На последнем аккорде я еще не уверилась в желании своего невозвращения "туда". Хотя… "там" нет такой музыки, нет такой любви! Нет "там" и Шопена: только инфляция и менструация там, а Шопена - нет!
- Не уходите… Не уходите же… Прошу… Я не смогу… Возьмите меня… с собой… - умоляла я.
- Это от меня не зависит, увы, - грустно улыбнулся Шопен. - И… вы еще не сделали, насколько мне известно, самого главного. Как только вы это сделаете, вас сразу заберут, смею уверить.
- А что это - главное? Какое оно?
- У каждого свое. Каждая машина - или тело, как угодно - действует исходя из заложенной в нее - или в него - программы. У меня, например, было четыре баллады… Прощайте же, да будьте здоровы! - сказал Шопен и, раскрывая зонт, перешагнул через подоконник и поднялся в воздух.
- Но… - начала было я.
- Прощайте! - донесся откуда-то сверху голос Шопена. - И помните: вас заберут, как только вы сделаете самое гла…
Коран учит, что по своей природе люди корыстны и ненасытны, поэтому рай открыт лишь тем, кто соблюдает заповеди, верит в Страшный суд и не прелюбодействует, живя только с женами или наложницами. Те же, кто помимо жен и наложниц живет с другими женщинами, нарушают заповеди Аллаха, поэтому в рай не попадут.
Впрочем, при чем Коран, если у меня не было жен и наложниц? Так и скажу об этом Шопену в следующий раз.
Балерина
В общем, со мной такое нечасто. По правде, я второй раз в жизни знакомился в метро: первый был в незабвенном - самом, наверное, сумасшедшем на свете - студенчестве (сладкий кошмарик начала девяностых, Тверской бульвар), когда я на спор пристал к какой-то блонде. Ее волосы напоминали шерсть болонки, только выглядели более ухоженными, а глаза -…совсем кукольные были глаза! Синее такое стекло декоративной бутылки. Для сухих цветов.
- Извините… Может быть, это и некорректно с моей стороны… Но на самом деле… я подумал, что если вы… - я нес чушь и видел, как заливаюсь краской под усмехающимся Женькиным взглядом (Женька - еще тот жук: стиляга, донжуан, переводчик, ценитель хороших сигар; женщины от него без ума… некоторые мужики тоже).
Впрочем, краснеть долго не пришлось: "болонка" оказалась профессионалкой и через полминуты назвала цену - действительно, зачем терять время? Я сказал почему-то "спасибо", на Сухаревке она вышла, а Женька заржал и как-то так в один миг содрал этикетку с пивной бутылки. В тот момент мне показалось, будто с меня сняли скальп: я страдал открытой формой неразделенной любви, подобной псориазу - всё в язвах, но для посторонних не заразно (до сих пор не могу произнести ее имени, бывает же такое!), и пытался довольно цинично разрядиться… Но вот к встрече с профи оказался не готов - природная брезгливость снова взяла верх, а у Женьки в кармане смеялись презервативы: они всегда у него там смеялись, даже слышно было. Тогда, в начале девяностых, он хлопнул меня по плечу, и мы пошли к поэту Тарасову - само это вот, "поэт Тарасов", звучало жутко смешно и непоэтично - видимо, для усугубления (0,5 "Армянского"): мне ведь нельзя, невозможно оказывалось больше так… по ней!.. Все меня вытягивали. Все. Кроме нее. Но нужна была только она, и "все" оказывались не у дел. Она знала всё, и потому как можно реже появлялась в институте. Собственно, ее жизнь…
В общем, дело прошлое. Кто не любил в начале девяностых, а? Только младенец или старик. Сам воздух был пропитан тогда любовью. Ожиданием чуда. Самим чудом. И деньгами. Которые можно было… откуда-нибудь взять. Открыть какое-нибудь ООО, например. Ограничить ответственность. Прорулить много чего, забыв о дипломе Литинститута, который, впрочем, не мешал. Что я и сделал: сначала одна, а потом несколько точек с надписью "Обмен валюты" красовались в самом лучшем на свете городе из шести букв. Так я попал в точку: золотое время! Сейчас это было бы уже невозможно. Во всяком случае, мне.
Да, я люблю Москву. Очень. И "аканье" местных не раздражает. Хотя родился в районе Мойки. Так получилось. Питер слишком часто навевал тоску; я не ценитель депрессивных городов. Даже очень красивых. А Питер очень красив. Но весь этот "Петербург Достоевского" - сущий кошмар. Для меня. Поэтому и уехал в столицу: яркую, пошловатую, но без… в общем, без всего того, что так раздражало в городе, где шемякинские сфинксы подглядывают за тобой из любой точки. И поступил. Сам. С первого раза и без блата. Даже не ходил на подкурсы. Просто много читал. Просто с детства обожал выдумывать всякие истории. Мне долго не верили. Что сам. Часто ведь там по-другому. Ладно…
Я люблю Москву. Так же, как любил когда-то - ее. Она и сама была из Москвы. Однокоренная такая - в смысле, с Москвой одного корня; ей нравилось мое определение, она смеялась. Длинноногая. Джинсово-клетчато-дымная. С длинным таким черным шарфом и глазами Франсуазы Саган: я действительно поразился сходству. О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!.. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Запертый сад - сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник… Мы вместе посещали по вторникам семинары небезызвестного Писателя, учившего нас уму-разуму, а также тому, чему научить невозможно: связыванию самых разных слов в стильные предложения. "Увлекательность - вежливость литератора! - цитировал он кого-то. - Но если говорить о более серьезных вещах… Этимологически мейнстрим есть "основное течение". Наиболее распространенный в определенную эпоху тип письма. Но тогда нужно причислять к этому направлению, например… - он поморщился, назвав несколько "звездных" имен. - Сегодня, обсуждая на семинаре повесть *** - потом произнес ее прекрасную фамилию, - мне хочется назвать мейнстримом именно этот текст. Который вы, смею надеяться, прочитали. Все прочитали? - он обвел аудиторию строгим взглядом, и народ затаился, притих. - Потому как мейнстрим, конечно же, не является чем-то массовым и на самом деле не определяет "основное течение". Хорошего много не бывает. Поэтому Н-ву, например, читает довольно узкий круг. Или, скажем, некоторые тексты Г-й. Это авторы по сути одного корня, хотя и очень разные: мало кто замечает. И во времени тоже. К ним я хочу причислить и…" - Писатель снова назвал ее прекрасную фамилию. Он редко хвалил наши тексты: сдержанное "неплохо" обычно равнялось на его шкале значению "макс.".
Она была единственной девушкой, к которой Писатель не относился снисходительно: у нее случались классные тексты. Именно случались. Потому что писала она от случая к случаю. Хаотично. И ничуть этим не заморачивалась, не сдавала никаких "норм" - говорила, будто это, так скажем, не очень-то полезно для души. Просто писала, когда хотела, а когда не хотела - не писала, и это было гениально: так жить. Так выглядеть. …Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами… Как-то, в самом начале девяностых, она сказала: "Рассказ - это кровопускание, а роман - долгое лечение минеральной водой. Не хочу пить минералку. Нужна кровь". И все-таки недавно в Доме книги я купил ее роман (рассказы нынче не в моде - глупость, конечно!). Роман с абсолютно некоммерческим названием "Такая легкая эвтаназия" читался со спазмами в горле и в то же время легко; он выстрелил тиражом в десять тысяч в издательстве, где я когда-то умудрился поработать с полгода - еще до того, как открыл точку. И поставил точку. Ведь она вышла замуж за иностранца. ОНА ВЫШЛА ЗАМУЖ ЗА ИНОСТРАНЦА. За финна. Сеппо Тууленсуу, скрипача - он приезжал когда-то в Союз на гастроли. Тогда. Она-а-а-а-а-а… Гоорячиие финские пааарни… "Ты сильный. Я не буду писать", - и улетела. Из наших девяностых - только в свои. Чтобы носить двойную фамилию. Я хотел считать "Тууленсуу" - безумное, безумное количество гласных, с которыми я никак не мог согласиться! - приставкой. Иногда это удавалось: тогда я встречался… с девками, да. Мы расставались легко; я никогда не был окольцован и, в отличие от Женьки, скрывавшего измены от жены - красивой грудастой переводчицы, немного влюбленной в меня (но только немного), - не боялся, что от меня за версту нести будет какими-нибудь духами. То да сё, в общем. Обычные дела.