Вернее будет сказать, Николай понял, что он пропал, когда два дня подряд после их разговора старик не отзывался на стук в дверь. Николай, уже не стесняясь, вошел, обшарил всю комнату (все время боясь наткнуться на лежащее где–нибудь тело), затем смежную, темную, в которую вела дверь налево от входной. Тоже пусто. Тогда он стал методически обшаривать весь этаж, комната за комнатой, но также ничего не нашел - к этому времени у него против воли мало–помалу начала крепнуть уверенность, что старика нет в живых. Не найдя ничего, и для порядку даже взломав те две, или три двери, которые во всем этаже оставались заперты (хотя и там не было совершенно ничего - кроме той же мерзости запустения), он вернулся в стариковскую комнату и - сразу понял, что в ней отсутствует - кроме, конечно, самого хозяина: огромной хозяйственной сумки, с которой тот, казалось, никогда не расставался, выходя "в город" - не было на своем месте, у стола. Это повернуло Николаевы мысли в несколько иное русло - сомнительно, в самом деле, что человек, собравшись помирать, возьмет с собою хозяйственную сумку - для какой бы это цели? хотя и все, разумеется, бывает, но…
Он стал снова уже натурально обыскивать комнату старика в поисках какой–нибудь зацепки - куда тот мог направиться. Внимательно осмотрел все на столе, но не нашел ничего, кроме двух мелких крошек - он понял, что они остались еще от их последнего чаепития. Это означало, что чистоплотный до смешного старик ушел, прихватив с собою сумку, на следующее же утро, быть может, затемно, - иначе непременно вытер бы стол тщательнее. Николай пошарил на полках, подняв тучу пыли и расчихавшись, перешел к другой стене, осмотрел гардероб, сначала снаружи, а затем и внутри - кроме всякой, естественной в убежище старого холостяка, дребедени - ничего.
Наконец, устав от бесплодных поисков, но все еще машинально шаря глазами по сторонам, он заметил, что на приколотой возле двери затертой бумажке, куда старик имел обыкновение заносить все адреса и телефоны, появилась какая–то новая запись. Он подошел ближе, пригляделся: прямо на него глядело знакомое название переулка, номер дома в том переулке, словом, его собственный прежний адрес. Запись сделана недавно - когда они со стариком в последний раз пили здесь чай и разговаривали, ее не было - он бы непременно обратил внимание.
Ничего более не оставалось, кроме как проверить и там - хотя, что могло понадобиться старику в его старой квартирке, было неясно.
В старой его квартирке уже ощущался запах заброшенности. Когда он поднялся по тихой лестнице на второй этаж, когда отворил дверь все еще сохранившимся у него ключом, когда вошел в полутемную прихожую, воспоминания о прежней его жизни стали тянуть его из разных углов за полы одежды, как нищие на церковной паперти; всё, что помнил он, стало возникать - картинами, будто нарисованными прямо на его нынешнем восприятии, и оттого казавшимися еще более далекими, навеки канувшими - вот здесь раньше, давно, стояла детская его кроватка, а вот об этот угол он разбил себе однажды лоб, пытаясь кататься по коридору на велосипеде - далеким казалось это и нелепым: "Как так я мог жить раньше - без цели, без смысла, только лишь ради самой этой жизни, о сути которой не задумывался, ради того лишь, что некогда, не интересуясь моим желанием, бросили меня в этот мир, сказав - "живи". А теперь? а теперь меня, снова не спрашивая, вырвали из той моей прежней жизни, наполнили чем–то, чего ни я, и никто здесь не понимает - и снова сказали - живи, но и еще одно - "помни"…
Однако лишь на краткий миг это наваждение овладело им, и он опять вспомнил, зачем находится здесь. Для начала он просто позвал старика, но никто, конечно же, не откликнулся, стоялая вода тишины в комнатах даже не шелохнулась. Он прошел по коридору в комнату, но там на первый взгляд никого не было. Он не удовлетворился беглым осмотром: заглянул за шторы, в шкаф, даже под диван, на котором сам некогда спал. Ничего, никаких следов.
Покончив с комнатой, двинулся в кухню - по дороге заглянул в ванную, затем в туалет - ничего. Зашел в маленькую свою кухню.
Первое, что он заметил - ставшая для него за последние полгода уже настоящим мистическим символом сумка стояла на полу, ближе к окну, прислоненная к ножке стола - потому и не была видна из прихожей. "Так", - подумал Николай.
И второе, что он увидел почти сразу - от массивной, в старые еще времена сделанной защелки закрытой форточки тянулся к подоконнику и страшной змеиной грацией спускался с подоконника свернувшейся петлею черный электрический шнур, с мясом вырванный из старого утюга, стоявшего на полу, тут же, неподалеку. Петля была расслаблена, но было видно, что она затягивалась - оболочка шнура была чуть смята, сдвинута вниз. Однако старика - точнее, как теперь следовало, вероятно, понимать, его тела - снова не было нигде видно. Николай поразился себе: насколько спокойно, даже буднично он обо всем этом сейчас думает.
"Удушился, но не до конца? А затем вылез из петли и ушел куда–то? Нет, дверь была заперта изнутри: я, если бы не знал - как, и не открыл бы… - размышлял он, сев на табурет. - Вообще не вешался, а просто разыграл этот спектакль? Возможно, однако зачем? Разжалобить хотел? - нет, на него это решительно не похоже. Да и зачем это ему? Продемонстрировать, что искупает свою какую–то вину? Но тогда - зачем вся эта комедия… нет, снова не похоже на него. Будь он хоть кем там угодно на самом деле, вынашивай он любые замыслы - он же верующий… нет, не мог он такие шутки шутить. Невозможно".
"Значит, - продолжал он размышлять уже с тревогою, - это что, значит, получается… - не сам?! Помогли - те самые, знакомые нам добрые люди? Но снова - зачем? Зачем этот спектакль, да еще в моей старой квартире - вот это уж точно, как он говорил тогда - театр абсурда…"
Тем не менее, это дало новое направление его мыслям, он вскочил и снова стал внимательно обшаривать всю свою, благо - знакомую до мелочей квартирку. Вывалил все вещи из шкафов, не удовлетворившись этим, отодвинул шкафы, заглянул за них… придвигать назад не стал, махнул рукой. Перевернул все белье, аккуратно уложенное - тогда, еще тогда - в диван, отодвинул также и диван; наконец, всердцах перевернул его. Картина стала понемногу принимать дикий, разоренный вид, но он этого уже не замечал - он теперь почти с яростью срывал все, что срывалось, заглядывал везде, где по правде говоря, и дохлая собака не поместилась бы, а не то что труп человека, который, к тому же, был повыше него ростом. Трещала срываемая с мебели ткань, вывихивались старые, рассохшиеся ее сочленения, падала и разбивалась посуда…
Наконец, перевернув всю квартиру вверх дном - безо всякого результата - оставив в ней совершенный разгром, как после нападения варваров, он вернулся в кухню; зло глянув, сорвал напоследок с форточки черный шнур, бросил его на пол; наконец пустым и неподвижным взором уставился в окно и начал пытаться привести в порядок мысли свои, чувства и - ставшую невыносимо терзать его совесть.
"Я, - горько сказал он сам себе, - нечего лгать себе самому: я - причина, я и мое сомнение, на которое я не имел права, а коли уж и пустил его - хотя бы и не по собственной вине - к себе в душу, там должен был и похоронить его навсегда, чтобы…" Он оперся на край стола крепко сжатым кулаком, глядел в окно, и ничто, казалось, не сможет вывести его из того оцепенения, в которое он погрузился.
…я стоял и смотрел, как он мечется в поисках - уже не меня, а хотя бы моего пропавшего, как он сейчас думает, тела; собственно говоря, он прав - физически я навсегда ушел из этого, выдуманного мною мира, и не осталось в нем больше ни тела моего, ни крови моей, ни дыхания. Только мысль моя, задуманное мною еще теплится в нем, еще слышится будто бы тихим неожиданным эхом никем не произнесенных слов, еще встречается на теплых от сентябрьского солнца стенах неизвестно кем отброшенной, чуть заметной дымчатой тенью. Но и они скоро исчезнут отсюда, сгинут навеки, прервется связь… И пока она еще цела, я говорю ему - а для него это выглядит, будто он сам, вспоминая меня, слышит мой, почти исчезающий в эфирных шорохах, голос:
- Не ищи меня… я оставляю тебя навсегда… я не справился со своею, быть может, и тебе непосильной задачей, как непосильна она может быть всякому смертному… но мы - я и ты - попытались; мы - ты и я - будем продолжать эту пытку: ты - здесь, я - там, куда ухожу… потому что теперь тебе стало так же дорого все, что было так дорого мне, а прежде - тому или тем, кто послал меня и тебя в этот мир, телами своими и душами, словами и желаниями, заблуждениями и раскаяньем удерживать крохотный его кусочек, точно безымянную высоту, одну из бессчетного их числа в вечной и недоступной нашему - не только пониманию - но даже и восприятию битве со все поглощающими дикостью и хаосом небытия.
Я приблизился к нему, увидел, как он вышел из своего, похожего на безумие, оцепенения, как стал задумчив и уселся у стола, положил на него локоть, подпер щеку рукой; затем опустил в нее лицо. Вдруг поднял лицо и стал шарить в воздухе взглядом - я замер, стоя почти что прямо перед ним. Наконец он тоже замер, глядя прямо мне в глаза.