- Джим! Джим! - прыгала я от радости. - Джим! - я ничего не могла сказать, кроме этого: "Джим!", но в глубине души боялась дотронуться до его руки, вспоминая рассыпавшегося на крошки китайца.
Джим казался в этот вечер чернее обычного; его кожаная куртка сливалась с цветом кожи, только белки глаз и губы намекали на луч света из тридесятого царства. Я настолько устала от настоящего и ненастоящего, настолько задолбалась инфляцией и отравилась социумом, что почти потеряла способность говорить членораздельно, повиснув на шее негра. А шея негра оказалась не резиновой, и я сказала ему об этом. Джим рассмеялся:
- Клеопатра нездорова?
- Да, - кивнула "Клеопатра", а потом произнесла то, что хоть однажды произносит женщина, пытающаяся найти собственную изначальную структуру, которой, вероятнее всего, не существует: "Да! Нездорова! Увези меня отсюда, увези меня отсюда куда угодно, Джим, на край света! Это очень далеко? Пусть! Джим, ты знаешь, где край света?"
Я довольно долго несла всю эту вовсе не чушь: рефреном служило "не могу больше", а эпизоды кандального рондо не отличались разнообразием - selavi, но я действительно "не могла больше", а "меньше" - не получалось: происходила самая обычная интоксикация скукой на фоне ненайденной "структуры", разбившейся чашки, несотворенного чуда и отсутствия как смысла, так и бессмыслицы: то есть, не существовало абсолютно ничего, и даже "ноль" казался более реальным, чем ощущение собственной телесности. И так каждый день. Каждый!
- Увези меня, Джим, куда угодно, только увези! Отсюда… - я не выла, а только тихонько скулила. - На край света, а, Джим? - я многозначительно поднимала глаза и спонтанно жестикулировала, пытаясь на пальцах объяснить Джиму, что отсюда давно пора сваливать. Джим улыбался все меньше и чесал затылок: ему было искренне жаль мою нервную систему. Мне и самой было искренне жаль свою нервную систему - я не улыбалась вовсе и, как и Джим, машинально чесала затылок. Так мы чесали затылки, оправдывая синхронизм гениального швейцарского доктора.
Однажды Джим присвистнул и спросил, есть ли у меня не просроченный загранпаспорт. Я тоже присвистнула - откуда у меня не просроченный загранпаспорт? Мы оба присвистнули, но Джим подмигнул и сказал, что у его приятеля знакомый в ОВИР'е и все можно устроить - поехать, например, к маме и братьям Джима в экваториальную Африку. Конечно, экваториальная Африка - не край света, но там есть на что взглянуть. А вообще, лучше зарегистрироваться, пусть даже фиктивно - "Иначе потом могут появиться проблемы. Ты согласна?". На секунду я заколебалась. "Край света" - в моем понимании - приходился все-таки или на заброшенный уголок нашей необъятной р-р-родины или, на худой конец, на менее заброшенный уголок не нашей - более объятной и евросоюзной motherland, - но никак не на экваториальную Африку.
- А это далеко? - выдохнула я.
- Какая разница, ты ведь сказала, что больше не можешь, - напомнил Джим.
- Да и правда, какая разница. Когда едем?
- Как только будут билеты, - усмехнулся Джим. - К тому же надо успеть расписаться.
- Ты серьезно? - я покрутила пальцем у виска.
- Что делать, - развел руками Джим. - Ведь ты сказала, что больше не можешь, - повторил он рефрен моего кандального рондо.
- Не могу, - прошептала я и пошла ставить чайник.
Так называемая новая жизнь не заставила себя долго ждать. Через пару недель мы обмывали мой девственный загранпаспорт с тем самым "приятелем из ОВИР'а" - втроем - в мерзком прокуренном баре недалеко от театра Ермоловой. Приятель из ОВИР'а сказал, чтобы я купила побольше ситцевых платьев. Или сшила. По крайней мере он думал, что все это следует шить.
- А сколько там в тени? - интересовалась я.
- Плюс пятьдесят. И еще надо сделать прививки.
Приятель из ОВИР'а поглядывал на меня не без интереса - на меня, кинувшую всех бреющихся и растящих бороды русских приматов! - это было очень смешно, и я сказала Джиму. Он тоже смеялся, но как-то не слишком весело - видимо, кое-что его тяготило.
Отношения наши не перескакивали через умную головушку Платона, а если учесть, что тот все-таки больше любил вьюношей, то… Когда же наступало "время Ч" (опаньки!), я держалась за шею Джима и тихонько скулила - и вот тогда Джим мурчал "Колыбельную" Гершвина… В одну из таких клинических идиллий я сказала Джиму, что, должно быть, в экваториальной Африке и есть на что взглянуть, но, может быть, у него имеются в наличии родственники где-нибудь еще, где экватор не так близко к народу и в тени хотя бы плюс тридцать пять… Джим задумался, а потом сказал "да".
Вскоре мы оказались в Тунисе - маленькой стране на севере Африканского континента, где жила троюродная сестра Джима и ее многочисленная семья. В Тунисе я благоразумно меняла ситцевые сарафаны, добрым словом вспоминая парня из ОВИР'а: он не наврал про тень и про апельсины, через которые перешагивала сестра Джима - высокая сильная женщина с проколотыми ноздрями. Вообще, в Тунисе оказалось до чертиков всех этих цитрусовых и проч.: фиников, олив. И - прочь! Мне же все чаще хотелось картошки и… китайца: я никак не могла поверить в его растворение и искала очертания желтолицего брата, даже рассматривая башню Халаф-аль-Фата. Сестра Джима сказала, что это бывшая крепость-монастырь; в кельях жили воины-монахи, защищавшие свои мусульманские святыни от набегов "неверных". Сестра Джима много чего рассказывала. Но Джим, кажется, не был мусульманином. Ха! Джим был неплохим парнем из экваториальной Африки, протусовавшимся несколько лет в Вашингтоне, поступившим зачем-то в московскую аспирантуру, заключившим фиктивный брак с одной русской особой и привезший эту особу "на край света", потому что она, видите ли, больше не может.
Я была благодарна Джиму, но через три недели, слегка обуглившись, заскулила: "Домой…". Джим снова погладил меня по голове, замурчал "Колыбельную" Гершвина и грустно посмотрел вдаль: так мы очутились в Москве, где черный мой человек напился водки, расплакался и признался в том, что и позабавило, и удивило, и озадачило меня:
- Понимаешь, все как у мужика, только… - он мялся, а я ковыряла вилкой новую клеенку. - Я обязательно найду деньги на операцию!
Я ничего не говорила; я не думала, что совершу когда-нибудь фиктивный брак с женщиной из экваториальной Африки! С женщиной по имени Джим, с которой мы несколько раз целовались в Тунисе… М-да.
- А как называется… - я не могла сформулировать вопрос, несмотря на все любопытство к диагнозу.
Джим грустно усмехнулся:
- Гермафродитизм. Это болезнь.
- Изначально все люди были гермафродиты, если ты читал когда-нибудь мифы… - начала я, но тут же осеклась.
Мы помолчали. Я удивленно смотрела на существо третьего пола: оно совершенно не было похожим на женщину! Плюс два метра роста… Наверное, "женской" была душа, поэтому нам с Джимом так легко было вдвоем.
- Не плачь, - сказала я. - Мы найдем деньги.
Искать деньги на операцию после Туниса стало сложнее. Я обреченно выходила в социум и однажды сказала, что, может, и не нужна операция-то, ведь, типа, Джим знает мое отношение к мужчинам - и это его (ее?), Джиммино, счастье, что он (она?) не как все, иначе едва ли я разрешила бы ему петь мне "Колыбельную" Гершвина… Кажется, Джим расстроился, а еще сказал, что любит меня и некстати скоро защищает диссертацию. Я тоже где-то как-то любила Джима, но очень уж странною любовью. К тому же мы были женаты(!) - одним словом, черт-те что.
Иногда, глядя на новый замок, я вспоминала, как все начиналось: перед глазами стоял Бо Вэн - сосед из квартиры без номера налево от лифта… В то золотое время я занималась поисками собственной изначальной структуры да слушала этюды Шопена под пиво. Теперь я читала мифы о гермафродитизме и успокаивала себя тем, что первые люди тоже были двуполы. "Ну, не люди, а титаны, какая разница?" - говорила я Джиму, а тот стеснялся и мычал, что все будет хорошо. Соседи косились, ведь у меня периодически ночевал негр-почти-титан!
Постепенно Джим переехал ко мне. Он вел себя достаточно негромко, мыл посуду и почитывал вечерами Юнга. Мы вроде бы собирали деньги на операцию, хотя мне, собственно, было неважно - мужчина Джим или не очень: спать с ним не входило в мои планы, а если бы и входило, то несущественная деталь его туалета не имела бы принципиального значения. И вот, через два месяца после его вселения, мы впервые легли спать вместе. Во сне я забыла, что Джим не совсем мужчина, и, как говорят иные дамы, все у нас получилось. Я ущипнула себя, увидев ошарашенные экваториально-африканские глаза:
- Этого не может быть! - кричал радостно Джим. - Этого не может быть, я же импотент! Этого не может быть!
Тут до меня медленно начинало доходить, что Джим никакой не гермафродит.
- Ты великая женщина, Клеопатра! Вот уже несколько летя не мог…
Я хохотала до слез: мужику и вправду легче назваться бабой, чем признаться в собственной несостоятельности.
Однако моя "изначальная структура" усиленно противилась новому ритму. К тому же Джим ни с того ни с сего возгордился - не гермафродит, не импотент, не гей… Он стал тяготить меня: через какое-то время скрепя сердце я решила развестись. И Джим все понял. Он знал, что я люблю этюды Шопена под пиво и никакой спиричуэлс меня уже не спасет.
Мы решили отметить развод в том самом "прекрасном далёко", куда приехали когда-то по осени с китайцем, - в избушке. Взяли рисовую водку, лаваш, апельсины и теплые вещи: летали уже белые мухи. Сели в электричку. Ехали долго, потом очень долго шли пешком. Джим выглядел немного растерянным, и тогда я сказала: