Теперь дачу нельзя было продать при всем желании. Во-первых, Ираида Порфирьевна уже который год не могла отыскать давние, еще ранних ельцинских времен, правоустанавливающие документы на дом и участок. Эти документы хоть и считались устаревшими, но давали (отнюдь не бесплатно) право на получение новых, правильных, пригодных для оформления сделок бумаг. Однако и правильные бумаги видоизменялись и совершенствовались едва ли не каждые пять лет. Так что Ираида Порфирьевна безнадежно отстала от давно скрывшегося за горизонтом юридического поезда. Этот поезд, в отличие от самой недвижимости, пребывал в постоянном движении. Во-вторых, какие-то молодцы выстроили на соседнем (12 соток) дачном участке четырехэтажный жилой дом. Он, как нога Гулливера, вдавился в рыхлую, многократно перекопанную землю, нарушив хлипкую лилипутскую канализацию и циркуляцию почвенных вод. На улице, где встал дом, затопило все подвалы, канализация захлебнулась дерьмом. Дачники восстали, дошли до губернатора, которому как раз пришла пора избираться на новый срок. После долгих разбирательств было вынесено судебное решение о сносе дома. Но к этому времени бесследно исчезли молодцы, ударно в два лютых зимних месяца построившие дом. Они, как выяснилось, успели собрать деньги с так называемых дольщиков. Тратиться на снос, вести судебные разборки с требующими деньги назад несостоявшимися жильцами в их планы не входило. В бюджете местной власти средства на такие дела тоже не были предусмотрены.
Дом угрюмо, как белый кит Моби Дик над хлипким вельботом, нависал над забором Ираиды Порфирьевны, хлопая, как плавниками, полувырванными стеклопакетами и роняя, как чешую (или у кита нет чешуи?), на участок облицовку. Ночами бомжи разводили костры на бетонных стяжках, так что пожар представлялся лишь делом времени.
У Каргина портилось настроение, когда он вспоминал про дачу. Он был единственным наследником Ираиды Порфирьевны и искренне желал ей жить вечно. Если дом (прежде чем сгорит) рухнет, а он обязательно должен был рухнуть, как всякое халтурно и на скорую руку возведенное строение, он вполне мог похоронить под обломками дедову дачу и саму Ираиду Порфирьевну, случись ей в тот момент там находиться. Каргин много раз говорил ей об этом, но она все равно упорно туда ездила, по десять раз звонила, выясняя, можно ли пользоваться туалетом, как включить перекрытую воду и газовый котел, сидела в шляпе на садовой скамейке с папиросой, задумчиво глядя в трясущееся небо. Впереди по курсу было Домодедово. Самолеты над дачей летали круглые сутки.
– День памяти деда, – ответила Ираида Порфирьевна. – Я испеку пирог. Приедешь, помянем его и…
День памяти, подумал Каргин, это день рождения или день смерти человека? К своему стыду, он не помнил ни дня рождения, ни дня смерти Порфирия Диевича.
– Не надо пирог, – взмолился он, – я привезу. Какой ты хочешь?
Изготовление пирогов не входило в перечень умений Ираиды Порфирьевны. Большинство попыток заканчивалось сердитым смешением начинки и теста. Образовавшуюся массу Ираида Порфирьевна отправляла в духовку, где та раскалялась и твердела. Но Ираида Порфирьевна отважно ставила пирог на стол, небрежно поясняя вынужденным едокам, что это ее собственный рецепт, а называется такой пирог "крошевом".
– Я приеду на своей, – сказал Каргин, – а за тобой утром заедет Палыч.
– Я вполне могу добраться на электричке, – с достоинством произнесла Ираида Порфирьевна. – Не в первый раз…
– Мама, тебе восемьдесят с лишним лет, – вздохнул Каргин, – а у меня служебная машина. Зачем тебе добираться на электричке?
– Затем, что я – это я, а ты – это ты, – строго ответила Ираида Порфирьевна.
Некоторое время Каргин тупо молчал.
– Я слышал, что после восьмидесяти увеличивают на две тысячи пенсию, но не слышал, что запрещают ездить на машинах.
– Тебе шестьдесят, – щедро накинула несколько месяцев Каргину Ираида Порфирьевна, а ты все еще сынок. Наверное, приятно ощущать себя молодым и…
– Продолжай, продолжай, – попросил Каргин. Как всякий русский человек в преддверии, неважно – немедленной или отсроченной, выпивки, он пребывал в созерцательном и благодушном настроении.
– И безответственным, – не заставила себя упрашивать Ираида Порфирьевна. – Как будто у тебя впереди долгая и полная радости жизнь. Почему ты не можешь сделать так, чтобы этот дом убрали, и я, наконец, смогла бы спокойно умереть, не видя этого уродства?
– Потому что оно продлевает твои годы, мама.
– Издеваешься, – спокойно констатировала Ираида Порфирьевна.
– Нет. Я люблю тебя, мама.
Каргина раздражала эта, присутствующая практически в каждом голливудском фильме фраза, так же как и бессмысленный вопрос: "Ты в порядке?", на который полуживой герой неизменно отвечал: "Да, я в порядке". На памяти Каргина "порядок" был нарушен лишь однажды – в фильме Тарантино "Криминальное чтиво", когда игравший боксера Брюс Уиллис оглушил педераста-полицейского, насиловавшего огромного негра-бандита, преследовавшего, в свою очередь, Брюса Уиллиса. "Нет, я не в порядке", – ответил негр, когда Брюс Уиллис оторвал от его от задницы обезумевшего педераста.
– А еще больше ты любишь себя! – услышал Каргин.
"Крошево", – подумал он. Почти все его разговоры с матерью странным образом превращались в "крошево".
– А еще больше Россию! – "Крошево" так "крошево", решил Каргин.
– Мне продлевает жизнь уродство, а тебе – любовь к России? – неожиданно повеселела Ираида Порфирьевна.
– Потому что Россия и есть этот чудовищный, как ты выражаешься, недостроенный, но уже разваливающийся дом! – Каргин понял, что в смысле "крошева" он слабак, а потому резко ускорил процесс формирования логической цепочки. Он уже приблизился к кассе. В железной корзине мелодично, как колокольчики, позванивали, радуя душу, две бутылки "Полугара". Еще Ленин, вспомнил Каргин, рекомендовал в любой проблеме вычленять ключевое звено, храбро хвататься за него и вытаскивать всю цепь. – Ты совершенно, права, мама, дом надо разрушить, а потом на его месте построить новый – чистый, светлый и теплый. И чтобы он не нависал над чужими заборами, не закрывал людям солнце, не угрожал похоронить их под своими обломками. Когда тебе завтра прислать Палыча?
– К двенадцати. Раньше никак не успею, – царственно снизошла Ираида Порфирьевна.
Она права, подумал Каргин, это звено – абсурд!
За что Каргин любил свою мать, так это за спокойное отношение к абсурду как к основополагающему элементу бытия. Ираиду Порфирьевну не тревожили сводящие с ума других людей экономические, политические, идеологические и прочие противоречия. Она принимала их как данность, как воздух, которым приходится дышать, потому что другого нет. Больше дышать нечем. Поэтому она никогда не стремилась к некоему рациональному итогу ни в разговорах, ни в житейских делах. Ираида Порфирьевна творчески развивала знаменитый, возмущавший Ленина тезис Бернштейна: "Движение – все, конечная цель – ничто!" В ее случае "конечная цель" и "движение", как начинка и тесто, воплощались в "крошеве".
В советские годы Ираида Порфирьевна работала в Главлите (была такая надзирающая над печатной продукцией организация) цензором. Она, естественно, являлась членом КПСС и, естественно, служа Советской власти, не любила эту власть, часто (в нарушение строгих инструкций) помогала талантливым авторам преодолевать цензурные рогатки и даже доверительно информировала редакторов прогрессивных журналов о предстоящих изъятиях из номеров тех или иных излишне вольнодумных статей. У Каргина не было оснований не верить матери, потому что она, как и Надя, никогда не врала, видимо изначально ценя личное спокойствие выше сопутствующих лжи выгод и (в случае разоблачения) моральных издержек. Говоря, как она ее понимала, правду, Ираида Порфирьевна никого, в том числе и себя, не щадила. Может быть, поэтому Каргин не то чтобы боялся, но… воздерживался в разговорах с матерью от вопросов, которые рвались с языка. Ему казалось, что он смотрит в темное лицо равнодушного божества, готового придавить его каменной (неужели все из того же "крошева"?) плитой.