И вместо того чтобы извиниться за беспокойство, Юра вдруг присел на скамейку рядом с китаянкой, и они безо всякого стеснения разговорились. Сюин рассказала о том, что родилась в Гонконге, но учится в Колумбийском университете на факультете биологии и обожает Нью-Йорк. Юра тоже его любил, и наперебой, взахлеб, они стали сыпать названиями любимых кварталов, ресторанов, джаз-клубов. Оказалось, они оба знакомы со старым аргентинцем Эухенио, организатором джазового фестиваля в Гринвич-Вилладж, и, возможно, на одном из фестивалей в сентябре две тысячи восьмого года были одновременно. Потом Юра без умолку, обволакивающе раскатисто, искрометно и лирично рассказывал о своих поездках по Америке, о смешных неурядицах и неожиданных встречах, о том, как в Массачусетсе у него однажды из машины украли аппаратуру на десять тысяч долларов, пока он вместе с журналистами-коллегами после репортажа обедал в придорожном кабаке. А вместо аппаратуры, похитители, у которых, наверное, чувство юмора полностью вытеснило совесть, засунули в минивэн клетку с дюжиной кроликов: "Представляете, белые, большущие, пушистые!" Юра почти не жестикулировал, не менял позу - как сел нога на ногу вполоборота к Сюин, так и остался - будто завороженный мощными потоками воздуха, ветром восторга, который срывал с сердца паутину и внезапно делал его чувствительным, восприимчивым к будоражащей красоте.
Сюин улыбалась, смеялась порывисто и заразительно, глядя на Юру так, словно его шутки были абсолютно гениальны в своем роде и понятны лишь им двоим - по крайней мере, в данную секунду, сейчас только они одни в мире понимают, почему это так уморительно смешно. И внезапно из ничего, из простых незатейливых слов, но взглядов сосредоточенных и внимательных проклюнулось и набухло, как почки на деревьях, доверие и тепло, о котором люди иногда мечтают, иногда забывают, но которого всю жизнь подсознательно ждут. Сиюминутное воплощение того, ради чего претерпеваются дни и ночи.
Юра подобрал с земли упавший белый цветок плюмерии, Сюин потянулась к нему, а Юра сначала отдернул руку, прижал цветок к груди и только потом позволил забрать, сказал: "Надо было за спину спрятать, чтобы вы не дотянулись". И Сюин захохотала, словно ее здорово разыграли. Именно в этот момент Юра влюбился в нее. Безо всякой причины, на пустом месте, без предыстории, признаний, практически без информации о ней и, конечно, без будущего.
Вечер и ночь они провели вместе, а утром Юра сорвался в Кэс. Сюин просила его остаться, но, упиваясь прекрасной бунинской безысходностью, Юра все-таки уехал. И больше они не виделись.
- Я тоже скучаю по острову. До отъезда наведаюсь, - сказала Валя, тяжело поворачиваясь в постели на бок, подобно тропическому майскому жуку, которого сбило волной, а он упорствует в попытках перевалиться со спинки на брюшко. - Спокойной ночи. Я оставила белье на диване. Дверь мне закрой.
* * *
Для Васи Петрова мир пришел в гармонию совсем не так, как представляла себе Саша. После инцидента с раскрошенным печеньем уже на подъезде к операционной память сначала вернула ногам ощущение скольжения и напряжения всех мышц в попытках удержать равновесие, отдав оставшиеся силы последнего энергетического импульса рукам и их пальцам; затем чувство дрожания во всем теле и небывалого сердцебиения, отдающегося в виски и уши; холодной сырости во рту, как будто вместо слюны там мокрый песок с водорослями; ломоты в спине и в боках, покалывания в груди, тошноты и нестерпимого жара в глазах - вот-вот по нижним векам потечет черная лава древнего спящего вулкана. И ни единой мысли в голове. Только навязчивая песенка: "Сварили горилле картошку в мундире". А под подушечками пальцев рыбий хребет и никаких костей, сплошные жилы, мышцы, нервы, сосуды, железы, артерии, вены, лимфатические узлы, пучки травы и стеблей, рассыпчатая земля, солнце, воздух, небо, чьи-то поцелуи, горячий пульсирующий источник жизни, тромбоциты, лейкоциты, эритроциты и чужое сердце, от страха выпрыгнувшее из груди прямо в горло.
Признав себя виновным, пациент отказался от операции, но сердечные приступы усилились, и Зольцман добился для Васи еще нескольких дней пребывания в клинике. Теперь Вася знал, что сделал, но не знал почему. Или знал, где-то глубоко внутри, так глубоко, что сказать не мог. Сказать было невозможно.
Ему предстояла медицинская экспертиза, волокита, тоска, изгнание. В момент осознания реальности второе сердце исчезло, и надрывалось теперь лишь первое.
Судебно-медицинская экспертиза готовилась определить, имеются ли у Васи Петрова наследственная склонность к психическим расстройствам или ранее не обнаруженные психические нарушения; оценить динамику развития его сердечной болезни, возможные осложнения в виде приступов психоза и бреда, специфику памяти, интеллекта, мышления; отношение подэкспертного к ситуации, в которой он оказался, и к разным жизненным обстоятельствам в целом. Медикам предстояло рассмотреть возможность расстройства психики подсудимого уже после совершения преступления и охарактеризовать картину развития показаний. Васю Петрова намеревались также проверить на ориентацию во времени и пространстве, на осознание собственной личности и причины проведения обследования. Черепно-мозговые травмы и употребление психоактивных веществ, разумеется, требовалось исключить.
Столкновение радикально различных способов осознания реальности представлялось Васе вполне естественной формой существования его собственного "я" и драгоценной личности любого человека.
Биполярность не как болезнь, но как свойство человеческого мышления, диалогичность мозга, описанная учеными, крупнейшими представителями гуманитарной мысли и нейрофизиологии, оказывается жизненной нормой в теории, но на практике никого не устраивает. Логика и не-логика, система и не-система, верные и неверные решения, плохие и хорошие мысли - все эти и многие другие противоречия тикают в головах абсолютно у каждого хомо сапиенса, но юристы, судьи, священники - столпы общества - оценивают людей по их худшим поступкам, словно у каждого всего по одному полушарию, словно важной является лишь та часть сознания, которая активна в момент совершения действия. Но как же тогда другая, пассивная часть, и процессы, происходящие в ней? Потребность суда - любого суда, не только трибунала - выносить вердикт и давать моральную оценку тем или иным поступкам - свидетельствует о затравленности духа и ограниченности разума. Моральная оценка убивает множественность смыслов, отрицает гетерогенность мышления, идею о мозге как о двуединой системе, объединяющей противоположные личности, лишает все сущее его главного качества - амбивалентности. Так думал Вася Петров, долбя головой железное изголовье кровати и надеясь поскорей умереть.
Если он безумен, то лишь наполовину. А значит, он и виновен наполовину - на одно полушарие, которое внезапно загорелось зеленым огоньком и превратило помощь в медвежью услугу, а любовь - в ненависть.
К Васе пускали посетителей. Только желающих не было. Даже медсестра Ира отказалась дежурить в палате убийцы. Его никто не хотел видеть. Никто, кроме Саши, которая упорно требовала, чтобы ей позволили зайти к загадочному пациенту, теперь считавшемуся обыкновенным преступником со специфическим проявлением истерии в виде второго сердца.
При второй встрече Вася показался Саше уже более живым, чем по дороге от лифта на операцию. В глаза ему будто капли закапали: они блестели. Иногда Вася переставал терзать себя и затихал. Увидев Сашу, он хитровато улыбнулся.
- Зачем вы себя ударяете головой? - спросила Саша, чуть поморщившись.
- Хочу поскорее умереть, - Вася подмигнул.
- Зачем? Ведь еще даже суда не было, - Саша прошлась по палате и села на стул подальше от пациента.
- Меня все равно не признают невменяемым, - Вася скосил глаза на Сашу, но голову не повернул.
- Почему?
- А вы считаете, я невменяемый?
- Не знаю, - Саша посмотрела в пол, затем снова на Васю. - Но вы убили женщину.
- Я поступил… по-человечески.
- Люди называют это преступлением.
- Люди ограничены в своем мировосприятии.
- Может, это и хорошо.
- Может. А, может быть, и нет.
- Если бы не границы, мир бы развалился.
- Наверное. Но мы же не знаем, что выросло бы из руин.
- Что-то страшное, я думаю. Еще более страшное, чем сейчас.
- Что-то безграничное… - Вася Петров продолжал хитро улыбаться, теперь уже глядя в потолок.
Саша вспомнила, как доктор Адхен неуверенно пытался выстраивать границы в их терапевтических отношениях, и у него никак не получалось - Саша думала - потому что он не до конца убежден в необходимости существования этих самых границ. И чем больше Саша бунтовала, выбивалась из упряжки, доходила до крайностей и глупостей, изо всех сил демонстрируя психотерапевту темную сторону своей печальной личности; чем больше она унижала его лишь для того, чтобы убедиться в том, что у нее это получается; чем больше она в открытую манипулировала, вызывая к себе то отвращение, то сострадание, то интерес, то злобу; чем больше он то ли поддавался, то ли ломался и сдавался, чем больше он ей отвечал, вступая в ею придуманную схватку и осознанно, но с чувством бессилия идя против собственных принципов, уверяя себя в том, что нарушение принципов - часть врачебной стратегии - тем зрелищнее рушилась теория границ прямо у Саши на глазах. Доктор Адхен действовал вслепую, продвигался ощупью, подыгрывал, почти не упорствовал, но в этом его нельзя упрекнуть. Как и ни в чем другом. Ведь он, в отличие от многих, сознавал уникальность каждого человека, а потому понимал, что не может быть не только единого метода, но и метода как такового.
- У вас нет метода, нет техники, у вас хоть настоящая лицензия есть? - выкрикивала Саша.