Ах, в Пярну этим летом
Судьба чеканит нам деньки,
Как золотые пятаки -
И звонкостью, и цветом.
Ах, в Пярну этим летом
Многострадальный мой живот
Набил я на сто лет вперед
Пельменью и рулетом.Ах, в Пярну этим летом
Впервые в мире наконец
Пою на сцене как отец:
С дочуркою дуэтом.
Ах в Пярну этим летом,Да, этим летом, как и тем,
Промежду актуальных тем,
А также песен и поэм,
Все то же, что приятно всем,
С любимым пью поэтом.
5
Дом Давида на улице Тооминга (по-ихнему черемуха), номер четыре. Сначала весь низ был их, а потом и верх. Внизу длинная, в два окна (в три?) столовая. Из окон сразу видно, кто сюда по улице в гости идет. За длинным столом кто только не сидел. До сих пор не пойму, как это Давид ухитрялся не только дом содержать, но и столько народу принимать. Конечно, гость шел не с пустыми руками, но ведь бутылка бутылкой, а закуску не всякий догадается прихватить. Но у них всегда закусить было чем.
Я как-то Галину Ивановну, супругу то есть, спрашиваю:
– Ну вот хоть бы за этот год, начиная с прошлого июля по текущий июнь – было у вас месяца, скажем, два-полтора, когда вы за стол садились только семьей?
Она подумала, помолчала и сообщила:
– Пожалуй, февраль.
Раз пришли в гости специально на драники, то есть на блины из тертой сырой картошки.
На столе посуда, мелкая закусь, Давида нет.
– Где Давид?
– Как где? На кухне. Печет драники. Сам.
Ага. Стало быть, ритуал. Но как же – сам? Ведь почти слепой – и печет? Я должен это видеть.
На кухне у плиты – Давид, в тельняшке и фартуке, боцманские усы, треск кипящего масла.
Видел я вдохновенно трудящихся людей, например дирижера Светланова, актера Меньшикова, футболиста Платини, – но Давид, пекущий драники, их всех затмил. Как он упорно набирал ложкой крахмальную гущу и шлепал в раскаленное озеро, и еще, и еще, и переворачивал, и подцеплял ложкой же и перешлепывал готовые в эмалированную плошку, и не промахивался, а ведь видел-то плохо! Ну ладно, мог бы обозначить ритуал, мог бы пнуть мяч для начала – нет, ему надо было сыграть матч до конца, весь, без поблажек. Он и пек, не уступая ни в чем, и при этом был похож на шкипера. Он вообще был крепкий и широкоплечий. Я его всего один только раз видел слабым и старческим – это в больнице, только-только после серьезного сердечного приступа. Он сидел в койке, принимая разом Гердта, Мишу Козакова и меня. Глаза его за толстыми стеклами были огромны, на пол-лица. Он ими как бы помаргивал. И на шее эти две худых вожжи… Как птенец.
Выпить Давид был молодец. Глядя на него, и по сей день удивляюсь, как это и в шестьдесят, и в шестьдесят пять, и в шестьдесят девять мог он в течение дня взять на грудь и пятьсот, и больше, пусть хоть в два присеста – и работать на следующий день! "Вот что значит фронтовое поколение! – восхищался я бывало. – Не то что мы, тыловые хиляки, пионерчики, бледная немочь, выросшая при копчушках, – в свои пятьдесят, приняв двести, реагируем как на пятьсот. Не то что вы, полевые разведчики, закаленные на трофейном шнапсе" – ну и тому подобный подхалимаж. Здесь, впрочем, все было достоверно: и полевая разведка, в коей Давид провел два последних военных года, и копчушки, представляющие собою толстые стеклянные пузырьки с соляркой и фитилем.
Этот текст как-то был произнесен приятелю Давида, также ветерану и поэту, по дороге на некий выпивон.
Демидыч снисходительно подтвердил справедливость моих восторгов и скромно добавил:
– А я и сейчас спокойно держу и шестьсот, и семьсот, а под хорошую закусь хоть кило.
– За один присест?
– За один.
– И на следующий день?..
– Могу работать.
– !!!
Однако, когда дело дошло до практики, оскандалился мой Демидыч, и до трехсот не дотянул – сомлел. И Давид таким образом еще более вырос в моих глазах.
Дома он обычно возглавлял упомянутый стол, перед ним был прибор и непременно пепельница, а рюмку он доставал сам из буфета за спиной – такой массивный, красного дерева буфет, глухой, как комод.
Рюмка же была своя, именная, граммов на семьдесят.
– Это моя личная рюмка: она точно равна одному моему глотку, ни больше, ни меньше.
В последние годы прочим напиткам он предпочитал коньяк. Если не было, допускал варианты. И в последний день, 23 февраля 90-го года, в Таллинне, где он вел пастернаковский вечер, пока дело шло своим чередом, он в кулисах обсуждал с Гердтом привычную проблему: дадут им по окончании работ коньяку или нет? Про это мне Гердт рассказывал. А я кивал: картина была знакомая.
Каждое лето в пярнусском Доме офицеров объявлялся вечер встречи с поэтом Д. Самойловым. Естественно, поэт широко приглашал на свой вечер всех случившихся к этому дню знакомых, а иных усаживал рядом с собой в президиум, например Сашу Юдахина, или Алика Городницкого, или меня, или всех вместе. Затем поэт объявлял вечер встречи с Д. Самойловым открытым и для начала с удовольствием представлял своих друзей, согласившихся поучаствовать, а представив, давал слово каждому по очереди. Саша Юдахин доставал свою очередную книжку и с полчаса читал оттуда. Следом Алик Городницкий – либо рассказывал про Атлантиду – он ее искал, либо тоже читал стихи, и тоже с полчаса, а там уж и я все свои полчаса развлекал публику песенками, – так время и летело себе.
В заключение вечера вставал Давид и, выдержав значительную паузу, читал:
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые!..
Война гуляет по России,
А мы такие молодые! -
и читал, как всегда, превосходно. На чем и заканчивался вечер встречи с Д. Самойловым.
– Ну что, дадут нам коньяку или нет? – обращался он к нам, простившись с публикой. – Вряд ли. Ну, пошли в эйнелауд.
Эйнелауд – по-ихнему буфет. Но что буфет? Чепуха – буфет, вокзал, трактир, забегаловка, провинциальный театр. То ли дело – эй-не-ла-уд. Весь просторный приморский парк в Пярну уставлен эйнелаудами, они имеют и свои прозвища: "Лягушка", "Телевизор", "Голубой Дунай". Были проложены и маршруты – в два, в три, а то и в четыре эйнелауда, благо тогда подавали еще коньяк в разлив.
Был, однако, маршрут особенный, употреблялся нечасто и требовал подготовки: эйнелауд устраивался собственными силами. Зато не было постороннего народу, ни необходимости общаться с официантами и буфетчиками, и в погожий день мы отправлялись под стены пярнусской крепости на зеленый Ганнибалов вал, идущий вдоль водяного рва и насыпанный еще при Абраме Петровиче Ганнибале, которого фельдмаршал Миних послал майором в город Пернов укреплять береговую линию против возможных шведов. Оные сведения почерпнуты из сочинения "Сон о Ганнибале". Эх, братцы! Все пройдет, наскучат и Пригов, и Еременко, и Парщиков, и многие, многие… А Давидов "Сон" по-прежнему будет волновать до слез.
На сем валу клубится множество кустов, спускающихся к воде, между коими немало уютных местечек, зело удобных для устроения мини-эйнелауда на четыре куверта. Состав одного из квартетов был такой: Давид, я, доктор Лукин (исторических наук) и Ф. Ю. Зигель, Давидов одноклассник и главный знаток НЛО, ежегодно выпускавший толстые самодельные сборники различных материалов по предмету. Отыскав приличную лужаечку, мы устраивались, вынимали из сумок необходимое, включая посуду, – и сидение на валу начиналось. Зигелю с Давидом было тогда по шестьдесят, нам с Володей – по сорок с небольшим, но сидение было общим и равным, не какие-нибудь там "отцы и дети" – ни в коем случае. Ну, может быть, гроссмейстеры и кандидаты.
Есть все-таки истина в не очень ловких строчках:
Кто из двадцатых.
Кто из тридцатых,
Все – из пятидесьти шестых.
Похоже, пятьдесят шестой год действительно определил общую физиономию поколения, записав в него и Давида с Зигелем, и нас с Володей, и Галича с Высоцким, и Некрасова с Буковским, но ведь Галич-то – с 18-го, а Высоцкий – с 38-го. На языке повисает слово: шестидесятники – и я торопливо захлопываюсь, чтобы не впасть в разговор хотя и волнующий, но уводящий.
Но если пятьдесят шестой год объединял наш квартет, то другой – проводил четкую грань между нами: сорок первый.
6
Военное время Давид любил вспоминать. Он провоевал все четыре года (включая, конечно, и лечение в госпиталях) – сначала в пулеметном расчете, затем, как уже сказано, в разведке. Ясное дело, вспоминал он не героические бои, а разнообразные случаи и приключения, происходившие между боями и наполненные смехом и азартом молодости. А уж воевавший фронтовик всегда был для него собеседник желанный. В Пярну и был такой, настоящий генерал, он каждое лето отдыхал там с дочерями и очень дружил с Давидом. Кроме того, он дружил еще и с местным военным начальством. Все это как-то привело к тому, что большою компанией оказались мы в закрытой военной зоне, в сосновом бору, на берегу лесной полноводной речки. Там стояла дача с сауной, просторной гостиной, камином и прочими роскошествами, – лесная вилла для комсостава. Доведя себя до белого каления в сауне, приоткрываешь дверцу и, юркнув по желобу, впадаешь непосредственно в речные струи, оглушительно холодные, чем обычно и завершается известный комплекс мазохистских банных наслаждений. Далее действо переносится в столовую, где наслаждения продолжаются, но уже гастрономически.
Между сауной и гостиной в тот раз была некоторая пауза, во время которой я бесцельно слонялся по лесу среди каких-то заросших бугров. И вдруг услышал:
– Вот здесь наверняка был НП. А вон там – КП. Тут пулемет должен был стоять. И вот тут.
– Да, хороший сектор обстрела.