Тут автобус загудел, русские туристы потянулись на свои места, смешно толкаясь и переругиваясь. Я обняла Смородскую и сквозь толстую ткань (мне показалось) увидела ее глаза, голубые и гордые, немного мокрые. Я залезла в автобус и помахала ей из окна, рядом сидящий господин в клетчатом пиджаке и белой панамке спросил меня:
– Кто это?
– Настоящая русская женщина.
Ресторан
Мы сидели в ресторане плавучем за столиком. Я был один, даже не знаю, что меня сюда занесло, просто шел вечером по набережной, гляжу, кораблик отходит, места есть, вот и впрыгнул, оказалось дорого, но выскакивать было уже поздно. Как ногу оторвал, так и отошел кораблик и заскользил вдоль гранитных набережных Москвы-реки, возле Киевского вокзала, Новодевичьего монастыря, мимо ЦДХ, мимо огромной синей растяжки "Самсунг" у Кремля.
Я пошел к корме и сел рядом с женщиной – высокой, стройной, как шест стриптизерши, ни жиринки, брови вверх, удивленные какие-то, лицо овальное, не славянское, не круглое, европейское скорее, платье до пола. То есть понимаешь, что ноги-то красивые, стройные, но ничего не видно и от этого еще больше засматриваешься. Платье у нее в блестках серебряных. Под лучами крутящейся дискотеки оно сверкало и переливалось – от синего к розовому и обратно.
Мужик же рядом сидел такой стандартный, холеный, джинсы "Габбана", мягкие кожаные туфли, пиджак клетчатый ворсистый. То есть такой, с кошельком. Постарше. Да и еда у них была обильная: фуа-гра, салаты, десерт, "Асти".
Я всю дорогу просто смотрел на проплывающий пейзаж, на трамплин, на деревца, а они о чем-то оживленно разговаривали, брали друг у друга фотоаппарат "Марк III" и фотографировали себя и проплывающие красоты.
Столик у нас был на проходе, и вот смотрю, просачивается какая-то очень, очень фигуристая девица в юбке короткой.
Я, конечно, на нее уставился, и сосед тоже про фотоаппарат забыл и глядит на нее, на ноги конечно. Обычно смотрит. А его женщина чай с лимоном пила, и вот она видит это и весь чай (горячий!) выплеснула ему в лицо одним резким и красивым движением. Глаза сверкают. Это движение от плеча я надолго запомню.
Чашка с выпуклой белой розочкой вырвалась и упала на пол, но не разбилась, а лимон закатился под стол. Гриша сидит, пикнуть боится. Его Гриша звали, я подслушал. У него с кончика носа капает чай, одна капля застыла и никак не может оторваться, просто набухла и остановилась прямо над кольцом обручальным.
На коленях, нет, выше, чуть-чуть повыше огромное коричневое пятно. И я физически чувствую, как ему сейчас горячо и больно, но Гриша сидит и молчит и ничего не говорит и ничего не пытается сделать.
Вдруг Анжела (это я тоже подслушал) просит его поднять лимонную дольку с пола. Он таращится ей в глаза, боится, наверное, и медленно и осторожно, долго шаря под столом, находит дольку и передает Анжеле в ее тонкую, точнее утонченную, хрупкую ладошку, абсолютно без колечек и ювелирки. "Любовница, наверное", – подумал я.
И вот Анжела так внимательно смотрит на него, а потом берет эту дольку и аккуратно и сосредоточенно засовывает в рот, жует тщательно и проглатывает дольку, поднятую с пола. Потом встает, поправляет платье, разглаживает на бедрах, промакивает губы и уплывает в туалет.
Пока она отсутствовала, официанты прибрали, Гриша платочком обтер лицо и штаны свои дорогие, а когда Анжела вернулась, то кораблик уже причалил, и забрал их "лендровер" дорогой с водителем, а я пошел пешком до Студенческой. Шел и насвистывал чардаш, он в обработке на кораблике играл.
Воровство
Для нее я украл осетра, не целикового, а порцию, на банкете в честь семидесятилетия учителя. Учитель пригласил всех своих учеников, ну, кого вырастил, кому путевку в жизнь дал, кто сейчас мелькает по телевизору и радио. Он же единственный всем давал путевки. Я там, конечно, сбоку припека, небольшое ответвление, но Андрей Владимирович вспомнил, спасибо ему, прислал по электронной почте приглашение на два лица, и я взял Любу под руку, и мы пошли. Надела она самое лучшее платье, красное, египетское, и мы двинулись на банкет.
Сначала – торжественная часть, выступления, славословия, чествования, подарки. Мы учителю блюдо серебряное подкатили с гравировкой, он аж прослезился и меня обнял.
Потом сели за стол, а ужин оплатил фонд какой-то богатый. Пять перемен: салаты, перепелки, горячее жидкое, горячее нежидкое, десерты, фрукты, соки, воды, алкоголь.
И вот, когда горячее нежидкое принесли (а был там антрекот из телятины с картофелем жареным и осетр тушеный с рисом), то Люба своего осетра съела и захотела еще, а рядом все уже едят или антрекоты лежат, и свободный осетр только через одного человека, причем этот человек просто отошел на время с супругой и о чем-то с ней беседует у бильярдного стола.
Я же в жизни ничего не воровал. Один раз в детстве в гастрономе хотел сырок за четырнадцать копеек взять, но меня поймали и отвели к маме, а тут я встал, бочком, бочком и украл осетра для Любы, а им говядину подсунул. Они пришли, смотрят, ничего не понимают, а Люба уже и второго осетра съела. Я же сижу с ней рядом, руку ей положил на коленку и шепчу на ухо: "Смотри, Любушка, запомни, я для тебя украл". Она только взглянула на меня благодарно и улыбнулась.
А потом это все как-то забылось, но стало иногда всплывать неожиданно, как поссоримся или сделаю чего хорошего Любе, шляпку куплю или в кино сходим, то я ее прижму к себе и скажу: "Смотри, Люба, я для тебя даже украл!" Раз семь я это ей говорил, а однажды, в субботу кажется, после парилки, красные сидели в предбаннике, пиво пили, и я ляпнул, не подумав, рассматривая ее тонкую фигуру и нежную кожу: "Помнишь, как я украл", – а она вдруг вспыхнула, покраснела, голая выскочила на мороз, крикнула: "Да подавись ты своим осетром", – и побежала прямиком по снегу. Я насилу ее догнал, завалил, втащил за руки в домик, а она все рыдала и рыдала, часа два не могла успокоиться.
Не разговаривать
Случилось это в институте. Ей было двадцать, а мне тридцать. Мы стояли на крыльце и курили, а она же самая красивая на курсе, супердевочка с картинки, а я козел вонючий, приземистый, неудачник. И вот стоим курим, а она так ласково: "Не хотите ли, Николай, проводить меня до дома, я тут рядом живу?" Какой дурак откажется, супердевочка, длинноногая блонди, стрелы вместо бровей, кепочка набок, я ее аккуратно за ручку взял и повел, а сам дрожу, даже не знаю, что и подумать.
В квартире музыку легкую включила, шальку накинула на плечики узенькие, винишко из холодильника достала, пьем, курим, про "Московское время" разговариваем. Я уже домой стал собираться, а она так ладонь мою взяла, сжала и держит, держит в кулачке, в глаза смотрит, смотрит, дышит неровно.
Я ее на диван – пихается, я уходить – она держит. И так всю ночь. Под утро взмок совсем, говорю:
– Зачем же ты меня сюда привела, чтобы комедию играть?
А она:
– Я своему мальчику честное слово дала, – сопит, грудь колышется, на губах капельки пота, лоб блестит, глазки вращаются.
Уехал я с первым поездом метро, а в институте она меня унизила. Стою я на крыльце курю, Оля проходит мимо, приветствую, а она:
– Чтобы ты больше никогда со мной не здоровался и даже вида не подавал, что мы знакомы.
Так и доучился до диплома. Со всеми бабами, как с бабами, а с Олей даже не кивали.
А мне же сейчас пятьдесят. На "Волжской" в вагон с размаху влезаю, разворачиваюсь, и меня к стеклу носом прижимают. Смотрю в отражение – Оля стоит. Ну, секонд-хенд, секонд-хенд, расплылась вся и вижу, она меня тоже узнала и даже руку тянет, чтобы меня окликнуть, но в последний момент отдергивает руку и такое странное лицо у нее, как ошпаренная стоит, а она же не знает, что я все в стекло вижу – и испуг ее и эту тоску.
Я тоже не обернулся. Вышел на "Крестьянской заставе", а она дальше поехала, на "Курскую", наверно.
Хрясь
Всегда с ней было хорошо. Тискали друг друга до невозможности, из кровати не вылазили. Бывало, уснешь часа в три ночи или даже под утро, потный весь, все постельное белье мокрое, измученный, а уже часов в восемь с первым осенним лучиком, когда воздух утренний проползает сквозь открытую форточку и робко и холодяще щекочет кожу, снова нежные поцелуи, вздохи, улыбки, объятия.
Свадьба была пышная, веселая, яркая: катались на "кадиллаке" по Москве, на Горах голубей выпустили, выкупал я ее у родственников, которые ее похитили, сидели всю ночь в ресторане, а потом поехали в Крым. Я же не очень богатый человек, на Париж денег не было.
И вот, когда вернулись из Ялты, поселились в квартире в Кузьминках (родственники скинулись и квартиру нам купили). Поселились и жили в принципе хорошо, замечательно жили, но однажды, собираясь то ли в театр, то ли на работу, я в отражении в трюмо заметил, как со спины на меня Лера смотрит, и был это такой ужасающий, чудовищный, презрительный и брезгливый взгляд, которого я никогда у нее не видел, когда она прямо смотрела мне в глаза.
Когда Лера смотрела прямо, то был взгляд такой сладкий, манящий, ласковый. От него что-то во мне дрожало и ликовало, я как пьяный ходил, шатался, а тут это странное отражение, зря я в трюмо посмотрел.
И после этого взгляда (о котором я ничего Лере не сказал) стало что-то во мне ломаться и трещать. Ночью лежим рядом, бедро к бедру, щека к щеке, а ничего не происходит, ничего не шевелится, пустота.
Она наклонится над моим лбом, прядь рукой откинет и спрашивает:
– Ты что, милый? – потом губами до переносицы дотронется или пальчиками своими тонюсенькими по макушке проведет.
А я лежу не шелохнувшись, и ничего, ничего, понимаете, во мне нету, закрою глаза и вижу этот брезгливый взгляд.