осталась, и ребеночек при ней, генерала своего ожидала, а узнала - убили генерала, а ребеночек болел-болел, да умер, тут она руки на себя наложила, а генерал спасся чудом да к милой-ненаглядной, а поспел на похороны. И отпеть эту девушку никак нельзя! И нет покоя ее душе - вот она и бродит по саду.
- Матушка, - говорю, - а министр царский, который с котом?..
А матушка палец - к губам: тсс…
Вот!
А кота черного дворцового с того дня и след простыл…
И опять сплю не сплю и по взгорку с мамой Маланьей иду, и платье мамино шуршит по траве сухой. Гляжу - и у меня такое же - мамино платье. А тут и в церкви зазвонили, весело так звонят: бом! дили-дили!
Оглянулась я, а у церкви благочинный с благочинною рука об руку стоят.
Матушки вот обе снятся, а Петруша мой - никогда.
Аляфрансе
Неправдивая калина
Сказала: цвести не буду,
Цвету белого не пущу!
А пришла пора - зацвела.
Неправдивая Пашечка
Сказала: замуж не пойду,
И сватов во двор не пущу!..
А пришла пора - так пошла.
Гаданье мне было перед войной, а как случилась революция и Пиер домой вернулся, так все исполнилось.
У нас после Империалистической голод был, поляки все помёрли, а мы с моей коллегой Марусей лошадей польских резали. Маруся лошадь по голове топориком - тюк! а я ей горло - кинжалом. Еврейские мальчики как узнали, ухаживать перестали, но Петр Иванович, на то и есть аляфрансе, на вечеринке только музыку заиграли, а я как раз в платье нарядном, лиф мыском, среди подружек стояла, ко мне подошел.
- Позвольте, - говорит, - вас на танец пригласить, барышня!
- Не танцую, - говорю.
- Почто? - спрашивает.
- Хромаю, - говорю.
А он меня всю глазами обхватил.
- Ах, это вы Маланьина дочка Наталочка?
Полюбила я его, и сейчас сердцу больно.
Усы у него, и походка, и голос: он всю Германскую во Франции воевал и там обольстительную науку прошел. И книжечка у него была одна, он ее часто смотрел, сядет так перед окном задумчиво, голову рукой подопрет, граф какой-нибудь. И читает, читает, а я, дура, нет чтобы поглядеть в книжку-то! Это уж после, когда удрал он на партучебу, а меня с дочкой Евочкой, да с матерью своей ведьмой, да с таксиком Валетом и другими собаками охотничьими, да коровами, козами и курами в лесу оставил, его б раскулачили, кабы не я, сиротинка, книжечку эту французскую подобрала, открыла, ахнула: не буквы там - картинки! Мужчина и женщина на каждой странице занимаются этим делом! А еще, но уже впоследствии, видела я в Москве одно блюдо, дорогое уж не скажу как. И нарисованы там бордюром кобыла с жеребцом, сучка с кобелем, лис с лисицею, заяц с зайчихою - разные звери, дикие и домашние, но все друг с дружкою: двадцать четыре любовных звериных пары, потому двадцать четыре варианта, известных от Змея.
Это блюдо серебряное одна замечательная женщина, московская писательница, над кроватью вешала, а я, нисколечко не стыдясь, тряпкою узор протирала.
Но тогда, в юности, я сознания лишилась в скорби. О, думаю, о! Вот он как со своей Франсуазой, бессовестный! Ругаюсь так, плачу, а сама запоминаю. Проклятый, думаю, аляфрансе!
Франсуаза у Пиера моего на столе стояла в рамке. Такая с виду незатейливая. Он с ней во Франции познакомился и в Россию пригласил замуж. До Варшавы они как-никак добрались, а дальше рельс другой, путь медленный, а за окном - лес.
Едут они первый день, а поезда в революцию ходили медленномедленно, француженка головою крутит, смотрит по сторонам - лес. Едут второй день, Франсуаза к окну прилипла, а за окном - лес. Едут третий день, а за окном - лес…
А на седьмой день утречком поглядела в окно Франсуаза, а там - лес, и заплакала она, воскликнула:
- Нет, Пиер! Нет! Я назад поеду!
И поехала в Париж, а Петр Иванович в Чириков, а оттудова домой и на мне женился.
Взял он меня шестнадцатилетнюю, люди наказывали: не обидь сиротинушку!
Сам отец Преображенский поучал Пиера дружески, я в щелку с подружками глядела…
- Ты, Петруша, партийный, - а голос у благочинного бархат, рекою течет, - но я тебя, Петруша, крестил. Дети мои родные, семя мое грешное, вашу партию учредили, а я поп и помру попом, потому в Бога верую душою. И ежели ты, Петр Иванович, сиротинку хроменькую обидишь, я не знаю, что тебе от партии будет, но Господь, Он тебя не простит, Петруша, потому блаженны нищие и всякие слепые, хромые, убогие, их Царствие Небесное.
Тут Петр Иванович слезу смахнул, благочинному ручку поцеловал, но такой уж он был аляфрансе, что и попов обманул, и врачу не поверил.
А врач это был у нас самый известный врач по женскому делу, специальность он в Вене одолел, и жену оттудова вывез - венку, и вальсы мурлыкал.
Смотрит дамочку и мурлычет.
Был он из евреев или немцев, Швейцер фамилия. Мне потом жена этого Швейцера чистосердечно рассказала, как Петр Иванович жаловался: дочку, мол, родила, а все бесчувственная… А я такая молоденькая была, такая душою чистая, горлицей я была сизокрылою, не понимала ничего, и кровать для меня совершенно не существовала. Я даже и не знала того, что его, моего мужа, беспокоило. Родила я дочку Евочку, радуюсь дочке, мужу Пиеру радуюсь, а он поспит со мною как с женой и спрашивает:
- Ну что?
А я ласково:
- Что, миленький?
Он - опять, а после:
- Ну?
А я ему еще ласковей:
- А ничего, Петруша, ничего…
И вот однажды велел Петр Иванович одеться мне понарядней, шляпу, ботинки и все такое, на лошадь посадил и к врачу повез. А врач Швейцер видом важный, цепка у него золотая, а под абажуром большущий такой кот сидит и глазами хлопает.
У евреев под абажуром на столе всегда кот сидит. У Швейцера сидел. И у Розы Ефимовны сидел. И в Москве у профессора Каплана Моисея Израилевича сидел… Сидит так кот и помаргивает!
Завел меня Петр Иванович к доктору в кабинет, а сам на крыльцо ушел. Покурю, говорит. А Швейцер ко мне:
- Как с мужем живете, дамочка?
Я ему - тоненько:
- Спасибо. Хорошо, - и даже не ведаю, о чем спрашивает.
- Хорошо, значит. А ничего у вас не болит?
- Спасибо, - говорю, - не болит.
- А лет вам сколько?
- Семнадцать.
- А с каких пор у вас, милая, месячные?
Я смутилась совершенно, но ответила.
А сама такая молоденькая, кудри под шляпкой, глаза синие, круглые.
- Понятно, - говорит Швейцер. - А теперь, дамочка, раздевайтесь.
- Что? - говорю.
- Муж ваш велел мне вас, - Швейцер объясняет, - на этот предмет осмотреть!
- Муж, - отвечаю, - мужем, но я сама себе женщина!
Так говорю ему, зардевшись.
А Швейцер все наступает:
- Позвольте!
И до меня дотронулся. Я встрепенулась и легонько его от себя. Я - легонько, да рука сельская!
Конфуз случился.
А Швейцер спину ушибленную потирает, но сам в восторге. И мужу моему уже не как мужчина, а как врач объясняет:
- Жена ваша могучего темперамента женщина! Но ждать надо! Ждать, дорогой.
- А долго еще ждать, доктор? - Петруша спрашивает.
Ничего Швейцер не ответил и только пальцем мне погрозил:
- У-у! Цыганелл!
А как на улицу вышли, Петр Иванович: дура ты деревенская, черт бы тебя побрал! - да опять на лошадь, да в лес к ведьме-свекровке.
Приехали домой, полегли спать, Пиер ко мне, как положено мужу, и опять спрашивает зло:
- Ну?
- Ничего, - отвечаю испуганно, - Петруша, ничего, миленький мой!
Наутро Петр Иванович собирает чемодан, уезжает на партучебу в город Чириков… На дворе - осень, я пишу ему каждый день, он же писем не шлет, но известия сами приползли: городская разлучница Петрушу моего присушила. И живут они меж собой не таясь, про нас с Евочкой и не вспоминают, а Пиер правую руку ее завсегда у сердца своего неверного держит. Таков он, аляфрансе!
А женихом был, идем по ярманке оба рядом, Пиер похож на Орджоникидзе, усы черные, сам кудрявый, у меня тоже волос кудрявым был, так вот идем, а все:
- Ох, брат с сестрицею, ох, красавцы!