Подошел Халед, мы час катались по Вифлеему. Продавцы ароматных лавашей прямо на улице умело вертели в руках тонкое тесто. Из окон болтались красно-черно-зеленые палестинские знамена. Грязные и оборванные детишки засовывали ладони в окна автомашины и требовали мелкую монету. С холмов открывался потрясающий вид: лоскутное одеяло бараков, черепичные крыши, террасы, оливковые деревья, стрелы мечетей, христианские луковицы. Мы остановились. Люба достала из сумочки фотоаппарат и пощелкала. Неожиданно она села на землю у переднего колеса и заплакала.
– Что с нами будет?! – спросила Люба и посмотрела на меня.
– Все нормально. Все нормально. Надо просто проползти на коленях свои два километра.
Любовь без слез и комплиментов (книга рассказов)
Родина
Когда она уезжала, я только и слышал: страна – говно, Меченый – мудак, Алкоголика – в дурку, Путин – гебня, народ – быдло, мужики – уроды. В ожидании разрешения она ходила по моей квартире сгорбленная, но строевым шагом, размахивая в такт старческими иссохшими руками, как на параде. Я уж не знаю, где она в своей архангельской глуши нашла евреев, как доказала бдительному Израильскому посольству, что в ней течет сионистская кровь, но вот она сидела у меня за столом, пила, несмотря на свой преклонный возраст, пиво "Афанасий", варила вонючий непотрошеный минтай, чуть подсолив его йодированной солью, чтобы полить тушку подсолнечным маслом и, причмокивая, есть рыбку, кроша на пол белые мягкие кусочки коту Дыму. Я смотрел на мальчишескую стрижку, на крашенные хной волосы, на торчащие из-под халата лопатки, на оттопыренные коленки и горестно размышлял:
"Бедная, глупая, непоседливая дура, куда ты едешь, кому ты в этой загранице нужна?! Сидела бы в своей коммунальной квартирке, варила бы самогонку, раз в неделю выступала бы с агитбригадой пенсионеров в Доме культуры, раз в год я бы, твой внук, присылал из Москвы открытку "Happy New Year!". Вкушала бы жизнь, как могла. Умерла бы радостная, просветленная и счастливая. Похоронили бы тебя соседи по коммуналке на холмике, возле церкви. Может быть, и я проведал бы тебя как-нибудь, покрошил бы печеньки на рыжую землицу и выпил водки".
Но она не слушала меня. Выходила в центр гостиной, как на сцену, поднимала вверх левую руку и наклоняла головку вправо, как голубка, закатывала глаза, вздыхала и говорила: "Здесь я, Юрик, никому не нужна, даже тебе, не говоря о твоей матери, она только и знает, что говорит обо мне гадости, а твой папа-хохол… Сам знаешь, взрослый уже". Театрально всхлипывая, она сморкалась в разноцветный детский платочек, долго комкала его и убирала в теплую глубину халата.
Когда разрешение выдали, я отвез бабу Нину в аэропорт на своем "форде", но, подъехав к зданию, не вышел наружу и даже не помог ей вытащить чемодан на колесиках. Час стоянки стоил сто рублей, а первые пятнадцать минут бесплатно. Мне представлялось, что ее будут шмонать особенно тщательно и долго. Она же везет с собой на обмен русскую клюкву: лапти, матрешки, гжель, красную икру, столовое серебро. Пока пособие дадут, пока на работу устроится. Хотя какая в ее возрасте работа, уборщицей туалеты мыть или кондуктором на автобусах, но я слышал, что в Израиле кондукторов нет, все механизировано, стоят решетки железные или сами водители продают билеты.
Баба Нина медленно подошла к стеклянной вертушке, за ней уныло поскрипывал красный громоздкий дерматиновый чемодан. Он мог бы показаться обширным, но мне виделся крохотным. Наверное, баба Нина думала, что на Земле обетованной нет зимы. Зимы там нет, но бывает очень холодно. Теплые вещи нужны, но баба Нина оставила у меня кроличью шубу и теплое демисезонное пальто. Сказала, женишься – пригодится.
Она подошла к вертушке и обернулась. Я подумал, что бабка улыбнется, или заплачет, или помашет рукой, но она просто посмотрела мне в глаза. Хотя расстояние было большое. Скорее всего, она просто взглянула в мою сторону. Так глядят на сумасшедшего, больного человека, на глупого беззащитного щенка.
"Ты еще не передумал?" – как бы спрашивала баба Нина, но я в страхе сидел в машине и качал головой. Тогда она развернулась и нырнула в аэропорт.
В тот же вечер, приехав домой, я выпил за нее бутылочку шампанского, съел печеночного паштету, который намазал на бородинский хлеб, послушал "Армию любви". Я сидел на подоконнике, смотрел на играющих на спортивной площадке детей и думал, что теперь уже ей не позвонить. Весточку она должна подать сама.
Я быстро забыл о бабе Нине. Ни разу за шесть лет не вспомнил. Женитьба, дети, переезд. Поэтому я был сильно удивлен, получив от нее письмо по электронной почте: "Здравствуй, Юрочка, вот тебе мой адрес в Беэр-Шеве и скайп".
"Зачем мне ее адрес, – подумал я, – не собираюсь я тащиться в эту пердь. Вот если бы в Иерусалим или в Тель-Авив". Я чуть не удалил письмо, но скайп добавил.
Буквально в тот же день она ко мне постучалась. Я узнал бабу Нину на мониторе: напористая и озорная, живая и непосредственная, ничуть не постаревшая, наоборот, посвежевшая, сияющая. Я ожидал увидеть ее в каком-нибудь национальном наряде, как минимум в кипе, но на ней висел слегка поношенный спортивный костюм фабрики "Большевичка".
Бабка начала с места в карьер:
– Израиль – говно, хасидов – в армию! Ходят в шляпах меховых, как бабы. Вот на родине мужики нормальные, а эти не пьют, молитвы поют, не работают.
Осторожно перебиваю:
– Тебе квартиру-то дали?
– Две, – отвечает, – подженились, подразвелись тут, две теперь, одну сдаю. – И продолжает: – Нетаньяху – урод, датишникам – пейсы обрезать, арабы – молодцы.
Опять, вкрадчиво:
– А пенсию тебе платят?
– Три тысячи шекелей, на наши – семьсот баксов.
– А лечат хоть?
– Да бесплатно все, даже санаторий на Мертвом море.
– Иврит-то хоть учишь?
– Зачем, здесь каждый третий говорит по-русски, магазинов русских полно, парикмахерские русские, соцработники на русском говорят, здесь одни русские.
Замолчала, задумалась.
– Утром на рынок за фруктами, в обед поспать, вечером гулять – все цветет. Придешь с прогулки, первый канал включишь, здесь наши каналы показывают. Включишь и смотришь Малахова. Хорошо! Все-таки Путин молодец, какой Путин молодец, каждое интервью смотрю, не пропускаю – на все без подготовки отвечает, не по бумажке говорит. Нетаньяху говно.
Мы еще два часа болтали, вспоминали дом, пели Окуджаву, говорили о маме. Я бабе Нине обещал передать семгу и докторскую колбасу, она мне хумус. Кипу мне показала со звездой Давида. Хорошо поговорили. Душевно. Она аж прослезилась. Может и выберемся к ней как-нибудь с женой.
Лика
– Слушай, а можно определить, я девочка еще или уже нет? – спросила Лика и виновато посмотрела на меня, словно я собачник и собираюсь засунуть ее в клетку и увезти на живодерню.
Я аж подпрыгнула на кухонном уголке, и сигарета чуть не выпала у меня изо рта. Когда Ликины родители уходили, то она разрешала мне курить на кухне, открыв окно. Вообще Лика – это самая зачуханная девица на нашем курсе, как бы сказала моя мама – "синий чулок". Ей семнадцать лет, а она ходит с косичками в шерстяной перхотной раздутой кофте, в чулках советских, бабушкиных, в юбке брезентовой до икр, в дедушкиных роговых очках, в стоптанных, почти деревянных сандалиях. Кто мог позариться на такое добро?
Правда она всегда лучше всех училась, школу окончила с медалью, потом французский лицей на "отлично", теперь со мной в институте лингвистики, первый гуманитарий. Вечно при родителях, взаперти. Всегда мечтала уехать в Париж, но никому об этом не говорила, только мне. Я вообще не знаю, зачем с ней вожусь.
– Что случилось, Лик? – выдуваю дым в окно, Лику от табака подташнивает.
– Понимаешь, он меня по-французски спросил, как пройти к Лиговке, а я же впервые услышала французский от иностранца, так обрадовалась, так перепугалась, потом заговорила, а он завел в подъезд и принаклонил, а потом ушел.
– Он хоть телефон оставил??
– Вот, – на темной визитной карточке золотом было написано "Мубумба аль Сахили".
– Негр, что ли?
– Араб, кажется.
– Ну ты даешь.
Отправила к гинекологу и забыла. Это у Лики я лучшая подруга, а меня этих лик видимо-невидимо. Потом услышала краем уха, что она вышла замуж и уехала за границу.
А через двадцать лет отдыхала я в Марокко, купалась, а тут катили в автобусе с группой и попросили завезти в обычный квартал, вышли на улицу: пылища, грязища, детишки голые с собаками бегают, апельсины с деревьев попадали и в канаве валяются. Я отошла в сторонку покурить, а тут вижу на меня мешок в парандже накидывается и давай обнимать и целовать, я в страхе отбиваюсь, а мешок с французским акцентом:
– Я Лика, Лика Смородская, помнишь, Викочка? – Лика с трудом подбирала русские слова.
– Господи, Смородская, лицо-то покажи.
– Не могу. Как ты Викочка?
– Нормально, при МИДе. Объездила весь мир. Европа, Штаты, Латинская Америка. Вот и к вам занесло. Ты как?
– Нормально, старшая жена, хозяйство, козы, ислам приняла, за стол, правда, с мужчинами не сядешь, младшие жены называют Наташкой за глаза, вечером приляжешь у океана и ревешь. А семья у тебя есть, Вика?
– Третий брак, от первого девочка, сейчас во французском интернате учится, за ней папашка присматривает.
– А у меня, представляешь, Вика, восемнадцать детей.
– Сколько?
– Восемнадцать. Здесь каждый год беременеют. Так принято.