К третьему сезону куда-то исчез лемминг, а вслед за ним исчез и песец, промышлять было некого. И лишь четвертая осень сложилась удачно, обещала хороший урожай. Тундра попискивала пеструшкой. Теперь Сухов действовал по науке, прикормил места, заготовил сразу четыреста капканов, но, возвращаясь с промысла весной по тонкому льду залива, провалился в полынью. Слепило яркое солнце, была весна, и Сухов, видимо, заснул. Нарты, добытый мех, ружье, собаки - все сгинуло в черной воде залива Заря; потонули и толстый дневник, полный стихов и замечаний, и вожак упряжки, умная сучка Маруся.
Целую неделю он лежал безучастно на лавке, питаясь чем попало: грыз сухари, ел сырую картошку, сушеную рыбу, подолгу уставясь на стоящий в углу карабин. Думал тогда: "Как легко спустить курок…".
Но спасла человеческая слабость, жалость к слепому псу Борьке, который непременно погиб бы от холода и голода, так как оставил свои глаза зрячие на снежных путях от Экклипса до Диксона. Тогда и появилась сильно усатая личность небольшого роста, дед Паша. Привел с собой трех собак, старенькое ружье дал, словом, поддержал и умом и делом. Сухов обрисовал вслух портрет своего товарища.
- У него плоское лицо, густые усы и брови. Однажды дед Паша нечаянно повстречался с мишкой и с тех пор носит свернутую набок скулу. А собираясь в отпуск, распустил густую растительность по обличью, чтобы жена не испугалась…
Сухов скупо рассказал о природе: вечно сырое небо, бурая до горизонта тундра, а там, дальше, на кромке земли лежат голубоватые сопки, а еще дальше, в центре Таймыра, - сказочное озеро, полное дичи, рыбы и красоты.
Женщины слушали. Сухов говорил и не узнавал себя, что-то бурно толкало его на беспрерывную речь. Прежде глухой и невыразительный голос теперь приобрел богатство оттенков, а мысль работала в поиске новых красок и выражений. Сам Сухов удивился такому превращению, а возникший вместе с тем озноб хорошо отражал лихорадочность его ума. Однако что-то не вязалось в суховском рассказе, хотелось чего-то иного, что бы соответствовало его нынешнему состоянию духа, поэтому он и вспомнил смешную историю о мышке.
Василий Васильевич Рикардо, капитан снабженческой шхуны "Нерпа", был известен на побережье по прилипчивому прозвищу Вась-Вась. Однажды последним рейсом Вась-Вась доставил большой, чуть ли не метровый, фанерный ящик.
- Вот шарики от пинг-понга, возьмешь? - спросил он Сухова.
Сухов удивился: шарики!! Это прибавило уверенности капитану.
- Бери, Сухов, ты же культурный человек, спортом заниматься будешь в свободное от работы время, цинги не будет, еще спасибо скажешь!
Но Вась-Вась был просто сражен, когда Сухов согласился, и не понять было ему, что ящик напоминал Сухову о какой-то далекой, странной и поэтому смешной жизни.
А между тем шарики понравились собакам; пока не изгрызут десяток, ни за что не тронутся в путь - условный рефлекс! С того времени каждый год заказывал по два ящика. И вот однажды, готовя к походу снаряжение, Сухов подгонял лыжи, а паяльную лампу в сторону поставил. Сразу вспомнить не мог, отчего взрыв раздался, как брови опалил, как угол с ветошью занялся огнем.
Но потом, распределяя аккуратно мысли, понял, что пламя лампы направил на ящик с шариками, а те - словно порох… Прошла неделя или две - из черного угла появилась серая мышь с пестрыми глазками, как бы подтверждая, что материя никуда не исчезает, а только переходит из одного состояния в другое. Мышка Сухова боялась и бегала только по ночам, что-то ела, шуршала, громко грызла. Чтобы упорядочить сожительство, Сухов клал с вечера по две печенюшки на волохастое одеяло у своих ног. Этого ей хватало до утра, а днем мышка куда-то пряталась. Сухов теперь с теплым чувством вспомнил ее милую мордочку и зеленоватые точки глаз.
- А вот нынешней весной погибла, - сказал Сухов, вспоминая ее, как близкого друга, - видно, не вынесла своего мышиного одиночества. Не заказывать же ей на Диксоне дружка?
И уж совсем войдя в роль, Сухов рассказал еще про деда Пашу: как однажды тот пригласил его на свой день рождения в бухту Толя, а дело в том было, что Паша родился 8 марта. И это обстоятельство само по себе делало случай необычным.
Однако, придя в гости, хозяина дома Сухов не обнаружил, лишь на столе записку: "Покорми собак, жди, скоро вернусь".
Кормил собак, ждал сутки, вторые, неделю, две… Рассердился, плюнул, свистнул своих собак и ушел. А прежде снял со стены яркую открытку: солнечный пляж, пальмы и здоровенная негритянка с копьем. Дед Паша картинкой дорожил. "На мою бабу чем-то похожа, такая же свирепая", - любил говорить он.
Сухов же, уходя, оставил записку: "Спасибо, угостил на славу, за мной тоже не станет. За простой с тебя пять шкурок, не отдашь - застрелю. Ты меня знаешь!"
- Ну, а женщины?! - спросили, смеясь, новые знакомые.
- Знаете, это скучная тема. Кто-то сказал: "На Севере губ много, а вот целоваться не с кем". Все это верно и для меня, - ответил Сухов.
Однако время бежит быстро, как добрая упряжка с горы.
Сухов знает их имена: первую зовут Галей, а ту, что с веснушками, - Катей. Сухов пристально разглядывал их, теперь словно впервые увидел: женщины были похожи.
- Сестры?
Они смеются:
- Да, отчасти!
- Как это "отчасти"? Такого не бывает!
- Отчасти - бывает. Как говорится, полста на полста!
И решительно заторопились:
- Однако пора, жаль, конечно, расставаться…
- Зачем расставаться, - нахально выступил Сухов, - нам, кажется, по пути? А может быть, пойдем в ресторан? А?
- Нет! - говорит Катя. - Мы не одеты, да и лучше дома, за чашкой чая, если, конечно, не боитесь!!
Дом у Кати большой, желтый, постройки тридцатых годов, почти все окна во двор, эту нелепость замечаешь сразу - стоит поднять голову. Катя левой рукой держит маленькую шляпку, а второй, свободной, показывает вверх:
- Вот оно - мое окно, да не туда, левее, с красными занавесками на кухне…
Сухов ничего этого не видит, он смотрит вбок, на Катю, и тоже кричит:
- А финская кухня у вас есть?
Катя ловит взгляд, грозит нарочито пальцем.
Провожая Галю домой, Сухов пытался запомнить обратный путь до Катиного дома: то мелькнувший поворот, то необычную улицу, то номер дома.
Он злился на Катю, что та, прощаясь, не подала никакого знака. Вечер был хорош, они сидели друг против друга и разговаривали, почти исключив из этого разговора Галю, пили кофе, много курили. Было поздно, и Галя обиженно заторопилась домой…
Сухов шел рядом с Галей, избегая разговора, обходясь только необходимыми словами. Сбоку Галино сходство с Катей усиливалось, он видел, что она такая же стройная и сильная… Может быть, поэтому злость и разочарование вскоре исчезли. У самой двери они остановились, вышла заминка, Сухов долго искал сигареты в карманах. Галя сказала:
- Пойдем, у меня есть, зайди на пять минут…
Галина комната была небольшой, с желтым неясным светом, неровным полом. Окно, обклеенное крест-накрест полосами газеты, напоминало военные годы. В углу возвышался дубовый шкаф, украшенный резьбой. Рядом - старый кожаный диван. Свет в этом месте ломался и скользил по глянцевой коже дивана, и казалось, что в трех ямках сидений застыли стекловидные корочки льда.
Середину комнаты занимал стол, тоже дубовый, на его массивной поверхности неряшливо лежали тонкие, напоминающие яичную скорлупу, фарфоровые чашки с грязными потеками кофе. На фаянсовой хлебнице, вместе с пеплом, - серый хлеб. В тарелке - остывшая картошка в масле с воткнутой косо вилкой, массивная ручка которой нависла над тонким краем голубоватой тарелки. На столе он увидел пачку сигарет и подумал: "Вот предмет, ради которого я здесь". Но теперь в душе Сухова что-то переменилось, и уходить уже не хотелось. Галя сидела боком, подтянув под себя ноги, он увидел близко на шее пульсирующую голубую жилку.
В зеркале он видел издали то, чего не мог видеть вблизи: знакомый женский изгиб, а рядом себя - человека с перекошенной улыбкой и маленькими глазами, признаком тайных пороков.
В тишине на ковер ступил кот. Он двигался плавно, неслышно, как и подобает хищнику. Затем остановился, стал царапать ковер, и казалось, что в комнату с треском летит электричество. Это ощущение вскоре передалось им…
Отдыхая, они долго курили, одну сигарету за другой, медленно и глубоко пропуская дым в легкие, сигарету за сигаретой, пока она не сдалась:
- Нет, я так больше не могу, ты все время думаешь о ней. - В ее тоскливом голосе была обреченность и усталость. - Это какой-то… - И она произнесла слово, поразившее Сухова своим грубым неприличием.
Он одевался медленно, затем подошел к столу, на столе лежали сигареты - алая пачка с неровным рядом зубов-сигарет. Он смял ее и наотмашь кинул в угол, и комок влетел стремительно, как шар в лузу. На Галином лице держалась странная улыбка.
На улице он задержался, пытался определиться, но ничего не узнавал. Было уже поздно, и Сухов двигался в никуда.
Он шел быстро, над городом уже поднималась заря, он побежал, бешено стуча каблуками по асфальту. Он бежал, покуда хватило сил. Затем остановился.
Это был темный, душный переулок. Казалось, что в узком каменном провале отдаются гулкие удары суховского сердца. Тогда он полез под рубашку и влажной ладонью пытался задержать его бешеный пульс.
На высоте громко откинули ставни, и жаркий шепот проплыл над суховской головой:
- Степ-а-а-а-н, это ты?
- Я, - невольно ответил Сухов.
Какое-то сладостное ожидание задержало вдох, он ждал, казалось, вечность, приложившись горячей щекой к шершавой стене дома.
Сверху трезво вернулось:
- Дурак!