Старые друзья рассказали о жизни. Жизнь у старых друзей была старая и неинтересная, но не у всех - у некоторых была новая и на уровне, правда, те не были друзьями. После тостов и спиртного я растрогалась; говорила что-то жуткое о китайском национальном костюме; старые друзья хлопали меня по плечу, я каялась в своей "пропаже" -…но не могла же сказать им я, что ищу собственную субстанцию, собственную потерянную изначальную структуру, которой, возможно, не существует? Я могла только молчать об этом. С китайцем…
Китаец исподволь открывал мне - меня. Той осенью мы часто ездили за город. За городом все другое: небо, деревья, земля. За городом мы с китайцем смотрели на рябину и желтый падающий лист. Шаркали ногами. Садились в электричку, которая удивительным образом не напрягала: наоборот! - ведь я ехала с китайцем, и остального просто не существовало. Я снова различала давно забытое и вспоминала запах опавшей листвы. О, это действительно был настоящий ковер! Ни одно золото мира не могло сравниться с… - далее см. Бунина и Куприна.
Он много чего рассказывал, китаец. Например, древний миф о рождении десяти солнц. Начало помню практически дословно: "За юго-восточным морем… жила женщина по имени Си-хэ. После того как она вышла за Ди-ку, Си-хэ родила десять солнц, купающихся в водоеме Благости…". Рассказывал и об огромном великане Пань Гу, породившем из себя все сущее (причем людей - из собственных вшей), хрестоматийную историю про бабочку и Лао-цзы, когда то ли бабочка не поняла, что стала Лао-цзы, то ли Лао-цзы не понял, что стал бабочкой, - но как-то не банально: его хотелось слушать и слушать, и так - без конца. Китаец чертил на песке запутанные иероглифы, повторяя, что их на самом деле придумали звери и птицы, оставлявшие на земле свои следы, а Желтый император лишь упорядочил странные знаки.
Однажды мы заехали совсем далеко. В "далеко" существовала избушка на берегу реки; в избушке существовал, как мог, друг китайца. Дорога к избушке располагала к возвращению в собственную (не)существующую "изначальную структуру": узкая тропинка, елки-сосны-палки, шишки, птицы, облака, бульканье рисовой водки в сумке китайца, а также неожиданно открывающийся пейзаж с афроамериканцем, водоемом и неиспорченной бледнолицыми природой.
- Это Джим, мой друг, - сказал китаец, указывая на черного человека.
- Он тоже китаец? - спросила я.
- Нет, он приехал из Вашингтона, он аспирант. Джим сам построил этот домик; он прекрасно разбирается… во всем. Сейчас увидишь, - с этими словами китаец пригласил меня в "домик", внутри которого располагалась маленькая галерея.
- Джим продает картины. Он очень талантлив, - сказал китаец.
Кажется, Джим действительно был талантлив: у него получались неплохие копии Ци Байши. На мгновение я как будто утонула в "Бабочке и цветущей сливе", незаслуженно постигнув вечный закон растения и насекомого, но мне помешали традиционным набором простейших фраз:
- Hello, my name is Джим. What is your name? Do you speak English?
Я обернулась, назвалась Клеопатрой и слабо спикнула по инглишу, снизу вверх - неправильным тоном иероглифа - поглядывая на Джима. В нем умещалось метра два, может - около того. Еще в нем умещались ночь и снег - угольно-черная кожа и белые-белые зубы, ногти, белки глаз - тоже черных. Курчавые волосы выбивались из-под какой-то треуголки времен барона Мюнхгаузена, а остальное прикидывалось вполне традиционным: джинсы, свитер, кеды, только все очень большое и… как бы это… понарошное.
Джим пригласил нас к столу: столом назывался ящик, служивший когда-то тарой марокканским апельсинам. Вместо стульев присутствовали точно такие же ящики, но для бананов и, видимо, распиленные. Китаец достал рисовую водку, огурцы и крабовые палочки. Джим крякнул от удовольствия - видимо, талантливые художники, неплохо копирующие Ци Байши в далеком российском лесу, всегда крякают от удовольствия при виде рисовой водки.
После третьей заговорили про гохуа и традиционные каноны, а после пятой вышли к воде. Я мысленно просила реку рассказать о тайне ее течения, но река молчала, - может быть, Джим с китайцем и знали эту тайну, но едва ли смогли бы раскрыть её мне. Я вспомнила о "Сиддхартхе" и растрогалась - после рисовой водки я часто вспоминала теперь "Сиддхартху", да, впрочем, не только после рисовой. Стало грустно, и я позволила себе прочитать то, что никогда не позволяла - одно стихотворение в жанре ци; и каково же было мое удивление, когда Джим на неизвестном мне инструменте заиграл ту самую мелодию "Ицзяннань"!
…Я причесалась
И спешу скорей
Окинуть взглядом с башни
Даль речную -
Там всюду лодки,
Только нет одной…
Косой луч Солнца
Гаснет над волной,
И отмель погрузилась
В тьму ночную.
- Оставь, - сказал мне после долгой паузы китаец. - Оставь.
- Кого? - удивилась я.
Китаец смотрел на меня как на больного ребенка и повторял одно и то же, заглядывая в самую глубь мою. Я же смотрела в самую глубь китайца - долго-долго - пока не поняла, что давно уже кричу на весь лес и бегу куда-то.
Картина была еще та: "Клеопатра", продирающаяся через елки-палки, а за ней - негр и китаец, тоже продирающиеся через елки-палки. Потом все как-то быстро устали и сникли. Джим, чтобы окончательно успокоиться, начал рассказывать об истоках спиричуэлса, плавно перейдя к своему первому "русскому" Новому году:
- Я был один в лесу. У меня была палатка "Зима" и две бутылки водки.
- Что такое палатка "Зима?" - спросила я.
- Обыкновенная, только теплая и с трубой. В "Зиме" не холодно даже в минус двадцать.
Я поежилась и, кажется, действительно оставила то, о чем говорил китаец час назад.
После той поездки я заболела. Я не могла ни говорить, ни ходить, ни даже, чего уж там, сморкаться - мой китаец же отлично справлялся с ролью сиделки и носил меня на руках в туалет. Никогда в жизни ни один китаец не носил меня на руках в туалет и не смотрел так виновато:
- Это из-за меня! - говорил он, повязывая мне на горло шарф. - Нельзя после рисовой водки русской женщине лезть осенью в реку! Русская женщина, пусть даже Клеопатра, не может сочетать "Ицзяннань" и моржевание!
Я слабо хрипела и держала его за руку. В глазах плыло - во мне сидело все сорок; китаец поил мою оболочку горькими травами и аспирином.
Вскоре приехал Джим: увидев черную рожу, моя сорокоградусная кровь - да-да - испугалась, но, вспомнив ящик из-под марокканских апельсинов в далекой избушке, потянулась навстречу роже - я не представляла тогда более идеального цвета лица, нежели цвет лица Джима. А Джим улыбался… А я совсем уже не боялась его улыбки! Он показал рукой на настоящий ящик марокканских апельсинов, а через несколько часов притащил откуда-то кресло-кровать, на которое я благополучно перебралась. Джим приходил почти каждый вечер, рассказывая о спиричуэлсе и насвистывая какие-то блюзы. Я же только моргала и кивала, питаясь исключительно сладкими апельсинами - никогда в жизни ни один негр не дарил мне столько сладких апельсинов! Я поняла, что не хочу видеть никого, кроме негра и китайца: я не бредила - я спала, наверное, несколько недель, пока однажды на мое кресло-кровать не присел Старик. От удивления я даже не шевельнулась, а Старик сказал:
- Ты живешь неправильно. Ты не поправишься, если… - но исчез, не договорив.
"Что за чертовщина, - только и подумала я. - Что за чертовщина?"
Через какое-то время суток показалась Женщина в прозрачном и, покачав головой, произнесла:
- Ты не должна делать этого, иначе… - и тоже ушла, не договорив; я зажмурилась и выругалась.
На третью ночь я увидела какого-то Мужчину. Он строго смотрел на меня, хмурился и ничего не говорил.
На четвертую прибежал странного вида Ребенок с криком: "А король-то - голый!" - и растворился в воздухе.
Я начала думать, что погружаюсь в мрачное Бардо из Тибетской книги мертвых, которую мы читали с китайцем. И лишь мальчишеский крик: "А король-то - голый!" - вычеркнул из моих заумей причинно-следственные связи. С трудом привставая, я поднимала больные глаза на китайца: тот дремал. Мне хотелось дотронуться до него. Я коснулась его руки и вдруг с ужасом поняла, что рука его - ненастоящая. Я погладила эту "ненастоящую" руку, сбавив оборотики ужаса - конечность очень напоминала резиновую, только мягче. Я, кажется, закричала; а кто бы не закричал на моем месте? Китаец очнулся и вздохнул:
- Ну и что, что ненастоящая? Смотря что считать настоящим. - Так объяснил он мне феномен своего тела. - Если бы не это "ненастоящее", ты свихнулась бы. Ты ведь свихнулась бы, Клеопатра!
- А Джим тоже… такой? - робко спросила я.
- Нет, - китаец стал неожиданно серьезен и через мгновение рассыпался на крошки. - Нет.
Я забралась под одеяло и вспомнила о голом короле, а потом незаметно уснула, не веря в происходящее и почти веря в то, что земля стоит на трех огромных черепахах.
Прошло сколько-то времени. Я почти успокоилась, спрятала веера, палочки, сандаловые шары… Но ключицы все еще болели. У меня всегда болели ключицы, когда кто-то внезапно исчезал - навсегда. Я хорошо знала эту боль: так было и сейчас. Мне не хватало китайца, пусть даже ненастоящего, пусть резинового, пусть игрушечного; я не понимала, откуда он взялся и куда исчез. К тому же с ним исчез и Джим - мне оставалось только сушить апельсиновые корки… Как-то вечером я возвращалась из социума домой. Не успела захлопнуться за социумом дверь, как в мою позвонили.