Позднее Надя узнала, что в городе готовилось белогвардейское восстание под руководством полковника Сахарова, но было раскрыто и подавлено. Она была потрясена рассказами о расстреле троих его участников. Один из них погиб по ошибке: фамилия его и инициалы совпадали с действительным участником восстания, который сумел скрыться. Кругом шла борьба жестокая.
В жизни семьи Нади, как в капле воды отразились судьбоносные, разрушительные штормовые перемены.
Необыкновенно радостным событием в доме, после перемен, было возвращение домой из плена дяди Георгия. Это было ноябрьским днём. Надя помнила этот день. Кока, увидев сына, была так растрогана, что не могла вымолвить ни слова, слёзы хлынули из глаз, она побежала в свою комнату к образам.
Папа вышел навстречу, крестился, стоял как вкопанный.
Хотя Надя видела только фотографию дяди Георгия, она его сразу узнала: он очень походил на дядю Валентина, только ярче горели глаза. Казалось, он знал и испытал что-то большее, чем его братья. Сразу вспомнился тот горячий шёпот Коки перед образами: "Господи, спаси Егореньку!", когда она, ещё совсем маленькой, засыпая в постели, слышала наполненные горькими слезами мольбы своей бабушки.
Надя тогда ни капельки не сомневалась, что Бог может не услышать или не спасти её дядю от беды.
Какой-то внутренней детской интуицией Наденька почувствовала, что это – самый любимый сын её бабушки.
При всеобщей радости, в глазах встретившихся было некоторое замешательство. Не сразу нашлись подходящие слова. Каждый сдерживал своё, накопленное переменами.
Петр Александрович первый задал самый важный вопрос:
– Ну что, Егор? Как ты пережил этот плен?
Георгий Александрович ответил как бы нехотя:
– Вроде и надо радоваться, домой вернулся, но на душе тревога.
– Почему же, сынок?
– Не знаю, маменька. Чувствую, что скоро разорят наше гнездо.
– Чем же прогневали мы Его?
– Не умеем защитить себя. И плен… Хотя и унижает, но самое главное. не в этом, потому что в стране враги внутри, а не на границе.
– Сроду на Руси враги кругом, но стоит Святая.
– Жестокость и враньё.
– Но не может же власть идти против народа.
– Самое страшное не знаем. Почему мы с вами "лишенцы"? Всё ведь отдали. И если всё будет хорошо, то жалеть не будем.
– Все образуется, – успокаивала Кока.
– Не образуется. Мы им не нужны. Нам объявлена война жестокая, насмерть.
– Что же это?
– Им нужны другие люди.
– Какие?
– Во всяком случае, не такие добрые, как ты, Петруша.
– Бог с тобой, Егор!
– Попомни, Петя, будешь странником на нашей земле.
– Даже если так. Я готов. Смирюсь и пойду. Детей только как бросишь?
– Дети сами уедут отсюда, не дадут им жизни здесь.
Кока сидела молча и втайне крестила любимого Егореньку.
"Как похудел, осунулся и, главное, глаза не те", – с тревогой думала она.
Пришёл Валентин Александрович. Видно было, как он спешил на эту встречу, сразу устремился к брату, расцеловал, сжал его в объятиях.
– Ты как блудный сын, – с улыбкой произнёс он.
– Именно, что блудный. Ведь последнее слово отца было: "Если не хочешь быть купцом, иди в военные, благородное дело" Там я понял его. Не слышал я его раньше, а в нём была сила.
– Да, отец умел переубеждать. У меня ведь тоже не лежала душа, хотел учиться дальше. Любил поэзию…
– Вот-вот. Вспомни "Беглеца" любимого твоего Лермонтова: "Ты раб и трус! И мне не сын!"
– Ты, братец, хватил!
– Может и хватил, но сейчас понял: во многом отец был прав. Стихи, поэзия – слова, а жизнь требует дела. Сила мужчины в жертвенности, в защите близких.
– Но мы своей жизнью делаем добро.
– Дорогой мой Петруша, добро иногда должно быть с кулаками.
– Нет, Егор, только Бог спасёт разломившийся мир. Верить, надеяться, терпеть.
– И мне кажется, Егор, надо всегда искать согласие с властью.
– Я видел своими глазами силу этой власти, алчной толпы. Именно её толкают для решения политических целей на террор и обман. Основная задача – сломать Россию. Я знаю, ваше благородство, братья мои. Но оно не нужно теперешней власти. Мы им не нужны. На своей земле, а не нужны. Не это ли страшно?
– Но неужели народ не разберётся?
– Народ беден, многого не понимает, занят своими заботами. Легко может податься на посулы – земля, заводы. Может и разберется со временем. Но назад дороги уже не будет. Кажется, просто немного упустили, недосмотрели. А кто-то этим воспользовался.
– Но говорят, Ленин тоже с Волги, с юридическим образованием.
– Незаконченным. Плеханова обругал. В Германии, Австрии у него больше друзей. Таким смелым начинающим юристам нужна смирительная рубашка. Поверьте мне, дипломированному. В нём и в его соратниках – дьявол.
– Ты, Егорушка, какой-то озлобленный. Нельзя так.
– Наверное, ты права, маменька. Но война – страшная обязанность, которая напоминает о долге. И все ценности пересматриваешь очень быстро.
– Но войны нет.
– Да, мир, но надо было немного подождать, даже стерпеть, немцы сами согласились бы с миром. Поспешили новые власти, отдали земли, за которые наши предки боролись веками. Для них Россия – плацдарм для политических амбиций.
– Егорушка, не надо, лучше помолчим. Я так рада видеть тебя. Не хочу тебя такого. Ты ведь тоже уподобляешься им.
– Да, маменька. Я, когда вошёл, у меня комок в горле: как вы все незащищены и не знаете, что ещё впереди.
– Власть – мера ответственности.
– Но страдать опять будем мы… или такие как мы.
– Но всё-таки не война, когда теряешь близких.
– На войне нельзя лгать и фальшивить.
Бурный разговор кончился также резко, как и внезапно начался. Пришла жена Георгия Александровича с сыном. Спустилась сверху Валентина Николаевна.
Все сели за стол к чаю. Женщины и дети заполнили столовую, всё внимание было отдано им.
Общая бабушкина семья за трудные и долгие годы теперь была вместе и это, прежде всего, чувствовали дети, на редкость радостно играли и шумели.
Вечером, перед сном, Надя видела Коку счастливой и вдохновенной. Тепло и уверенно звучала вечерняя молитва перед сном.
Время неумолимо шло вперёд.
Теперь принадлежность к купеческому сословию стала чем-то позорным и опасным для новой власти.
После национализации магазин со складами товаров, дачи, дом, деньги, находящиеся в банке, были отобраны.
Родители и близкие родственники Нади сначала были объявлены "бывшими" или "буржуями", потом "лишенцами".
Никто не принимал во внимание личные человеческие качества людей.
Доброму и милому Надиному папе никто не верил, что после экспроприации в доме остался один десятирублёвый золотой. Он не стал забирать деньги в банке, когда это было можно.
Папа был глубоко верующим человеком и считал, что на всё – Воля Божья, что богатые люди забыли бедных и теперь несут заслуженную кару.
Было тяжело морально, надо было как-то жить и кормить всё увеличивающуюся семью.
Осложняющееся материальное положение требовало сокращения прислуги, но никто не хотел уходить от добрых хозяев, которые неплохо платили и сытно кормили, с общего стола. Учитывая возникшую безработицу, все из прислуги упросили папу и Коку оставить их без жалования, только "за харчи". Но еды в доме становилось всё меньше и меньше… Через полгода в доме остались только нянька и кухарка.
Жили в страхе и ожидании худшего, часто ходили в церковь, молились, надеялись.
Но "новое" наступало неумолимо. Все "бывшие", имевшие дома, были выселены или уплотнены в 2–3 комнаты. Дом Валентина Александровича был занят учреждением, в доме Георгия Александровича разместилась поликлиника. Надя всегда чувствовала, что бабушка очень волновалась за своих сыновей. Но, как она говорила: "Бог милостив". Валентин с семьёй остался в довольно просторном мезонине своего дома. После недлительного ареста его знания, трудолюбие, честность были востребованы: он был назначен коммерческим директором фабрики "Красный луч". Над ним поставили "красного" директора из рабочих.
Георгий Александрович первое время тоже работал по специальности, в суде. Семья его жила в трёх комнатах своего бывшего дома.
У многих людей проходили обыски с конфискацией части имущества. Под видом большевиков действовали и бандиты.
Однажды, среди бела дня, когда Коки не было дома, несколько мужчин в новой военной форме въехали во двор на лошади, запряженной в розвальни.
Петру Александровичу предъявили бумаги на обыск. Они прошли по всем комнатам, открыли все шкафы, сундуки, взяли, что им понравилось из одежды, вещей и мебели, погрузили в сани и уехали.
Кока, по рассказам очевидцев и по характеру увезённых вещей – новое кресло, красивая лампа-торшер, новые платья и костюмы, мануфактура, золотые и серебряные вещи – сразу заподозрила неладное. И её подозрения позднее оправдались: никакого ордера на обыск власти не выписывали.
Второй случай был зимой в начале 1918 года. Вечером дети ещё не спали, Надя помнила это хорошо. Раздался резкий, страшный стук в парадную дверь с требованием срочно открыть и впустить. "Обыск!", – кричали с улицы.
Тут Кока проявила незаурядную храбрость и решительность. Она велела потушить все лампы, оставить зажженными только лампады перед иконами, запереть на все засовы ворота и двери в дом, и пошла на переговоры через парадную дверь с непрошенными гостями.
Стук и требования продолжались с ещё большей яростью.