- Понимаешь, ты своего добился: защитил диссертацию и, так скажем, повысил потенцию. Ты делаешь неплохие копии Ци Байши, ты вообще неплохо многое делаешь. С тобой здорово. С тобой будет здорово любой женщине около-моего-плюс-минус-возраста. А мне нужна собственная изначальная структура. Хочешь, я познакомлю тебя с какой-нибудь классной девочкой? С классной, Джим! Ее главной изначальной структурой будет твоя потенция. Хочешь, Джим? Девочку хочешь? А мальчика? Тоже нет?..
Джим улыбался и ничего не говорил: он привык к моим выпадам. Я вздохнула, замолчала, задумалась. Из какого материала была сделана рука китайца? Сколько прошло времени? Зачем действительно стрелялся Пушкин? Нужно ли переводить - для некоторых приматов - Набокова с русского на русский? Мы шли и шли; я замерзла, и Джим дал отхлебнуть мне рисовой водки. Идти стало веселей: белые мухи кружились вокруг да около моей, спрятанной где-то очень далеко, "изначальной структуры". Джим насвистывал спиричуэлс. Будто украденная, тишина вставала между нашими шагами и мыслями, обволакивая их. Когда же мы оказались у той самой избушки, где пили по осени рисовую водку за ящиком из-под марокканских апельсинов, то заметили Бо Вэна. Он остался почти таким же, только казался каким-то "подтаявшим". Он смотрел на солнце и в то же время - на нас. Рядом с ним сидели Старик, Женщина, Мужчина и Ребенок - мне показалось, что когда-то я видела их, но не могла вспомнить где. Старик писал очередной свод дурацких законов, Женщина делала вид, будто улыбается, Мужчина адреналинил по поводу и без повода, а Ребенок довольно дебиловато то смеялся, то хныкал.
Мы с Джимом остановились, не решаясь войти в избушку, и в тот же самый момент я поняла, что начинаю светиться (ничего себе, да? нагло так светиться внутри себя самой!), что во мне разливается такое количество теплоты, от которого раньше я просто взорвалась бы! Джим отошел - слишком ярким показался ему тот свет. А мне стало жарко, потом горячо, потом - больно. Я разделась и ощутила беззащитно-голыми ступнями такой же беззащитно-голый снег.
- Наконец-то она вернулась, - сказал Ребенок, и засмеялся.
- Никуда я не возвращалась, я развод отмечаю, - слабо засопротивлялась я и позвала китайца: - Зачем ты тогда рассыпался? А? Зачем? Я готова была полюбить тебя по-настоящему, а ты испарился… как самая банальная иллюзия - испарился…
Вокруг закивали: "Да, да, это она". Я ничего не понимала; китаец же молчал и смотрел не на меня. И чем дольше он смотрел не на меня, тем яснее вырисовывалась моя собственная "изначальная структура". Я знала, что такое Тень, Любовь и Архетип. Я только не представляла, что являю собой Архетип Тени Любви и нахожусь в какой-то странной связи со всеми этими типами, существовавшими задолго до г-на Юнга - с типами, не подозревавшими, что они и есть это треклятое "коллективное бессознательное", адаптированное в книжечках для домохозяек, интересующихся не только ценами "на пеньку и мед".
- Ладно, пусть я - Тень. Даже "архетипичная". А где тогда сама Любовь? - спросила я Великую Китайскую Стену.
- Спит Любочка, спит себе не одну тысячу… - ответила вместо Стены Женщина, и я заметила, что у нее два лица. На лбу первого висела табличка "Архетип Матери", на лбу второго - "Anima", и я вспомнила про давно не открываемый томик Карла Густава с некоторым раздражением.
- И сколько еще она будет спать? И почему я - Тень? Это из-за нее я мучаюсь, что ли?! А ну, покажите-ка мне эту вашу Любочку!
Мужчина с табличкой "Архетип Героя" строго посмотрел на меня:
- Сколько надо, столько и будет.
Ребенок с клеймом "Архетип Дитя" захныкал, а Дед с татуировкой "Архетип Старика" шлепнул его, после чего дитятко заорало на весь лес. Через какое-то время все типы исчезли, и лишь китаец помаячил подольше: допивал рисовую водку. Он поздравил нас с разводом и угостил пейотами, но те на нас с Джимом никак не повлияли - после рисовой нельзя пейоты, они неэффективны, это я знаю теперь наверняка (не ешьте, да не разочарованы будете). Однако в какой-то момент всем стало удивительно хорошо, но всех троих, вместе с тем, как будто бы что-то сильно напрягало.
Что это был за напряг, я где-то как-то догадывалась, но не могла сформулировать - формулировал ведь только Карл Густав. И все же, кажется, самой главной точкой напряга являлась спящая Любочка. Кто не знает Любочку? Оказывается, никто не знает Любочку! Любочка спит себе не одну тысячу, а я - ее тень… отбрасываю… по совместительству… Да я насквозь архетипична! Ой, мамочки, ой, не могу больше, ха-ха, вотччеерртт, Любочка спит, и все ей по фигу, а я с негром и китайцем сижу непонятно где - закусываю рисовую водку пейотом, кто бы разбудил Любочку?
Начали звать Майтрейю: Майтрейя не являлся. Начали звать г-на Юнга: г-н Юнг не являлся. Тогда начали звать всех подряд: все подряд приходили, но Любочку разбудить не могли. Тогда я позвала собственную изначальную структуру. Я предполагала, что ее или не существует, или она не отзывается из вредности. Но тут она вдруг засуществовала и не свредничала - я увидела ее на ладони: там сидела Любочка - та самая Любочка, что дрыхла не одну тысячу. Она была Дюймовочкой, она была - я, она была Любовь, я тоже была Любовь, а еще - ее тень… отбросы… безотходная технология ремёсел из плоти и крови…
Я зажала чудовище в кулаке, но не сильно, чтобы кроха случайно не задохнулась и, улучив момент, когда Джим с Бо Вэном отвернулись, побежала в направлении города.
В квартируя попала только под утро. Включенное радио встречало меня одной из самых оптимистичных песен "Крематория":
Ведь мы живем для того,
Чтобы завтра сдохнуть,
Ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла…
Я села на пол и замедленно замурчала соль-бемоль-мажорный, из 25-го опуса, этюд - ведь больше всего на свете я любила Шопена: даже больше, чем одну из самых оптимистичных песен "Крематория". Потом я сняла с холодильника запылившийся портрет в овальной рамке и заглянула Шопену в глаза. Нет, определенно г-жа Дюдеван чего-то не понимала в них! И в его этюдах - под пиво и без… У композитора была выразительнейшая мимика - если б не клавиши, стал бы актером.
…а хоронили с почестями: живому гению таких не полагается. Поговаривают, будто живой гений непременно должен страдать: только так шедевры на свете сером и появляются (а коли не пострадаешь - в энциклопедии не окажешься). Я могла бы поспорить с умниками на примерах моего прадеда или Феликса Мендельсона (оба были богаты и талантливы). Однако мой прадед - это совершенно другая история, а Мендельсона в гении "не записали", признав "невероятную одаренность" да оставив набившую оскомину темку "Свадебного марша"…
Я подышала на стекло и снова заглянула Шопену в глаза: совершенно больной, он давал в Лондоне концерты и уроки.
"Я же ни беспокоиться, ни радоваться уже не в состоянии - совсем перестал что-либо чувствовать - только прозябаю и жду, чтобы это поскорее закончилось", - читала я по глазам его письмо.
- Позвольте пригласить вас в гости, - я поднесла фотографию к губам и поцеловала.
Он долго отказывался, а потом неожиданно согласился.
Резкий звонок в дверь. Два раза - очень коротко, остро. Дождь со снегом. Сердце Шопена намокло, изящные пальцы озябли; он с трудом стянул перчатки.
- Проходите, проходите же! Я жду вас больше, чем спала Любочка! - выпаливаю.
Шопен снял плащ и цилиндр, а потом спросил:
- Так неужели к вам теперь никто не приходит?
- Никто.
- И вам не бывает одиноко?
- Отчего же… Но одиночество - это как самое абсолютное состояние, так и самое относительное…
- Пожалуй, вы правы, - он помолчал. - А как вы узнали мой адрес?
- Отправила "до востребования". Это ведь не сложно. Главное верить, что востребуется.
- Вы непонятная женщина… странная… ломкая… вы похожи на мою последнюю мазурку, фа-минорную…
- Вчера мне сказали, что я похожа на Архетип Тени Любви.
- Как странно… Впрочем, не верьте! Не верьте никому, кроме себя самой! Самое ценное, что есть у вас, - это вы. И не думайте, будто я повторяю прописную истину - в вас-то она пока "не прописана"!
- Иногда хочется, чтобы рядом кто-то ходил. Говорил. Не всегда, даже очень редко, но… - я закашлялась и отвернулась.
- Это ничего, это пройдет, вы же женщина… Прежде всего - женщина, и не отпирайтесь, не отпирайтесь… Вы только не делайте, главное, противного вашей душе. Или пишите "до востребования" - нам тоже приносят почту… Правда, мне - только от вас. А у вас, признаться, очень красивые, выпуклые письма - даже не представлял о существовании подобных… У вас доброе сердце! Позвольте поцеловать вашу руку… Я благодарен вам за само ваше существование… Даже за этюды, как вы пишите, "под пиво". Хотите, я сыграю вам?
Через мгновение половину моей комнаты уже занимал огромный концертный рояль. Шопен сказал:
- Помогите открыть крышку, - и в тот же момент открылась крышка моей пыльной домовины. Я встала из гроба и огляделась: то, что называлось когда-то пафосным "жизнь", являлось ее противоположностью.
- Фридерик! - только и смогла произнести я. - Фридерик!
Он тем временем начал свой первый, до-мажорный, этюд. Искристые пассажи напомнили мне золотые брызги забытого Совершенного Чувства - я обретала искомое.
А он играл, и я сама становилась одной из золотых искристых капель - тем самым искомым, которому нельзя найти определения в мире вещей и "нормальных людей". Я переставала быть "тенью"; теперь я знала наверняка - чувствовать можно только так.