Наступил день, когда припасы в замке кончились. Девицы – теперь уже особы весьма почтенного возраста – грозились устроить голодный бунт. Слез с печи недовольный Иван-царевич – слез и упал, запутавшись в многолетней седой бороде. Приподнималась на локте возмущённая Василиса, осыпая нерадивого Кащея словесной окрошкой. Мышь, которая невесть откуда прибежала, никто не замечал; оскорблённый зверёк сердито пищал, требуя себе пищи, путался под ногами; Иван с Кащеем швыряли в мышку, чем придётся. Так продолжалось до того момента, когда взгляд Ивана случайно упал на книгу сказок, раскрытую как раз на нужной странице. Бумагу покрывал толстый слой пыли, но сквозь последнюю ещё можно было различить картинку – там была нарисована мышь: как она бежит по столу, как машет вёртким хвостиком… Иван заревел диким рёвом, на шум прибежал Кащей и увидел, что убелённый сединами витязь стоит, раскачиваясь из стороны в сторону, и глаз не сводит с какой-то книжки. Иван принялся возбуждённо тыкать в страницу пальцем; до Кащея, наконец, дошло.
– Вот оно, – прошептал он невнятно. – Ужель дождусь, увижу мой конец воочию…
Кряхтя, Иван поспешил за яйцом. Оно каким-то чудом не потерялось в воцарившемся хаосе; царевич осторожно положил его на стол, отступил в дальний угол и замер, не дыша. Мышка, рассерженно ворча что-то мышиное, вскочила на стол как бы между делом и так же между делом, походя, будто выполняла некую второстепенную, не главную для себя работу, сбила яйцо на пол. Яйцо, упав, развалилось на две аккуратные половины; в одной из них, как в колыбельке, покоилась сверкающая острая игла.
Тут все заплакали – и дед, и баба.
Правда, плакали по разным причинам. Кащей плакал от радости – его давнее желание готово было вот-вот исполниться. Иван-царевич плакал о безвозвратно ушедших, впустую растраченных молодых годах. А Василиса Премудрая плакала в силу своего заболевания, потому что других поводов к слезам у неё не осталось – она давно уж перестала понимать происходящее вокруг и невольными слезами отвечала на всякое внешнее и внутреннее событие.
Откуда не возьмись, возникла в горнице курочка Ряба.
– Ко-ко! – закудахтала она самодовольно. – Не плачь, дед, не плачь, баба! Я снесу вам яичко новое, не золотое, а простое!
Но Кащей с Иваном, не сговариваясь, прыгнули на неё и в мгновение ока свернули бедовую, глупую голову.
© октябрь 1998
Рыба
Трифонов поставил Бобронову шах и мат в четыре с половиной хода. Половина повисла, потому что собственно физическое действие осталось незаконченным. Трифонов замахнулся ладьей, а Бобронов уже все понял и остановил его руку на пике движения по убийственной дуге.
Шелестели липы, кружилась пыль.
– Красивые шахматы, – пожаловался Бобронов, вставая.
– Уголовники делали, – старенький Трифонов оскалился железным ртом. – Вот где умельцы! Урка. Левша! Сторговались мы славно. Он дорого не взял, а им цены нет…
Бобронов топтался, не решаясь окончательно уйти.
– Ну, ступай! – весело велел ему Трифонов.
– Давай, шагай! – подхватили остальные шахматисты и зрители в шляпах, всего человека четыре или пять. – Правило есть правило!
Бобронов и сам понимал, что правило. Местность, где он проживал, то есть малая родина, делилась в смысле досуга на два уровня. Аристократия сражалась в шахматы, а чернь забивала козла. Бобронов метил в авторитеты, он мечтал выиграть интеллектуальную игру. Но разместившиеся под унтерденлипами гроссмейстеры разделывали его даже не шутя, а в порядке рабочего полуденного перекура.
Шахматисты завели жестокое правило. Аристократа, проигравшегося трижды, ссылали, он изгонялся в домино. Это напоминало гражданскую казнь. А мастера уровня Бобронова, вообще не способные ни к каким развивающим играм, допускались в качестве придворных шутов.
– Я такой же человек, как и вы, – бормотал Бобронов, семеня по тропинке, усыпанной свежевыпавшей листвой. – Мне попросту не везет.
Среди лип попадались дубы, и он наступал на желуди.
На выходе из сквера уже открывался прекрасный вид на двор, где вокруг стола сидели малопрестижные доминошники. Они колотили лапами по столешнице, перемежая удары отрывистыми бессодержательными выкриками.
– Ха! Ха! – дикие звуки напоминали стрельбу петардами.
Любому было понятно, что азартные игры подобного рода не вознесут в облака, не принесут положения, не выпрямят позвоночник и не расправят плечи.
Под столом стояла позорная бутылка с вином, жалкий удел, жребий посредственности. Бобронов медленно приближался к ристалищу, где его хорошо знали, всегда приветствовали и по-своему любили.
– Садись, сосед! – крикнул ему огромный человек, одетый в вытянутую майку навыпуск. – Снова продулся? Стакан Бобронову!
Из дома напротив за игрой наблюдали двое. По пояс обнаженные, татуированные звездами и куполами, они сидели возле окна во втором этаже, раскидывали картишки. Длинный и тощий, с синими эполетами на плечах выбрасывал карты, не забывая поглядывать во двор.
Партнер остановил его:
– Хватит, себе.
– Девятнадцать, – раскрылся тощий.
Партнер, фигура покрепче и вида совсем свирепого, бросил карты на стол:
– Восемнадцать.
– Не прет тебе, Рыба, – меланхолично заметил тощий, закуривая папиросу.
Крепыш опрокинул в себя стакан.
– Ну, ставлю его, – пробурчал он вроде как недовольно, но и равнодушно.
Бобронов присел на лавку, для него нарочно подвинулись. Игроки выбивали из рассохшегося дерева душу.
– ГусенИчные пошли!… гусенИчные!…
Вскоре Бобронова приняли в круг, и он ощутил себя элементом сообщества – пусть не того, в которое рвался, но все-таки не лишним человеком. Он повеселел и начал думать, что лучше быть первым в провинции, чем вторым в метрополии. Понижение в статусе сопровождалось повышением шансов.
Сосед Бобронова, разнорабочий из продуктового магазина, сидел уже крепко выпивший и вел запись.
Татуированный тощий тем временем высунулся в окно, присматриваясь к удаленному скверу, где жировала белая кость.
– Может, лучше оттуда?
– Не, – отозвался Рыба. – Я им шахматы продаю. Давай еще.
Тощий выдернул карту, Рыба принял, заглянул, задумался.
– Еще.
– Рыба! – донеслось со двора.
За столом оживились, сидящие задвигались, расположились под тупыми углами, чтобы лучше видеть, как Бобронов полезет под стол. Бобронов полез безропотно, встал под столом на четвереньки, заискивающе выглянул – готов.
– Козел! – удовлетворенно воскликнул огромный толстяк в майке.
Игроки застучали по столешнице в веселом ожесточении.
– Меее!… Меее!… Меее!… – закричал Бобронов из-под стола.
– Двадцать одно, – сказал тощий.
– Вот сука, – выругался Рыба и вышвырнул две десятки. – Не нравится мне что-то, как ты катаешь… Ну, ладно. Так которого завалить, козла?
– Меее!… – голосил Бобронов, незаметно увлекшийся и вошедший во вкус.
– Как договаривались, – отозвался катала. – Козлы на то и козлы, чтобы их мочить.
– И как валить? Тупо или сделать ему цыганочку с выходом?
Бобронов блеял, развлекая окрестности.
Тощий закатил глаза.
– Давай цыганочку. Зарядим ему по полной. Чтобы понимал, падла, что и к чему. И нам веселее будет.
© февраль 2011
Пищевая цепочка
Когда пельмени всплыли, на них проступили письмена.
Имя-Отчество пошуровал ложкой, поймал, присмотрелся. Чернильные строчки казались сплошными, так как буквы при кипячении почти слились. Имя-Отчество решил, что виновата упаковка: наверное, отпечатались технические характеристики. Состав, инструкция, противопоказания, пользовательское соглашение.
Хотя в глубине души Имя-Отчество понимал, что столкнулся с чем-то иным. Начертания проступили из глубины, выразив суть. Но думать на упаковку было спокойнее. Он не стал доставать ее из мусорного ведра, чтобы проверить. Имя-Отчество осторожно съел пельмени, в любую секунду готовый услышать живое попискивание. Съешь книгу, шептал ему невидимый ангел. В устах будет сладко, а в животе станет горько. Так и случилось, уже через полчаса. Имя-Отчество засел на толчке, и вскоре из-за двери понеслись вопросительные звуки.
Он решил какое-то время не прикасаться к пельменям и перейти на сосиски. Вечером Имя-Отчество поставил вариться две штуки; через пару минут они лопнули вдоль, раскрылись подобно развратным раковинам с жемчужной болезнью, но вместо жемчуга в них тоже явился текст. На сей раз Имя-Отчество сумел кое-что разобрать: сдержанные поздравления с чем-то, отчет о неких цифрах и обещание перспективы. На толчке он просидел без толку, так ничего и не дождавшись.
Имя-Отчество послал сосиски с пельменями к чертовой матери и перешел на картошку. Очистил первую, и начертания были под кожурой. Он взял увеличительное стекло, вчитался и понял лишь, что снова видит наброски к официальной речи. Страна, национальная гордость, стабильный рост и рост стабильности, несокрушимость духовной основы. Имя-Отчество прошелся ножом вторично, взял глубже. Выяснилось, что слова тяжами уходят вглубь, образуя чернильное ядро в сердцевине. Имя-Отчество поел картошки, и к вечеру весь заболел – в смысле боли, с головы до пят. Мышцы ныли, лицо горело, в суставах засели голодные мыши.
Он отправился сдать анализы.
– Очень много эозинофилов, – сказал ему доктор. – Типично для паразитарных инвазий.
– Попроще, пожалуйста, – попросил Имя-Отчество.
– Какие-то глисты, – объяснил тот. – Давайте возьмем биопсию.