* * *
Юноша и старик, связанные невероятной фантазией судьбы, вернулись в свой заброшенный, неизвестно как и на каких основаниях существующий этаж, в свои комнатки, убогие по обычным меркам, но ставшие обоим такими милыми за последние месяцы совместных переживаний, бесед, трудов и сложившейся между ними душевной близости, какая бывает только между двумя очень значительными и мудрыми людьми; вернулись почти одновременно.
Старик, как выяснилось впоследствии, тоже где–то пропадал последнее время: появился позже него, хотя и в тот же день. Он услышал, как тот возится с чем–то в своей комнате, гремит тазами, и счел своим долгом зайти, проведать.
- Вернулись, значит, - приветствовал его старик как ни в чем ни бывало, будто расстались они только вчера, - заходите, Николай, я кофе сварил…
И Николашина жизнь определилась теперь уже окончательно, и стал он в этой новой окончательной жизни своей называться всегда и для всех - Николаем.
* * *
Жизнь моя превратилась в пытку. Я перестал чувствовать ее радость, ее течение остановилось для меня, впереди всё виделось мне ее устье, где впадает она в безбрежный океан всепоглощающей тьмы. Я днем и ночью видел, видел, даже закрыв глаза, слышал, даже заткнув уши руками, как медленно, но неотвратимо ветшает ткань беспечно брошенного мною на произвол безжалостного времени мира; медленно–медленно, почти незаметно для несведущего взгляда, распадаясь по песчинке, по секунде, тихо–тихо шурша, опадая, как песок в часах, истаивая белым облаком в небе, впитываясь в сухие трещины земной коры каплей росы. Запах тлена, невозвратного праха, в который обращалось все, что некогда было мне дорого, чуть слышно, но неизменно касался моих ноздрей.
И я ничего, совершенно ничего не мог поделать с этим неотвратимым разрушением, не мог остановить его, как ни пытался, а мог только наблюдать за ним, бессильно сжимая кулаки и сквозь зубы проклиная его. Я почти совсем исчерпал полученный мною когда–то заряд неведомой, бесконечно далекой, но могучей силы, жаждущей вернуться, прийти на помощь, спасти, вылечить этот вялотекущий, но смертельный недуг одичания и неизбежно следующего за ним распада; растратил на бесполезную, как оказалось, работу, никому не нужные открытия, дал уйти, стечь в землю, пока я грезил о несбыточном; бестелесный, блуждал в напрасных снах.
Я понял, понял, что ничего не остается мне, как ждать и надеяться, что когда–нибудь и где–нибудь я найду новый такой же луч, что упадет из бесконечного далека и родит в том месте, где вонзится в гибнущую от одичания материю - новую жизнь, новую, с момента зарождения посвященную той же самой прекрасной и безжалостной цели - быть простым гвоздем, скрепою, удерживающей маленький участок вокруг себя от падения в жадное варево бессмысленного хаоса. Найти, найти, любой ценой сохранить, не дать зачахнуть, или - не дай, Господь - погибнуть, или иначе как потерять эту искру, эту силу, как магнитом припечатывающую все, что ее окружает, к твердой живой основе мироздания; в меру своих сил дать ей развиться, быть может, умножиться: я истово верил, что мне это удастся, удастся призвать к ней новые и новые потоки высокой мощи, сколько смогу, сколько выдержит предел ее человеческого существа. О том, что это может оказаться жестоким, я не думал тогда.
Я нашел его, еще совсем малыша, с чудными серыми глазами, выходившего на прогулку с мамой и бабушкой, они сопровождали его, гордые и торжествующие, не понимая, отчего они так торжествуют и чем гордятся, что за драгоценность ведут они за руку и кому вытирают сопли.
Я превратился в одержимого - поселился поближе к ним, рядом с их бедной квартиркой на тогдашней окраине, бросил все, устроился дворником или еще кем–то - сейчас не помню - да и тогда мне было все равно; спал в какой–то халупе во дворе их дома и - о, как я был счастлив! Я видел его почти каждый день, видел, как он растет - и растет вместе с ним, крепнет спрятанная в нем до поры сила; мне - единственному, знающему в чем дело, было заметно, как она распространяется волнами вокруг и незаметно притягивает к нему всех, даже животных, даже птиц - непременных в городе голубей. Я сходил с ума от тревоги и тоски, когда он подолгу не появлялся, болел; я заглядывал к нему в школу, следил, чтобы его не обижали одноклассники, но быстро убедился, что это излишне - его любили, любили почти все. Сами не зная, почему. Знал только я, я - единственный, только я знал, в чем причина этого живого магнетизма, расходившегося от этого, в один год вдруг вытянувшегося подростка, с серыми, чуть выпуклыми весенними глазами. Учился он, кстати, не блестяще, но и это как–то сходило ему с рук; ни он сам, ни, похоже, учителя его не задумывались над этим.
Я познакомился с девочкой, в которую он влюбился в седьмом классе, с ее родителями; рассказав им какую–то ерунду про ее будто бы выдающиеся способности к музыке, убедил перевести ее в другую школу: я понимал, что иначе запас незрелой еще силы может весь иссякнуть, впитавшись в жадную сухую почву юношеского желания, отдать ей всю свою колоссальную, запасенную в необозримых пространствах мощь и лишь мигнуть напоследок бледной синеватой искоркой разочарования.
Он погрустил. С месяц ходил будто во сне, все стоял напротив ее дома, глядел в окна; стал учиться еще хуже. В школе, да и дома - не разбираясь - видно, добавили жару, мальчик совсем помрачнел. Но все проходит: через месяц перестал он торчать под окнами, через два - была уж весна - казалось и вовсе забыл обо всем, стал опять тихо, безмятежно весел - а сила, крывшаяся в нем, только окрепла от этого первого испытания и умножилась многократно: когда он, не замечая, не видя меня, проходил неподалеку, мне казалось - я чувствую ее прямо–таки жар, как из горящей печи. Это была лишь иллюзия моего совсем расстроенного, лихорадочного воображения, конечно.
К тому времени мне приходилось уже постоянно менять внешность и пристанище. Я одевался то водопроводчиком, то благопристойным служащим - будто бы банка какого–нибудь, несколько раз приходилось наряжаться в женскую одежду и с тех пор я возненавидел страшной ненавистью туфли на высоких каблуках. Я менял парики. Научился гримироваться не хуже театрального актера. Мне приходилось искать себе каждый раз новое жилье и платить за него вдвое - чтобы избежать вопросов. На переодевания и жилье уходили все мои деньги - я стал хуже питаться; подрабатывая, где возможно - начал недосыпать. Я страшно похудел, стал выглядеть старше своих лет, но - я по–прежнему был счастлив - ибо теперь совершенно ясно видел, как искра, упавшая в этого мальчика, ставшего к тому времени юношей, утвердилась в нем окончательно, я был уверен теперь, что она не погаснет просто так, да было и трудно представить земную силу, способную теперь задуть ее; я знал, что отныне ему не грозит… почти ничто. И я могу отдохнуть. И спокойно ожидать того часа, когда далекая, веками стремящаяся к возвращению и воссоединению с потерянным ею миром сила, почуяв эту, зароненную ею самой и разгоревшуюся под защитой души случайно подвернувшегося ей человеческого существа искру, перевернет все его нутро окончательно и пробудит спящий в нем заряд к действию. К этому времени - я должен быть готов.
На последние деньги я переселился в заброшенный нежилой мансардный этаж странного, разноцветного старого дома, боком через переулок глядящего на дальний угол большого открытого сквера близ кольца. Неведомо как, но я понял, что знаю, чувствую шестым, или каким–то еще неведомым чувством - где примерно все должно произойти. Мне оставалось отдыхать и терпеливо ждать.
…Ранним хмурым утром запоздалой весны я увидел его, повзрослевшего, но все еще чуть юношески нескладного, распластанного ударившим в него лучом нездешней силы на грязной белой скамейке в дальнем углу сквера; я повернул к нему, подошел, долго стоял рядом. Сознание едва теплилось в нем, веки чуть дрожали, в просвете между ними виднелись лишь глазные белки, и я почувствовал нечто вроде… угрызений совести?.. но - что я мог сделать? Ведь это не я отдал его той непостижимой душе нашего мира, некогда грубо вырванной из него, запредельной, что теперь в безумной тоске и одном лишь стремлении - воссоединиться с утраченным ею воплощением - избирает то одно, то другое свое дитя для великой и странной судьбы своего посредника… Нет, не я, но… Я чем–то смог бы помешать, избавить его от неизбежных страданий? Нет, но… Ведь я теперь, вероятно, единственный, кто в силах помочь ему, возможно спасти? Да, но…
- Что это вы так загрустили, молодой человек? - спросил я его тогда, чтобы прекратить эту пытку.
Он диким глазом посмотрел вверх, думая, вероятно, что слышит ангелов; я лишь горько усмехнулся про себя. Мгновение спустя он опустил взор, поглядел по сторонам и заметил меня.
- Слушайте, я не знаю… я, наверно, болен… - хрипло сказал он, снова озираясь.
Я присел рядом с ним…