К вечеру, устроившись, наведя относительный порядок, выметя пол (Николаша, как уже говорилось, был аккуратист), и вытерев - под аккомпанемент полезнейших теперь в его новом положении рассказов соседа о здешнем житье–бытье - вытерев, где возможно, пыль также одолженной тряпкой, он предложил устроить новоселье. Самому выйти в магазин, как он сначала предполагал, было для него по мнению Николай Николаевича рискованно, - пока. Тогда он вытащил предусмотрительно оставленный при себе бумажник; состоялась деликатнейшая сцена, со взаимными "позвольте мне", "нет, уж позвольте", "вы, знаете ли, гость", "да я ведь теперь как бы…", в результате которой молодость победила, и умудренная зрелость, подхватив свою знаменитую сумку, отправилась в магазин с Николашиным деньгами.
Пока старика не было, Николаша оглядывал свое новое пристанище, и тупая тоска стала подниматься у него в душе. Он подошел к окну. "Это приключение, это просто вот - приключение, оно закончится… когда–нибудь", - уговаривал он себя, глядя невидящими глазами в ложащиеся за окном сумерки. Лампочка без абажура светила ему в спину, старик не велел ее выключать. "Когда–нибудь, когда–нибудь", - повторял несчастный парень, жизнь которого так круто изменилась всего–то за пару дней. "Что же мне теперь делать? - в который раз задавал он себе естественный в его положении вопрос. - Как жить? На что, в конце концов?" - "Мда. Ни кола теперь у тебя, Николаша, ни двора…"
…Спустя два часа по возвращении Николай Николаевича, оба они сидели размякшие, благодушные и задумчивые. Свет голо висящей лампы стал ярче, по чашкам и ложечкам (также пожертвованным "до обзаведения") прыгали дерзкие блики, и все время хотелось поймать их рукою; стало душно, распахнули форточку; вместе со свежим, пахнущим весною воздухом полился и приглушенный, бестревожный, будто из–за многих кварталов доносящийся шум вечернего весеннего города.
Прежние Николашины мысли все еще не давали ему покоя, но приняли лирико–философское направление. "Что наша жизнь?" - вопрошал он сам себя. - "Игра?" - приходило ему на ум что–то странное.
- Что наша жизнь? - наконец задал он этот вопрос вслух, как бы ни к кому в особенности не обращаясь, но глядя в упор на кончик носа своего нового соседа.
- Что?..
- Наша жизнь, - пояснил Николаша, делая неопределенный жест в его сторону, - что?
- Наша, эээ… жизнь? - после некоторого раздумья уточнил тот, вероятно, чтобы совершенно удостовериться, что имеется в виду именно их жизнь, а не жизнь, скажем, кого–нибудь другого.
- Что? - отозвался Николаша, забыв, о чем спрашивал. - Как жить?.. - с надрывом продолжил он все тем же, мучившим его последние дни вопросом, несколько, впрочем, его сократив.
- Ммм… ну… мы, кхм… что–нибудь придумаем… - меланхолически приложив кончик пальца к виску, отвечал старик и стал позвякивать чайной ложечкой.
- Молодой человек! - видя, что Николаша запечалился, продолжал он с чуть укоризненным воодушевлением. - Не… кхм… простите… не беспокойтесь… нет–нет, я хочу сказать - не беспокойтесь! Рассудите трезво, - Николаша подумал, что это не так легко, как кажется. - У вас - при всех этих сложных обстоятельствах - без особых усилий с вашей стороны образовалась крыша над головой - это раз… Нет! Нет! не благодарите меня, это - мой долг… и все такое… Так, о чем я? Да, крыша - это раз. А вы могли бы - подумайте - быть принуждены сейчас скитаться по вокзалам и ммм… в общем, скитаться. Это - раз. Подвергаясь опасности быть схваченным…
- Да кем же?
- Как, кем? Ими! Ими, молодой человек, словом - подвергаться. Это, эээ… - еще раз. Не перебивайте меня, - строго сказал он, поглядев на молчавшего Николашу.
- Вы - как–никак под водительством опытного в вашем деле - не благодарите! это… и прочее… - опытного человека; я, в свою очередь, в высшей степени постараюсь быть, некоторым образом, учитывая, что вы пока еще, так сказать, не совсем понимаете глубину постигшего вас… то есть, что я говорю! некоторые неудобства… - он и еще что–то хотел сказать, но только открыл и закрыл рот. - Словом, это - два, - закончил он, видимо, несколько сбившись с толку.
- Здесь вы в относительной безопасности, - снова продолжил он после паузы, в продолжение которой Николаша без особого успеха пытался расплести замысловатую словесную вязь, преподнесенную ему собеседником. - Сюда они не придут, им сюда, как я имел честь вам докладывать - хода нет. Они даже не знают про это место… Ммм… да. Это - три. Вам, к сожалению, придется… какое–то время! пока вы не освоите, так сказать… не наберетесь сил… придется их, как бы это выразиться? - в некотором роде, избегать… Я вам помогу, поверьте мне, вы мне, конечно, человек чужой, но я уже принял в вашей судьбе участие, это мой… кхм… долг, я вас научу и…
- А что тогда вы меня в первый раз так… - неприветливо… - ляпнул Николаша как–то невпопад и даже сам смутился.
Но смутился и его собеседник.
- Кхм… - кашлянув, произнес он спустя минуту: - Да, знаете ли, не в настроении был… вы не обращайте внимания. Уж простите.
Николаша почувствовал себя совсем неловко:
- Да что вы, - замялся он, - я понимаю: пришел неизвестно кто…
- Известно, Николаша, известно, - глядя на него серьезными, совершенно ясными глазами, вдруг отозвался его собеседник, - но… об этом позже, с вашего разрешения, ммм… гораздо позже.
Николаша не нашелся, что на это ответить.
Потянулись дни. Первое время все ему было непривычно и неловко - с удобствами какого бы то ни было рода дело обстояло, точно, не совсем хорошо. Однако же человек ко всему привыкает. Привык и Николаша: умываться над тазом, запасая с вечера воду в ведре (днем лилась только совсем тоненькой, толщиной со спичку, струйкой), готовить себе еду прямо в комнате. Странные представления о человеческих потребностях были у строителей этих мансард; впрочем, старик после разъяснил, что они задумывались (а строились, точно, - в самом конце войны - пленными) как художественные мастерские для самодеятельного творчества масс. Зачем в мастерской ванна? Впрочем, зачем в мастерской нет туалета, также оставалось не вполне понятным - возможно, такие низменные потребности считались творческим массам несвойственными. Ну, впрочем, были - были, конечно, туалеты - маленькие клетушки, по одной в каждой половине здания - похоже, организованные позднее.
Приходилось обходиться без телефона и телевизора - но когда Николаша пожаловался, его сосед только поднял брови:
- А, простите, зачем?
- Ну как же, никаких вот новостей не знаем.
- А зачем - вам?.. - еще выше подняв брови, поинтересовался старик, но, увидев, как вытянулось лицо бедного малого, спохватился:
- О, простите, пожалуйста, не подумал, что вам это напоминает о вашем, так сказать, состоянии…
- Но в то же время, - продолжал он, - сами подумайте: именно вам–то - зачем?
На это Николаше было возразить нечего, но из упрямства он все–таки проворчал:
- Зачем… А если война давно идет уже?
- Вы уверены, что действительно хотите это знать? - спокойно глядя на него, ответил старик вопросом на вопрос. И видя, что Николаша задумался, добавил:
- Кроме того, если это - не дай Бог - случится… уверяю вас: и без телевизора… так сказать…
Больше к этой теме не возвращались.
Дальше перед Николашей встал финансовый вопрос - денег в бумажнике надолго не хватило бы даже при том, поневоле экономном хозяйстве, которое он вел. Однако временное решение этой проблемы как–то удивительно легко предложил его новый благодетель: тот, оказывается, подрабатывал в издательствах мелкими техническими заказами, которых в сумме набиралось на скромную, без излишеств, холостяцкую жизнь, что им приходилось вести; обещал похлопотать и о своем "подопечном", как он иногда называл Николашу. "А, собственно, чего мне не хватает–то?" - мучил себя, тем не менее, этот самый "подопечный".
Ясности, ясности, ему мучительно не хватало ясности - что произошло с ним, отчего - ну, в самом деле: жил–жил, учился, пошел на службу, числился на хорошем счету, имел квартиру, друзей, девушки его любили - и, вот, раз - нет ничего: пыльный нежилой чердак (он стал так называть про себя их жилище), совсем один - если бы не этот милейший старик, ну, конечно, не старик, но это звание прилепил к нему Николаша уже окончательно; отгороженный от всей этой своей прошлой привычной жизни, от всего прежнего привычного мира непостижимой ватной стеной взаимного непонимания, как глухонемой, чем ему оставалось жить? Как?
Что, вообще - дальше–то?
Вдобавок его преследует кто–то: кто–то совершенно непонятный - старик что–то знает, но случая толком расспросить его об этом до сих пор так и не представилось: в этой круговерти событий, хлопот, мелких бытовых нужд, без которых невозможна никакая жизнь. Зачем преследует? Что этим невнятным "им" от него нужно? Или он сам для чего–то "им" нужен? Они хотят что–то сделать с ним? Убить? Не похоже… у них была масса возможностей для этого, но они ими не воспользовались, каждый раз бросали, как бы потеряв всякий интерес… Погоню какую–то затеяли… Ну это, положим, понятно, - с неприятным чувством ответил он сам себе, - первый раз хотели его куда–то отвезти, поняли, что без шума не получится - отстали. Затем, видимо, получив нагоняй от начальства (он продолжал рассматривать "их", проявляющих к нему такой интерес, как некое учреждение), пытались схватить, уже не обращая внимания на шум. Не получилось… Но вот и старик говорит, что носа показывать на улицу не стоит, - пока: это что значит - пока? Пока - что? А может, "они" все же хотят ему… - помочь? а старик–то - …врет? Но - снова - зачем?
Вопросы, одни вопросы… И ответы на них, похоже, таковы, что лучше бы их и не было…