- Я не знаю, может быть, что–то и не так со стариком, я разберусь. Но три с лишним месяца я прожил с ним бок о бок, он для меня сделал… больше, чем все эти "воспитатели" ваши за двадцать лет. Я это чувствую, - он патетическим жестом побарабанил себя в грудь. - Добрый он человек - не потому, что кошечек–собачек жалеет, а потому, что у него есть идея - как жить, он может сказать, какой в этом смысл, пусть даже и не всегда понятно… И это есть добро, и не убеждайте меня, что нет таких абсолютных категорий, что все относительно… А вы, - и он ткнул пальцем в сторону притихших братьев, - не можете мне, персонально мне предложить никакого смысла, кроме как жрать, срать, размножаться, да на солнышке греться, хотя и это, конечно, хорошее дело. Вы, может, и не идиоты - это ведь просто слово такое - но вот вся ваша жизнь - идиотизм, и это уже не слово, это - диагноз. Не могу я теперь ограничиться только лишь… Не могу, ребята. Поздно…
Он вздохнул, бросил взгляд по сторонам - солнечный блик ударил ему в глаза, так, что он даже прищурился - кто–то наверху раскрыл форточку, послышалось, как по железной крыше где–то над головою заскреб коготками, захлопал крыльями, чтоб не сорваться, прилетевший голубь. Николай снова вернулся взглядом к молча пялившимся на него братьям и заключил - уже устало:
- И зря вы мне лгали про "кислоту" - я потому и не верю: помню, как это все было, и видел, какими становятся люди после… - он замялся, - ну… после меня. В них свет приходит… Если нужно, чтобы он через меня приходил, значит, так тому и быть. Плевать мне, кто что про это думает.
Братья долго молчали, рассматривая асфальт у себя под ногами. Нерыжий вынул из кармана пилочку для ногтей, повертел ее в руках, затем убрал назад. Надул щеки и медленно выпустил воздух через сложенные поцелуем губы, как показалось Николаю - с облегчением.
- Да, парень, ну ты, ничего не скажешь - кремень, - произнес он наконец с уважением. - Но попробовать–то нужно было, а? Ладно, как знаешь… Хотя… Тебе теперь трудно будет.
- Вообще, ты молодец, - неожиданно добавил он и улыбнулся хорошей, открытой, располагающей улыбкой.
И братья моментально скрылись с глаз, будто растворившись в пыли сонных летних переулков.
Николай стоял, задумавшись. Что же, снова ничего не произошло - так, постояли, поговорили… и все кончилось - ничем, как и в тот раз, как и… - всегда. Червячок сомнения отныне и навеки поселился у него в душе и глодал ее изнутри, причиняя почти физическую боль.
* * *
Вечером того же дня между ним и стариком состоялся разговор. Николай постучал в дверь комнаты, но не дожидаясь ответа, растворил ее и вошел, держа в руках банку варенья, батон хлеба и завернутую в хрустящую бумагу колбасу, которую оба они очень любили; имя ее ныне забылось.
- Давайте чай пить, - просто предложил он.
- Хорошо, мой дорогой, - отозвался старик, лежавший, как оказалось, на своей узкой, прямо солдатской койке, - только… вы уж сами похозяйничайте, я что–то не хорошо себя чувствую сегодня.
С виду, впрочем, сказать этого было нельзя, был он лишь чуть более обыкновенного бледен, и глаза его расширились, как в жару, гляделись горячими и бешеными, как у хищной птицы, с огромным зрачком… "Кокаин?" - невольно подумал Николай. Старик, будто мог услышать эту его мысль, черным и горячим взором уставился, не скрываясь, прямо на него.
- Конечно, - поспешил ответить Николай, смущенно отводя взгляд. - "Что–то, воля ваша, здесь не сходится…" - подумалось ему снова.
- Конечно, - повторил он и стал заваривать чай.
Через полчаса они уже пили чай: Николай - примостившись на стуле у стола, осветившись сразу с двух сторон - слева на него падали желтые электрические лучи из–под висящего под потолком желтого абажура, а справа - голубоватое сияние тихого пасмурного вечера. Старик лишь приподнялся на своей койке, и отпивал из чашки, держа блюдечко в руках. Стало заметно, что он ослаб, снова, оправдывая свое нынешнее имя, выглядел старше, чем был.
- Я… - начал Николай, но старик его перебил:
- Я все понял, не мучайте себя. Да и меня… - добавил он со вздохом.
- Вам рассказали, - скорее утвердительно, чем вопрошающе продолжил он, не забыв, впрочем, откусить от бутерброда, прожевать и запить чаем. Но вдруг спросил неуверенно: - А… а что же? - и явно волновался, ожидая ответа.
"Раньше он бы ни за что так не спросил, - подумал Николай, - что–то творится с ним, верно, ослаб он и в самом деле".
Он уже не был тем, все еще нескладным юношей, что полгода назад. Пережитое и прожитое, узнанное и открывшееся ему, почувствованное и передуманное оставили в его существе много боли, много печали, но главный плод, ради которого и были приняты им все мытарства - верная, незаемная мудрость - уже поселилась в нем, пусть не слишком глубоко еще, но твердо, направленная ровно, так, что не сковырнется нежданно–негаданно на сторону под воздействием каких–либо случайных причин. И, несмотря на это, он был в растерянности. Он понимал, что лучше всего было бы выложить старику все, как есть, послушать, что он ответит, как будет оправдываться, какими словами, интонациями… Но нечто мешало поступить таким простым, действенным - и жестоким способом. Ну… в самом деле, ведь не скажешь вот так, запросто, человеку, с которым несколько месяцев делил кров и стол, который - как ни поверни, много сделал для него, для его развития - при любом исходе дела, он чувствовал за это благодарность, а выросшая в нем мудрость говорила ему: чувство это не пустое - благодарить и впрямь было за что. И не скажешь ведь: "Вы, дорогой наставник, меня не обманывали все это время ли? А то вот - поступили сигналы…" - ну как это скажешь? Невозможно уважающему себя человеку сказать такое в подобной ситуации.
В продолжение всего времени, пока думались Николаю все эти тяжелые думы, старик глядел на него, не отрываясь и, казалось, даже почти не моргая. Наконец, когда молчание стало невыносимым для обоих, старик, как уже бывало, заговорил сам:
- Я догадываюсь - да что там - знаю, что они вам сказали. Знаю - кто и зачем. И… я вынужден сознаться…
Николаево сердце, поколебавшись самую малость - оборвалось. Дальнейшее он воспринимал уже не разумом, но каким–то неизвестным чувством, не слыша отдельных слов, не понимая и не помня их значения, лишь улавливая голую и жесткую суть:
- …что они рассказали вам правду… Я действительно тот, кого они много лет назад нашли вот так, как теперь вас, и так же, как и вас пытались - "вылечить", или нейтрализовать, изолировать в крайнем случае. Они в самом деле верят, что делают необходимое дело. И они рассказали вам другую правду - я действительно "использую" вас, я делаю это потому, что вам, быть может, удастся то, чего не удалось в свое время мне. О, они боялись меня - и не зря, ведь я покусился на саму основу их существования, на само благополучие этого мира… - он говорил слабым, казалось, спокойным, но все более хриплым голосом.
- Но, - голос его снова стал обретать силу, - правда, которую они рассказали вам - чуть–чуть, кое–где испачкана ложью, а это хуже, страшнее всего - подобно зараженной яйцами паразитов пище. Вы съедите ее и не будете знать, как где–то в глубине начнет вырастать червь, который незаметно станет пожирать вас изнутри, вместе с вашей правдой, пока не выжрет окончательно, оставив пустую, сухую и никому не нужную оболочку - или…
- Или?
- Пока вы не изгоните его из себя, - уже совершенно жестко ответил старик. - Изгоните, чего бы это не стоило - вам, или… - он задумался.
- Но откуда, милосердный Боже, - прервал его Николай, - все эти сведения - у них о нас, а у вас - о них, вот вы даже и без моих рассказов вроде знаете о моем с ними разговоре… Будто присутствовали при нем? Как это возможно? А они - они тоже, будто сидели у нас под столом все это время! - Николай даже приподнял клеенку, которой был укрыт стол, и стал заглядывать под него - никого там, конечно же, не было.
- Николаша, - вдруг назвал его старик прежним, уменьшительным именем, так что не ожидавший этого молодой его собеседник даже вздрогнул, - Николаша, я ничего не могу вам объяснить - не потому, что не хочу, а - не могу, просто не знаю, как. Впрочем, - он усмехнулся, - мне ведь, некоторым образом, пришлось провести с ними немало времени - хотя и не по своей воле, вы понимаете. За это время можно было узнать о них достаточно, чтобы делать выводы, поверьте.
- Но…
Однако старик жестом остановил его:
- Не стоит сейчас это обсуждать, мой дорогой друг. Как никто в этом мире - вы уж поверьте мне снова, вам теперь много порассказали про меня и мою… историю - как никто я понимаю вас. Вам теперь трудно. Червь, так сказать, сомнения гложет вашу душу. Я ничего не могу доказать прямо сейчас, да если бы я и стал что–то доказывать, тем более оправдываться, это было бы - согласитесь - унизительно для нас обоих… Но вскоре я - обещаю вам - попытаюсь сделать то последнее, что могу, что мне осталось - возможно… это, некоторым образом, перевесит чашу…
Они и не заметили, как во время их разговора потемнело и закапал дождь, было слышно, как где–то вдалеке разразилась гроза, осторожно покашливал гром оттуда.
- Гроза, - с облегчением сказал старик, - мне теперь станет полегче, - и он даже встал и сам налил себе еще чаю. Капли стучали по стеклу со все возрастающей силой и частотой. Повисшее в комнате напряжение от этого как–то спало.
- Но, - - снова начал Николай…
- Нет, давайте теперь не станем больше ничего обсуждать, - сказал старик и посмотрел долгим, глубоким и очень светлым взглядом, будто бы и вправду омытым начавшимся дождем, - давайте–ка вот лучше чай допьем.
Через два дня он пропал.