И так далее, в том же духе. Может быть, вру в терминах, но не сомневаюсь в содержании: говорили профессионалы. Это были Давид и Феликс Зигель. Стоят над бывшими окопами и легко прочитывают сквозь палую хвою, оплывший дерн – как это? – боевые порядки? ходы сообщения? Как будто вчера для них все это было. Мне, например, чтобы хотя бы пленных немцев припомнить, и то надо хорошо призадуматься. А для них – как вчера. И голоса такие спокойные, будничные. И слова по делу: "Здесь, ясное дело, НП. А там КП".
Вот когда я почувствовал, кому сколько лет, то есть насколько они старше: на войну.
Эти ли окопы, военное ли расположение сауны, наличие ли настоящего генерала, а вернее – все это вместе и превратило вполне заурядное было застолье в стихийный неожиданный концерт песен военного времени. Часа, наверное, два соловьем разливалось основное трио: Давид, генерал и я – все остальные подпевали кто как мог. Никогда – ни до, ни после – не вспоминал я столько песен за один раз.
Ну, репертуар известно какой: золотой фонд, и это я без иронии. "Соловьи, соловьи…", "Эх, дороги…", "Темная ночь", "Землянка", "Ночь коротка", "Прощай, любимый город". Эти – все полностью, до словечка. А иные – по куплету, по два, дальше уже забылось…
Либо хором, но всё же вспоминали до конца. "На солнечной поляночке", "Цыганка-молдаванка", "Есть на севере хороший городок", "Артиллеристы, Сталин дал приказ" – эту пели с вариациями:
Ученики! Директор дал приказ:
Поймать училку и выбить правый глаз -
За наши двойки и колы.
За наши парты и столы,
За наши булочки и пирожки!
"Потому, потому что мы пилоты", "Пора в путь-дорогу" – и опять "Соловьи". Эх, хорошо нам пелось в тот вечер! Ведь и песни-то какие роскошные, почти все. Потому что их и сочиняли в оные времена, и пели – от души. Желая и находя в безумной жизни человеческое содержание.
7
В песнях Давид толк понимал и за собой числил несколько достижений: какую-то старинную советскую футбольную песенку, весьма в свое время популярную (посмеиваясь), и особенно из "Слоненка-туриста", из детской этой прелестной сказочки – "Цик-цик-цуцик" (гордясь).
Я все приставал, чтобы он выделил мне специальный текст для озвучания – он снизошел и подарил:
Печечка залепетала.
Что она мне нашептала?
Жарким шепотом ольхи
Нашептала мне стихи…
Я придумал простенькую мелодию, в мажоре, зато удобную для двухголосия, в терцию, и мы с дочерью моей Наташкой неоднократно ублажали Давида приятным дуэтом. Правда, по привычке либо традиции Давид поставил над этими стихами посвящение такое: "Ю. К." – и я все время испытываю легкое недовольство, так как среди близких его знакомств имеется и Юрий Карякин. Вполне может расшифровать в свою пользу.
Послушал Давид на пластинке песенки, сочиненные Геной Гладковым на мои стихи для фильма "Обыкновенное чудо" (по Шварцу, Марк Захаров снял). Несколько раз заводил и очень смеялся над монологом Андрея Миронова (в роли министра-администратора), когда он рассказывает, как вошел к принцессе, поклявшейся застрелить первого встречного:
Пальнул я в девушку,
Пальнул в хорошую,
По обстоятельствам,
А не со зла, -
этакий расхлябанный фокстротик. Я даже несколько огорчился: все-таки не самый лучший номер. Другие не в пример красивше.
Давид говорит:
– Другие красивше, но я так тоже умею. А так – не умею: "Пальнул я в девушку…", – и залился.
Моих крамольных он не любил. Он их называл "палитицкие". Это словечко из давнего его воспоминания. Когда-то он был известен немногим, и то как переводчик. Ради хлеба насущного переводил он не только талантливых. И вот прибыл как-то в Москву недавно переведенный им акын и, поселившись в люксе роскошного отеля "Украина", призвал к себе Давида.
В беседе с ним акын, в частности, изрек следующее:
– Стихи бывают какие? Стихи бывают: лирицкие, палитицкие и худозственные. Хороший поэт должен уметь всякие стихи. Я умею.
– Вот и давай, – говорит Давид, – пой мне лирицкие и худозственные, а палитицких не надо.
Но я таки достал его однажды – спел ему свою "Матушку Россию" и был похвален.
– Давид! Так ведь это же политическая!
– Нет, это художественная песня!
При этом текущий политический момент его всегда и очень живо интересовал, и Володю Лукина, который "был вхож", расспрашивал всегда подробно и пристрастно. На Ганнибаловом валу немало было и поведано, и обсуждено. Давид именовал Володю "профессор Лю Кин" – во-первых, потому, что тот специализировался на "Тихоокеанском регионе", а во-вторых, был похож на китайца до того, что нас с ним в нашем родном Московском педагогическом в свое время путали.
8
Он любил классическую музыку, знал ее хорошо, на концерты ходил и нас зазывал, бывало.
Послушали Пикайзена, выходим, я Давиду говорю:
– Тут приехала какая-то банда из Тбилиси, рок-группа, в программе песни битлов, – пошли?
Давид засмеялся:
– Знаешь анекдот? Среди ночи муж внезапно является из командировки. Жена – туда-сюда, спрятала любовника в свой туалетный шкафчик с парфюмерией. Ну, муж повертелся, пошнырял – уехал. Жена отпирает шкафчик, оттуда вываливается кавалер, зажавши пальцами нос, и шепчет: "Умоляю: кусочек говна!"
Однако слушать группу не пошел и, как выяснилось, не зря: кусочек оказался порядочной кучей…
Особенно нравилась ему Седьмая симфония Шуберта. В стихах однако написано: "Шуберт. Восьмая".
– Но имеется в виду Седьмая, – сказал Давид.
– А тогда почему же?
– А для благозвучия.
И в самом деле: какие еще возможны варианты? "Шуберт. Шестая" и "Шуберт. Седьмая" – оба хуже. Еще имеется: "Шуберт. Вторая" – но это слишком далеко по номеру. Как уже было сказано, благозвучием Давид дорожил и, как видите, предпочитал его достоверной информации. Мастеру можно.
Да, замечательно хозяйничал он в своем поэтическом хозяйстве, вольно, с удовольствием, и все ему было по плечу, и озорничал как хотел – потому что плохо, нескладно у него получиться просто не могло. Вся эта история с Юлием Кломпусом… Я иной раз думаю, что "Инга Ш." объявилась у него исключительно из-за рифмы "ингуша". Хотя нет! Пожалуй, сначала была все-таки Инга, а уж потом – о, нечаянная радость! – можно вчистую рифмовать с "ингушом"! Какое оказалось богатое имя!
Что же до блистательной коллекции самоваров, то (гордо):
– Кроме тульского. Остальные все выдумал.
Вот не знаю, что он думал о нашем авангарде. О, наш авангард! Как это один из них выразился о Пастернаке с Мандельштамом? "Для своего времени они были стилистически продвинуты дальше других". Чего я лично о нашем авангарде никак не скажу. Вбок, вкривь, влево-вправо – но не дальше. Теорию знают, историю изучили, формой овладели – но уехали от натуры. Без натуры же ни стиля, ни поэзии нет. Изобретательство разве что. Поэт и ветеран Демидыч уверенно говорит: "Я такие стихи километрами могу писать". И тут я Демидычу верю больше, чем когда он про водку говорил. От Давида я подобного не слышал, но он-то имел все права на такое заявление. С такой натурой (и культурой) можно все попробовать, во все игры поиграть. Он и играл все время. То в элегию его потянет, то в балладу. То книгу о рифме напишет, то комедию сочинит. То стихотворный диалог четырехстопным хореем, вставляя ремарки в размер. И это я только о жанрах. А если еще о технике, о словаре, о "стилистической продвинутости"…
А между тем он все ждал, тосковал по новому слову, все кликал нового гения. Но, видать, еще не время. Петр Первый действовал в начале века, а слово раздалось только в середине. А наш поворот еще и покруче. Впрочем, повороты, возможно, не так уж прямо взаимосвязаны с новыми поэтическими рубежами.
На вопрос, кто у нас первый поэт, Давид ответил сразу: Бродский.
А я называю их обоих.
Смешное дело. Получил как-то Давид письмо, из Симферополя. Пишет ему молодой поэт: так и так, очень прошу – вернитесь к своей подлинной фамилии, ведь по-настоящему, по метрике вы – Кауфман, вот и подписывайтесь – Кауфман, потому что я поэт Самойлов Давид, а не вы! Не знаю, ответил ему Давид или нет, – я бы так написал: от фамилии отказаться нетрудно. От имени – невозможно.
Давид сочинял книги стихов, записывая их в толстенькую тетрадку черной авторучкой или фломастером, своей мелкой вертикальной клинописью. Аккуратной и разборчивой, несмотря на полуслепоту. (Или благодаря.) Наберется тетрадь – вот и книжка. "Залив". "Весть". "Горсть". Просто и полновесно. Тетрадка лежит себе и заполняется.
Однажды он мне говорит, точнее даже – чуть удивляясь сообщает:
– Позавчера не спалось… Шесть стихотворений написал. Представляешь?
Нет, не представляю. "Поэтому он Король, а мы сидим и отгораживаемся от солнца ладонями" – как говорил Арье-Лейб у Бабеля.
Другой раз он мне доверительно поведал:
– Есть у меня стихотворение, к которому я музыку придумал.
И запел в ритме вальса:
Светлые печали,
Легкая тоска
По небу промчали
Словно облака.
А по ним осталось
Все, что я сберег:
Легкость, свет и старость,
Море и песок.
Но главное – в мажоре сочинил! Почему-то мне кажется, что барды эту пьесу изложили бы непременно в миноре. Кроме меня.