Из этого эпизода, длившегося считанные минуты, но занявшего как будто целую вечность, он запомнил только вытаращенные глаза электромеханика Закревского, его сдавленный то ли шепот, то ли крик: "Миша, ты куда!?" И дрогнувший голос капитана: "Чернов, я за вас больше не отвечаю!" Но тогда до них, видимо, все же не доходил истинный смысл происходящего: скорее всего они понимали это как очередную эскападу подчиненного, которому терять уже нечего и который решил напоследок, перед самым возвращением на родину, выкинуть еще какое-нибудь коленце, чтобы и после увольнения из экипажа оставалось чем-то похвастать перед дружками на берегу.
Едва Чернов вошел в здание, перед ним выросла внушительная фигура представителя советского посольства. Пришлось потерять несколько минут на объяснения, связанные с "болезнью", на ходу придумывая ее подробности. Выглядело все достаточно убедительно, и чиновника этого смутило лишь то, что при таких-то симптомах Чернову разрешили выход в море.
- Как же, - удивился он, - ты прошел медкомиссию?
- Да так, упросил знакомую врачиху выпустить меня в этот рейс.
- А вы понимаете, - перешел на официальный тон "представитель", - что своим ответом вы сами себе закрыли сейчас загранвизу?
Чернов промолчал. Осмотревшая его наскоро, там же, в аэропорту, советская женщина - по-видимому, врач - долго качала головой; и, не придя ни к какому диагнозу, заключила, что симптомы говорят о каком-то серьезном воспалении. Лучшего повода, чтобы проситься в портовый госпиталь, придумать было трудно, и Чернов немедля им воспользовался. Посольский представитель связался по телефону с советской конторой "Совинко", снабжавшей в Кальяо всем необходимым советские же пароходы.
Вскоре появились двое сотрудников этой конторы, они усадили Чернова в легковой автомобиль, и спустя полчаса он находился уже в отдельной палате госпиталя "Сан-Фелипе". Пообещав, что через несколько минут его навестит врач, сотрудники "Совинко" удалились. Времени оставалось в обрез. Чернов вышел из палаты в коридор и, вроде бы заинтересованно рассматривая развешанные на стенах плакаты, стал медленно продвигаться к двери, ведущей к выходу из госпиталя.
Спустившись по лестнице вниз, он отворил последнюю дверь, отделявшую его от свободы. Сердце бешено колотилось, захватывало дыхание. Он осмотрелся и медленно пошел вдоль стен больницы, стараясь не привлекать к себе внимания редких встречных. Потом он пересек мостовую и, уже бегом, забыв обо всякой осторожности, бросился в глубь улиц, ведущих к центру города. Время от времени он переходил на быстрый шаг, а, слегка отдышавшись, опять бежал, блуждая по незнакомым переулкам с незнакомыми названиями и… снова очутился в нескольких кварталах от больницы. Было это настолько похоже на побег Хомы Брута из гоголевского "Вия", что Чернов вслух рассмеялся этой мысли.
- Нервы! Приведи в порядок нервы! - приказал он себе. В карманах его, кроме медицинского паспорта моряка (остальные документы были в госпитале), оставалось около десяти тысяч солей. И на руке - советские часы.
- Доберусь! - решил Михаил и стал искать такси.
Сев в него, путая английские и испанские слова, он объяснил водителю, что направляется к своему другу - американскому консулу, и просил вести машину как можно быстрее.
Шофер оказался понятливым парнем, его старенький "Шевроле" несся по улицам, казалось, на пределе дозволенной скорости и своих технических возможностей. И все же ехали довольно долго.
Добравшись до посольства, Чернов с трудом втолковал водителю, чтобы тот подождал его в машине. Он подошел к дверям посольства и, дополняя немногие известные ему английские слова отчаянными жестами, обратился к охраннику с просьбой пропустить его внутрь или вызвать кого-либо из консульского отдела. Тому, что сказал ему охранник, верить не хотелось: сегодня - выходной, консул будет только завтра…
Вернувшись к поджидавшему его такси, Чернов снял с руки часы и протянул их водителю. Тот удивленно посмотрел на него, что-то затараторил, но часы взял. Машина резко рванула с места и, оставив за собой столбики желтоватой дорожной пыли, исчезла за углом. Михаил остался один.
Побродив по окрестным улицам, он дождался вечера и снова вернулся к консулату. На этот раз ему повезло - охранник сменился, новый оказался совсем молодым парнишкой, проявившим, вроде бы, понимание ситуации - и Чернова впустили в здание.
Здесь ему повезло еще раз - нашелся какой-то сотрудник, неплохо говоривший по-русски. Этому-то уже не надо было ничего объяснять. Кстати, позже он рассказывал Чернову, что незадолго до его побега двое советских моряков просили в этом же посольстве политического убежища. Где сейчас один из них - он не знает, кажется, в одном из южных штатов. Судьбу же второго можно вычислить с весьма большей степенью вероятности: он согласился встретиться с советскими, те показали ему письмо его девушки, умолявшей морячка вернуться к своей любимой. И морячок вернулся…
* * *
Итак, к утру следующего дня бывший советский матрос Михаил Чернов уже находился под защитой одной из международных организаций, оказывающих помощь беженцам по всем уголкам нашего многострадального мира.
Два с половиной месяца Чернова скрывали в католической церкви, изредка вывозя на прогулку в город или к океану. Прошли бессонница и страхи первых дней, ночные кошмары. В монашескую келью, где жил Михаил, вечерами доносились звуки органа. Под эти звуки Чернов начал изучать испанский язык - по огромному русско-испанскому словарю, который принесли ему святые отцы.
Времени свободного было много, и Михаил пристрастился вырезать из металла кресты. Кресты получались необычной формы, их причудливый, нестандартный орнамент нравился монахам…
Когда Чернова вывозили в город, иногда - на пляж, останавливались в самых безлюдных местах, стараясь не обращать на себя внимания.
И все эти два с половиной месяца, пока Михаил укрывался в монастыре, советские разыскивали его. Сравнительно легко им удалось выяснить, какая организация взяла под защиту Чернова. Но где он жил - они не знали. Однажды кто-то из советского консульства полчаса висел на телефоне, убеждая директора этой организации вернуть Чернова советским властям:
- Вы понимаете, Россия дала ему такое образование, такую работу! Да он, наверное, просто сумасшедший, что не хочет возвращаться домой!
- Ну, а раз он сумасшедший, то вам он тем более не нужен! - ответствовала ему директор.
Сам же Чернов вести с советскими какие-либо переговоры отказался сразу.
- Молодец! - внушала ему потом новая его знакомая, Валя Терещенко, прижившаяся в Перу после германского плена, Италии и последовавших за ними многомесячных скитаний по беженским лагерям.
- Встретился бы с ними - силой бы постарались взять: знаешь, навалятся несколько человек, скрутят - и в машину, на аэродром. И никто бы не заступился - потому что между СССР и Перу существуют какие-то негласные договоренности, они оружие сюда поставляют… А насчет тебя советский посол звонил в нашу церковь - очень убеждал, чтобы тебя уговорили встретиться с ним…
Да и из других источников Чернов знал, что ведут себя здесь советские вполне свободно, почти как дома - об этом ему и прихожане церкви, и монахи говорили, предупреждая, чтобы не выходил за пределы храма - остерегайся, мол, ищут тебя…
* * *
Наконец пришел день, когда три женщины из приютившей его организации (приведем ее название - ОКНУР) и представитель американского посольства, в сопровождении четверых перуанских полицейских, провожали его к трапу самолета, вылетавшего в Соединенные Штаты Америки. Такой эскорт был не напрасен - Чернов видел советских, недобрыми взглядами провожавших его, пока он шел в своем почетном окружении к самолету.
К американскому самолету, увозящему его в новую жизнь.
Одиссея Олега Емельянова
В квартире, которую Олег делит с двумя своими соседями, телефона нет. "Обходимся…" - коротко роняет он. И даже сейчас, при самой первой встрече и при первой нашей беседе, мне кажется, я хорошо понимаю его. Ему и впрямь не нужен телефон. И даже не в том дело, что звонить-то ему особо некуда. Как, впрочем, и неоткуда ждать звонков. Пока - неоткуда. Хотя Олег вовсе не производит впечатления нелюдима - ему, как и всем нам, нужны друзья. И через какое-то время они появятся. А пока… пока мне кажется, что ему лучше, даже, я бы сказал, - правильнее побыть наедине с самим собой. Ему нужно еще какое-то время, чтобы самому разобраться в том, что произошло с ним. И только после этого он сочтет, что готов к установлению прочных связей с реалиями новой жизни.
Говорит он не быстро. Чувствуется, что каждая высказанная им мысль - не экспромт, но результат долгих размышлений. Разве что формулировать эти мысли приходится вот сейчас, сразу - потому что вопросы, которыми я часто перебиваю его, могут казаться случайными, и они не всегда относятся непосредственно к эпизоду, о котором он рассказывает. Я то возвращаю его рассказ назад, к самому началу, то тороплю его ход. И Олег охотно идет навстречу моим новым и новым вопросам.
В истории его побега нет эпизодов с погонями, перестрелкой, прыжками со ступенек несущегося в кромешной тьме железнодорожного поезда. Но когда я перечитываю заметки, сделанные во время нашей беседы, меня не оставляет ощущение внутренней напряженности каждого сюжета, каждой недели и каждого дня, из которых сложился минувший год его жизни.
