ГЛАВА 17
У заведующей спорт лабораторией Софьи, засаженной ректором в приемную комиссию, близился вечерний поход в ресторан. И Соня, плевав на рабочую ситуацию, накрутила бигуди в ректорском туалете. Прикрыла их парчовой косынкой и дорабатывала тошнотный трудодень в таком виде.
К столу подошел, молча положил на стол стопочку документов и заявление высокий парень. Завлабша с усилием подняла веки, и будто напоролось на серый, неломкий взгляд. Над клиновидным, рельефно-разбухшим под тенниской торсом, на тугой шее парня сидела скуластая, облитая кирпичным румянцем голова с выгоревшей до белизны буйной шевелюрой.
Чуть подрагивали тонко очерченные ноздри прямого носа. Холодной ртутью мерцали, физически ощутимо давили глаза. Уйти от их просвечивающего рентгена было неимоверно трудно. И Софья вдруг ощутила, как дыбом встает у нее на спине несуществующая шерсть. Они были биологически разными на этой земле. Настолько несовместимо разными могут быть гиена и молодой залетный лев, нагло поправший гиено-местечковое существование в саванне.
Софья сморгнула и отвела взгляд от парня. С мгновенно закоксовавшейся в ней враждебностью выцедила:
– Приходя в общественное место, полагается говорить: "здра-асьте". Вас этому в деревне не учили?
– Приходя в общественное место, полагается оставлять на своей кухне бигуди и кухонную злость, – с интонацией английского лорда отозвался парень.
Софочка задохнулась. Абитуриент уходил в обвалившейся тишине. В голове его в заезженном ритме прокручивался эпизод, эпицентром которого была эта Софа: двое кавказцев склонились над столом. Один из них – горбоносый, юркий с рыжими усиками, ерзая задком, пишет. У этой…с сочно-кровавой полоской губ, молочно сверкают козьи грудки под разорванной кофтенкой. Она остервенело и дико мечется по кабинету. Взвизгивает, размазывая по щекам черные потеки туши:
– "…Пытался изнасиловать, избивая при этом по лицу." Записал?
Она нагибается, тыча грудками в хорьковую спину пишущего, шипит:
– Чурка неграмотная, в слове "изнасиловать" две ошибки!
Члены приемной комиссии за шестью столами смаковали только что случившееся: Соню никогда еще так публично не макали!
Она раскрыла рот, намереваясь выпустить речитатив вдогонку клиновидной спине: "Что ты себе позволяешь?! Хам!".
Но горло, стиснутое неведомым опасением, выпустило нечто родственное гусыне на яйцах:
– Ч-ш-ш-ш…
Она сомкнула губки и застегнулась душой под взглядами. Уткнулась в оставленный листок. Ровным крупным почерком его венчала фраза:
"Прошу принять меня абитуриентом на спортивный факультет вашего эрос – института. Евгений Чукалин".
Софья увязла в последнем сочетании: "эрос – института" что за бред… это про что, это как?!
"Издевается над всеми, сволочь". Наконец созрел в ней окончательный настрой. Она возненавидела автора заявления хищно и навсегда.
Это каленое чувство оформилось в действие уже к вечеру. Соня знала цену своим рекомендациям. На исходе рабочего дня она успела переговорить с доцентом кафедры физвоспитания Джабрайловым, принимающим у абитуриентов экзамены по специальности. Затем, немного погодя, заловила декана спортивного факультета Щеглова.
В коридорных едких флюидах, среди свежее окрашенных стен рядом с деканатом, Софья застопорила декана за нижнюю пуговичку клетчатой безрукавки:
– Евгений Максимович, к вам на факультет ломится некий Чукалин. Хотите мое мнение?
– Хочу, – покорно отозвался декан, нежнейший и верный спутник по жизни своей красавицы супруги, Верочки Силантьевой, подарившей России не одну чемпионку по художественной гимнастике. Ему до озверения хотелось не мнения этой проректорской царап-мадамки, а арбуза и пива, которые с утра настыли в домашнем холодильнике.
– Это патологический хам и наглец. Мы с ним нахлебаемся, если он поступит, – сверкнула чекрыжными лезвиями своего спецстатуса ректорская Эсфирь.
– Благодарю вас, Соня, учту, – осторожно высвободил пуговку из цепкой лапки декан. Он знал, что учитывать Софочкино мнение придется. Процентов на девяносто.
И потому пришел на экзамен в ту группу, куда записали Чукалина.
Экзамены по специальности, на которых предстояло отсеять две трети поступавших на спортфак (три человека на место) принимал доцент Хасан Джабрайлов: напористая, потрепанная жизнью лысая спирохета в брюках дудочках. Баскетболист, доцент и бывший партнер казахского великана Васи Ахтаева, с коим некогда был у них отработан смертельно неотразимый номер.
Пешком, без мяча продравшись к щиту, Вася опускал набрякшие клешни рук и расставлял ноги гигантским циркулем. В трусовой развилке циркуля устало и мокро свисал слоновьих масштабов механизм. Тем временем Хасан, будучи еще молью непобитый в то департационное время, крутился по баскетплощадке виртуозным зигзагом. Он чертоломно вертелся и лупил по полу баскетбольным мячом, не глядя на него, будто привязанного к липкой ладошке. Ястребиный его зрак цепко и неотрывно держал в прицеле один желанный ориентир: Васину развилку.
Туда к ней и лез, проныривал Хасан, бросая орангутанговое тельце меж игроками неуловимыми финтами. Достигнув голиафа, Хасан нырял сзади в волосатый циркуль, цепляя лысиной две мягкие гири, свисающие сверху. Это был контрольный сигнал Васе. Одновременно Хасан забрасывал мяч за спину и виртуозно одними кистями швырял его вверх.
Мяч с треском влипал в готовые к приему, напряженные клешни Ахтаева. Вася поднимался на цыпочки и клал мяч в корзину. Подпрыгивать он не любил, и с годами эта нелюбовь усиливалась, но неизменный оставался его рост: 2. 30.
Этот финт знала вся баскетбольная рать СССР, но поделать ничего не могла. Их брали в сборные сначала Союза, потом России, потом Казахстана, брали только парой, ибо это был био-гибрид с сигнально-половой системой Васи, отшлифованной Хасановой лысиной.
…Хасан закончил перекличку абитуриентов. Цыкнул зубом, ворочая остренькой челюстью, над которой топорщилась рыжая щетка усов. Осто…ло все, давно осто…ло. Выпить надо. Объявить перерыв и выпить. Этот Чукалин здесь? Тот самый, про которого напомнила Софья, был здесь. Здоровый жеребец.
– Э – э, кони, – с отвращением позвал он, – вас тридцать, я один. Зовут меня Хасан Магомедович Джабрайлов. Доцент я. Сейчас пирыгать будем. Длину с места, висоту с места. Отжиматься, подтягаться, копье метать, ядро толкать. Стометровку бижать. Десять первых результатов возьму, остальные двадцать к мами – папи иды, дургой институт можешь тоже заявление подавать. Вопрос ко мне имеем?
– Имеем, – сказал тот самый двуногий амбал.
– Тибе чего не понятно?
– Я первым экзаменоваться во всех видах хочу, можно?
Хасан не любил крупных. Еще больше – не любил первых. Крупным и первым имел право быть только Вася Ахтаев.
– "Я" – последняя буква алфавита. Последним тебя ставлю. Везде. Понял? – закончил он и узрел декана Щеглова. Стоял тот у распахнутого окна на втором этаже. И наблюдал за ними.
– А почему нельзя первым? – настырно лыбясь, не унялась дылда.
Медленно закипал Хасан. Пошел с амбалом на сближение.
– Твоя фамилия Чукалин?
– Моя фамилия Чукалин.
– Слушай, Чукалин, одно слово еще випустишь – вон пойдешь. Тебе кто позволял дисциплина на экзамен ломать?
– Никто не позволял. Значит нельзя первым?
– Килянусь, с-с-самым последним визде пойдешь!
– Клятва доцента – закон для абитуриента, – покладисто увял наглец. Но лыбиться не перестал.
Джабрайлов, поигрывая кистями рук, выпятив грудку, пошел к яме для прыжков. Через несколько шагов он вдруг понял: его сейчас сделали, как мелкого. Этот…жеребец, этот гаски (нечистый русский – чеч.) поимел его в роли дечик – пондура (струнный инструмент – чеч.) он сыграл на нем, а доцент Джабрайлов, послушно дренькнув, издал нужный пацану звук. Этот…зачем-то хочет экзаменоваться самым последним. Попроси он об этом Хасана, Хасан, вала-билла, поставил бы его первым.
Джабраилов оторопело застопорил. Развернуться, воткнуть палец в накаченную грудину абитуриента и сказать: иди, работай первым?!
"Потухни, Джаба, – сварливо вякнуло в нем что-то, – не позорься перед всеми".
Чукалин выходил на исходную позицию последним, согласно клятве доцента. К этому времени он знал лучшие результаты. Два взгляда, воткнувшись в кожу, торчали и качались в нем, как бандерильи в быке на корриде. Один – Джабрайловский, другой деканский, сверху. Бандерильи кололись и вздрючивали. Но он, казалось, этого не замечал. Со стороны на спортплощадке маялся, волоча ноги, зевал и сутулился абсолютный пофигист. Он явно изнывал от дури текущего действа: тридцать кентавров рвали жилы, потели, рыли землю копытами и лезли из кожи на стометровке. Они с кряком толкали чугунный шар, швыряли копье и диск, корчили физиономии и извивались, на последнем подтяге на перекладине.
Пофигист выходил после всех и проделывал то же самое чуть хуже лучших результатов. Он шел впритирку за двумя братьями Усачевыми, дембелями – морпехами. Буйная моща перла из близнецов, накаченных за годы службы на флотской спортбазе. Они дальше всех метнули копье и диск, толкнули ядро. На стометровке были вторым и третьим номером после перворазрядника Губенко.
Чукалин волочил вялые телеса к сектору для метания. Прихватывал то правой, то левой рукой копье, диск, ядро. Почти с места швырял снаряд в спортивно-дворовое пространство.
Копье и диск воткнулись в землю сантиметров на десять ближе Усачевских. Ядро долбануло в аккурат между их ядерными ямками.