Чувствуют исключительность своего положения… Наверное, поэтому бегущих не так уж много. Заграница представляется им чем-то чужим, пугающим - нравы другие, язык другой. Правда, между собою моряки часто спорят на эту тему - иногда даже в присутствии начальства; в этих случаях спор редко бывает откровенным - Запад обычно ругают. Ну, а те, кто не согласен с ними, отмалчиваются.
В массе же своей моряки действительно запуганы заграницей. И не только под воздействием наставлений, исходящих от начальства: рассказывают, как однажды следом за замполитом выступил перед моряками представитель какой-то перуанской торговой компании и так запугал их, что те добровольно и дружно отказались вообще сходить в увольнение на берег - сели на самолет и улетели в Москву.
В нашем экипаже ребята подобрались бывалые - никто особо не боялся, но по улицам Лимы и мы ходили группой, чуть ли не держась за руки. Помнили слова замполита - кто-то, мол, на берегу недавно стрелял в нашу буфетчицу, у кого-то из кармана вытащили паспорт и валюту, кому-то подсунули антисоветскую литературу. А еще, наставляя моряков, он любил добавлять чисто практические соображения: были бы там родственники, деньги, язык - куда ни шло; а так-то чего бежать?..
Кажется, понимал он, что одной идеологией нас не проймешь…. И здорово за себя боялся: обычно, если происходит побег с корабля - замполита снимают в первую очередь, иногда и капитана. Бывало, что прямо в рейсе заменяли все командование корабля.
* * *
Все, что случилось через мгновение, казалось Чернову кошмарным сном. На пороге магазина возник капитан судна, за его спиной толпилась группа матросов с "Гефеста". Послушные команде своего капитана, они крепко ухватили Чернова за обе руки, вывели его из магазина и, сопровождаемый изумленными взглядами продавщиц, необычный кортеж направился к причалу, где матросов уже поджидал корабельный катер. Дождались остальных членов группы, погрузились в него. И катер, рассекая своим острым носом невысокие прибрежные волны, устремился к судну. Все молчали, никто, буквально никто, не проронил ни слова, никто никого ни о чем не спрашивал - все казалось ясным…
На борту капитан и замполит потребовали у всех раскрыть мешки и сумки, принесенные с берега. Кто-то пытался протестовать. Ответ начальства был короток: "Будем искать спиртное и антисоветскую литературу!" Матросы послушно раскрывали сумки, обнажая их содержимое - те же самые джинсы, рубашки, очки… Подошла очередь Чернова. Под пристальным взглядом капитана и его заместителя он рванул шнурок, стягивающий горловину пластиковой сумки, и вывалил ее содержимое на пол - прямо к ногам проверяющих. Лицо капитана побелело от едва сдерживаемой ярости; его помощник что-то процедил сквозь зубы и, опустившись на колени, стал суетливо собирать рассыпавшиеся по палубе вещи. Не глядя, он пытался запихнуть их обратно в мешок, не попадал в него, вещи снова оказывались на палубе.
Остававшихся после Чернова пятерых матросов проверять не стали…
Все разошлись по каютам. Спустившись к себе, Чернов прислонился лбом к холодному стеклу иллюминатора. Приближался вечер. Море потемнело, берег зажегся гирляндами разноцветных огней. Откуда-то из соседних помещений раздавались звуки румбы - ребята развлекались только что купленным на берегу транзистором.
Чернов:
- Я понимал - произошло что-то непоправимое. Моя судьба, по-видимому, уже решена: сейчас, в эти минуты, замполит Пономарев под диктовку капитана и при участии моего коллеги, второго электромеханика, сочиняют бумагу, из которой следует, что я, Чернов Михаил, есть пьяница и нарушитель трудовой дисциплины. И - что самое возмутительное - отбился на берегу от группы… Эта бумага, будучи приложена к характеристике, навсегда закрывает мне дорогу в море.
Навсегда… Что же делать дальше - просить у них прощения? Но я не чувствую себя виноватым! А если даже так, если я виновен - соответствует ли грядущее наказание, то есть отлучение меня от моря, от возможности когда-либо попасть в загранплавание - величине моего проступка? Потом я стал вспоминать, сколько несправедливости мне уже довелось встретить - и на корабле, и в своей береговой жизни. И не только в своей - советская власть никогда не скупилась на жестокость и несправедливость к населению, а большей частью попросту не принимала его в расчет. Так стоит ли туда возвращаться, в мир бесправия и несвободы?
Тут же на смену этим мыслям приходили другие: а как же мать, отец, сестра?.. Они не видели тебя уже полгода и сейчас, наверное, считают дни, оставшиеся до твоего приезда. И как же друзья? Может, все-таки вернуться? Съездить в Волгоград, потом - в порт, поработать на берегу. А там, глядишь, все забудется, простится, снова вернешься в море… Нет, брат, моря тебе уже не видать никогда, - тут же отвечал я сам себе. - Химзавод - вот что скорее всего тебя поджидает на весь остаток жизни.
Побег
…Чернов разрабатывал возможные варианты побега. И одновременно корил себя - ведь всего несколько часов назад он был так близок к свободе! Найти такси, махнуть в Лиму, разыскать американское посольство…
Что же делать сейчас? До берега - полкилометра. Завязать на канате узел, спустить его с борта, на всякий случай захватить спасательный круг…
Поначалу он так и поступил. Припрятанный им канат уже покоился между бочек вблизи кормы, необходимые пожитки - в пластиковой сумке. Проплыть полкилометра для опытного моряка - не проблема. При этом не исключался еще и такой вариант: вокруг траулера постоянно сновали лодки с перуанцами, которые не теряли надежду выменять что-нибудь у корабельной команды - капрон ли, слесарный ли инструмент, а может, просто еду - на водку.
- Эй, рус, - весело покрикивали они, задирая вверх курчавые головы, - давай сверла, давай инструмента, давай тушенка - много водка будет!
- Может, возьмут в лодку, добросят до берега?.. - подумав немного, Михаил решил на них не рассчитывать - где, в конце концов, гарантия, что его не заметят с борта? Или - что повезут к берегу? Да еще нужно что-то своровать с корабля, чтобы расплатиться с ними - чего делать решительно не хотелось. В общем, Чернов решил полагаться только на себя самого.
Наступило 26 января. Первая партия моряков, возвращающихся домой, - их было 70 человек - спустилась на транспортный катер, который почти сразу же отчалил от борта траулера и направился к порту. Спустя несколько часов все отбывающие окажутся в аэрофлотовском самолете на пути в Москву… На борту оставалось всего 16 человек.
- Значит, - рассуждал Михаил, - надзор будет ослаблен, и ночью, под покровом темноты, побег может выглядеть вполне реальным.
Казалось, все было готово. Но какое-то внутреннее беспокойство не оставляло его.
- Чего же я не предусмотрел? - в который раз спрашивал он себя… Чего же еще? Медузы! Эта мысль обожгла его, словно он уже соприкоснулся с их стрекательными нитями. К чему приводит такое соприкосновение Чернов знал: ему приходилось видеть моряков, чьи тела были сплошь покрыты кровавыми волдырями, не позволявшими сделать малейшего движения, чтобы не чувствовать дикую режущую боль. А сейчас был как раз тот самый сезон, когда этими коварными созданиями усеяна, даже покрыта, почти вся прибрежная поверхность воды.
Да, сложившаяся ситуация выбора не оставляла - бежать вплавь было бы самоубийством. Что же оставалось? Оставался аэропорт в Кальяо, оставалась Канада, где самолет садился на дозаправку горючим - вторую по счету. И, разумеется, совершенно исключалась Куба - в Гаване предстояла первая посадка и первая дозаправка авиалайнера.
Ночь, которую Чернов планировал использовать для побега вплавь, отмененного им в последний час, тянулась бесконечно долго. Сон не шел. Михаил вновь и вновь проигрывал в уме возможные варианты бегства, и почти каждый из них таил в себе какую-то опасность, каждый был обусловлен совпадением многих, порою почти нереальных обстоятельств. И в каждом таилась вероятность провала, влекущего за собой не просто отлучение от моря, но куда более скверные последствия для неудачливого беглеца.
Потом пришло утро 28 января. Матросы столпились у трапа, ожидая катера. В их группе играло сразу несколько магнитофонов, кто-то нестройно пытался подпевать словам, терявшимся в огромном и совершенно прозрачном пространстве, поглотившем корабль… Кто-то из начальства расположился неподалеку от матросов - эти явно были навеселе после дегустации корабельного спирта, остатками которого электромеханики потом, во время рейса, будут безуспешно пытаться зачистить и промыть контакты многочисленных реле, покрытых густой морской коростой.
Подошел катер. Матросы погрузились в него, и спустя полчаса вся группа уже садилась в автобус, направлявшийся к аэропорту. Чернов шутил, рассказывал какие-то анекдоты, кому-то помог тащить чемодан, изо всех сил стараясь не показать ребятам, что в действительности творилось у него на душе в эти минуты.
В автобусе раздали авиабилеты. И когда впереди, за огромным, усеянным столбами и вышками пустырем, показалось здание аэропорта, он огромным усилием воли, как бы отрезая себе все возможности перемены принятого им решения, разорвал свой авиабилет - так, чтобы никто этого не заметил - и засунул в темный угол под сиденьем оставшиеся клочки.
Приближался самый ответственный момент задуманной операции: Михаил стал внушать себе, что испытывает сильнейшую боль в желудке. И когда все вышли из автобуса, он настолько вошел в роль, что, как ему казалось, стал действительно ощущать ее приступы. Но… но никто вокруг не обращал на его преломившуюся пополам фигуру ни малейшего внимания. И тогда Михаил бросил на землю сумку и направился во внутренние помещения аэропорта один.