Снова застучал по листьям дождь. Сначала их глянцевые плоскости пришли в движение, затем затихли в трепетном и невидимом ожидании. Но вскоре вновь застучали крупные капли, и листья в многоголосом перезвоне, каждый сам по себе и все вместе, подчинились одному закону дождя и ветра.
Они долго целовались под дождем, струйки воды стекали по волосам, лицу, затекали в рот. Соленый дождь…
Вернувшись домой поздно, Брагин осторожно, чтобы не разбудить спящих, зажег лампу, прикрыв ее газетой. Затем достал тетрадку, отчертил еще одну колонку, третью, заточил карандаш и в левом углу четко вывел: "Фальковский". "Взгляните на солнце, Фальковский. Его круг совершенен. И только любовь равнозначна этой огромной умиротворяющей силе. В сущности, дождь, деревья, цветы - та же любовь. Но только шар - великолепный, желтый, огромный, сияющий шар - символ ее. Любовь и солнце имеют право на существование".
После этого Брагин крепко заснул.
Был сон… Брагин так же стоял на посту. Напротив он увидел человека, одетого в темное. Брагин знаком попросил его подойти поближе. Когда незнакомец оказался рядом, Брагин спросил:
- Я вижу у вас в руках скрипку. Вы схватили ее за горло. Кто вы такой, что так грубо обращаетесь с тонкой вещью?! По вашей вине я не услышу ее чистого и прекрасного пения.
- Я вижу вас в желтом, и это мне о многом говорит, - странно сказал незнакомец.
- Я не в желтом, а в белом; это косо падающий луч солнца делает меня желтым, - возразил Брагин. - Да, да, я вспоминаю, мы когда-то встречались…
- Не будем спорить, молодой человек, белое так белое. Вспомните розу, например красную. Что вы о ней скажете? Красива - не правда ли? - и тем не менее вульгарна; а черная, махровая - прекрасна, не так ли? И все же желтая красивее… Желтый цвет - цвет свободы и чистоты. Наш девиз - государство любви. Наше знамя - солнце. Вы, вероятно, уже догадались: я президент Желтой республики. Если хотите, Желтая Швейцария - свободный кантон… Кроме того, я торгую лимонадом. Вы удивлены? Агитация в стакане воды, - он загадочно улыбнулся. - Как все молодые люди, вы недоверчивы и самолюбивы. Ха-ха… Вы думаете, что вас надувают. Хорошо, тогда обратимся к классике. Вспомните преступление молодого человека… "Раскольников поднял свою шляпу и пошел к двери, но до двери не дошел… Когда очнулся, то увидел, что сидит на стуле, что его поддерживает справа какой-то человек, с желтым стаканом, наполненным желтой водой". Это был лимонад, я утверждаю. Вы улыбаетесь, а между тем нет более серьезного человека, чем я. Вы не верите? Ну хорошо, тогда скажите, какого цвета над вами фонарь?
Брагин был поражен - фонарь был желт!!!
На дворе томился июль… Зной лениво кружился в столбе золотистой пыли. Солнце - рыжеусый кот: рожа круглая, жаркая - шаркнуло на подоконник. Пока хозяева спят, можно легкую кутерьму устроить. И поскакало на невидимой ниточке к стене, по корешкам книг, к глянцевому столу, по белому вороху кровати, а потом разбросало оранжевые пятна здесь и там, словно неряха апельсины ел. Однако у рыжеусого и другие заботы - землю будить, поднимать в синеву неба звонкие птичьи голоса.
Брагин проснулся. И стало ему хорошо и грустно, как в детстве.
- Машенька, посмотри, какое нынче желтое воскресенье.
Он подумал о женщине, которая всю жизнь была рядом. Он подумал и о том, что не мог дать этой женщине полного, настоящего счастья.
- Машенька, ты спишь? - снова спросил он.
"Спит", - решил он про себя. Но голос, глубокий и чистый, ответил:
- Нет, я проснулась давно и думаю, только лежу с закрытыми глазами. И знаешь что я решила?
- Нет.
- Я пойду сегодня с тобой, я надену свое лучшее платье, и мы целое воскресенье проведем вместе, рука об руку.
- Машенька, дорогая, но сегодня нельзя - мне дадут нагоняй. Нет, сегодня никак нельзя!
- Вот так всегда, - она обиженно опустила уголки рта. Ее ресницы дрогнули и глаза, наполненные влагой, открылись. Ничто в них не изменилось за годы, только чуть-чуть потускнели…
Рассказ этот записан со слов постового милиционера.
Мне же в этом рассказе принадлежит одна-единственная фраза, которую можно теперь отнести к самому началу рассказа:
"Будь спок, Дранкин, - Маша больше никогда не вернется!"
Влюбленный ноумен
В полдень ночные сторожа спят. А жаль, ибо иной полдень в Ленинграде бывает ох как хорош!
На тончайших весах колеблется воздух-мираж. Из ватной тучки сыплется такой мелкий дождь, прямо-таки волосяной, что к земле он совсем слабнет…
Облака не белые, а мерцающие от белизны, - не настоящие, отчего каждая крупица нашего естества кажется тоже не настоящей, а придуманной для полноты счастья и детства.
А дети, что ж, они тут, рядом, в цветнике, топчут его и смеются.
Над ними и позади прохладный, задумчивый Исаакий. На каменном лбу его древними грамматистами сделана медная запись: "Господи! Силою твоею веселится царь".
В полдень - высокое небо и голова Исаакия, которая вечно полна солнцем.
В такой вот полдень сидит на скамейке Сухов, погруженный в себя молодой человек, сидит, а сам палочкой на земле знаки рисует. С виду занятие серьезное, а на самом деле блаженный пустяк. Солнышко греет, земля круглая… Хорошо!!
А рядом город, сам по себе: улицы, дома, люди, люди… И Сухов подумал: "Не то что в твоей тундре - на сотни верст ни души".
Во внешности Сухова наблюдалось редкое сочетание: пепельные волосы и черные глаза с сухим блеском.
Детишки уже окружили одинокое дерево и играли подле него. Другие деревья словно отошли в сторонку, на ярко-желтый песок, а дальше за ними - зеленый газон, по которому уже прошелся отточенный нож косилки, и, возможно, тогда звенела трава, падая вниз, в шелестящую ость.
Думается в этот полдень о той грустной и суровой красоте края, откуда он сам. О том, чего не сделал еще в Ленинграде за время отпуска: не сходил в Эрмитаж, о чем позже будет жалеть, потому что тонкая красота так и не слилась в сердце с грубым миром суховской жизни. Не успел, а может быть и не хотел, видеть в зоопарке зверей. Звери в клетке, по суховской мысли, грустные оттого, что в них не сама жизнь, а лишь бледная тень ее.
- У вас свободно?!
Сухов очнулся, рядом стояли две стройные женщины в белом, почти призрачные от обилия светлого: лицо, платье, волосы, руки.
Промелькнула мысль:
"Вот этих бы зверюшек с удовольствием спрятал бы в клетку".
Только зачем так? У него в избушке, на Таймыре, тоже клетка, на сотню верст один мужик - Николай Григорьевич Сухов.
Широко, по-хозяйски, пригласил:
- Садитесь, садитесь…
- Нет, зачем же так - мы на лучшем месте, а вы на самом краю? Садитесь поближе, места всем хватит.
Лицо ближней порозовело, но под толстым слоем пудры оставалось не настоящим, застывшей маской.
- А вы нездешний?! - спросила она. - Я по говору слышу. Какой-то странный…
- Я на Севере работаю, а теперь в отпуске. Сорок два дня убить надо.
Сухов теперь внимательно смотрел на говорившую. Ее лицо улыбалось, но улыбка получилась странной - от разных глаз, голубого и зеленого, ясно и холодно вспыхнувших на свету.
- А вы на Севере как оказались? Родились там? - снова спросила она.
- Нет, мои корни на Кубани, но так случилось…
Другая женщина, ее подружка, вдруг перебила:
- А какая там погода?
- Весной тундра мокнет, словно насморк схватила, а летом жара, два градуса плюс…
Выслушав Сухова, она безучастно отвернулась. Теперь он рассмотрел и вторую. Она сидела боком. Спокойное лицо как бы разделено на две части, нижняя - с круглым открытым влажным ртом - находилась в состоянии глубокого сна, верхняя - проявляла живой интерес ко всему, что происходило вокруг: к играющим детям, прохожим, - и эта верхняя часть вновь вспыхнула интересом к Сухову.
- Неужели вы провели на Севере все годы? И один? Я бы умерла от страха, среди сугробов и медведей. - На ее лице стойко удерживались спокойствие и уверенность. Сухову нравилось это лицо, в веснушках, часто менявшее свое выражение, но всегда остававшееся простым и ровным.
Сухов был доволен и собой, потому что сумел привлечь ее внимание, уже самовлюбленно отнеся это обстоятельство на счет своей внешности, о которой в прежнее время почти никогда не думал.
Она ждала ответа.
- Это очень просто, - сказал Сухов, - нужно одухотворить абсолютное равнодушие в природе, чтобы затем приспособить его для себя. Вот и все.
Теперь женщины смотрели на него с недоумением.
Сухов видел, что они не хотят или не могут понять главного в его рассказе. Их занимало что-то другое, им непонятное, но в сущности простое.
- А разве в природе есть равнодушие?! - спросила первая, - Это какая-то мистика!
- Есть, - кратко ответил Сухов, - поровну, полста на полста.
Конечно, он не скажет им ничего серьезного: как пережил горе, мучился зубами - бедой всех полярников, страдал от одиночества, но все-таки стремился к нему, поэтому, видно, быстро преодолел его. Как в одиночестве писал стихи, заполнив размашистым почерком полторы общих тетради; учился управлять упряжкой и первое время, пока собаки не прижились, езда на них казалась смешным и никчемным делом. Там, откуда он родом, никто на собаках не ездил, но вскоре упряжка работала дружно, и лишь на подъеме, вытягиваясь в струнку, собаки тянули шагом.
О, этот первый северный год! Сколько промахов! Сколько открытий!
Второй год прошел спокойнее. Чувства притупились. Освоил, наконец, сложное промысловое хозяйство, многому научился сам, многое перенял у других.