2
В Расторгуеве было по-зимнему холодно и по-весеннему, когда тает снег и вылезает скрытая грязь, бесприютно. Весна в этом году выдалась заторможенная и неуверенная. Ее упрямо тянуло на холод, как закодированного алкаша на водку. Начало апреля мало чем отличалось от февраля. Серое, подмороженное, как рыба из холодильника, небо и неэстетично, как та же самая рыба, полуоттаявшая земля, готовая в любой момент заледенеть. Каргину так и увиделась хозяйка, в отчаянии швыряющая серую рыбу обратно в морозилку, до того непрезентабелен, несовместим с самим понятием "еда" был ее вид. Солнце отсутствовало. Глядя в запечатанное, как конверт, небо, Каргин начинал понимать древних людей, искренне веривших в то, что жрецы могут за их грехи отклеить солнце от неба, как почтовую марку от конверта. Тогда письмо не примут на божественной почте. Поэтому древние люди слушались жрецов. А еще он прочитал в Интернете, что природа, продлевая в России зиму, отзывается на настроения (уже современных) людей, уставших ждать от власти разумных решений и правильных дел. Значит, впереди Антарктида, расстроился Каргин, ядерная зима.
Палыч поставил машину у ворот и в данный момент скучал посреди замерзающей слякоти, глядя, как вылезающие из-за забора ветви секут, посвистывая, холодную задницу ветра.
Каргин припарковался рядом.
– Свободен до вечера, – отпустил Палыча.
– Ваша мать не обидится, что я не дождался пирога? – обрадованно устремился к машине Палыч.
Но тут из калитки вышла Ираида Порфирьевна. Она была в охотничьем бушлате Порфирия Диевича, в черном монашеском платке, с папиросой в зубах и с полиэтиленовым пакетом в руках. Бросив взгляд на пакет, Каргин убедился, что "крошево" достигло стопроцентного соответствия своему названию. Как будто птичий корм или какую-то крупу вынесла Палычу Ираида Порфирьевна. Дабы замаскировать кулинарную несостоятельность "крошева", она вложила в пакет несколько увядших стрел зеленого лука и обрывков петрушки.
– Ну, все, Палыч, теперь ты не умрешь от голода, – передал водителю пакет Каргин, незаметно кивнув на урну у ворот.
– Спасибо, Ираида Порфирьевна, – почтительно принял подношение Палыч, – дай Бог вам здоровья.
– В этом году похороните, – ответила Ираида Порфирьевна.
– Пойдем, мама, – потащил ее в дом Каргин. Он старался не пить в первой половине дня, но сейчас не мог думать ни о чем, кроме как о добром глотке "Полугара". Да и ледяная бессолнечная первая половина весеннего дня мало чем отличалась от угрюмого зимнего вечера.
Подозрительно громко гудящий газовый котел еще не успел разогнать горячую воду по протестующе булькающим батареям.
Ираида Порфирьевна уселась за стол, не снимая засаленного, в древних потеках кабаньей и лосиной крови охотничьего бушлата и не разматывая черного платка. Она всегда с презрением относилась к быту, в особенности к такому его измерению, как уют.
При Порфирии Диевиче дача имела куда более жилой (и живой!) вид. Сейчас дом напоминал разоренный и заброшенный офис. Лет десять назад, уже после Главлита, Ираида Порфирьевна трудилась в редакции научно-популярного журнала, где ей подолгу не платили зарплату. Когда журнал окончательно разорился, главный редактор предложил ей забрать мебель – видимо, чтобы не тратиться на вынос на помойку. Она позвонила Каргину. Его доводы, что никто просто так хорошую мебель не отдаст, зачем захламлять дачу, не произвели на мать впечатления. Каргин организовал машину с грузчиками, не видя мебели. А когда увидел – было поздно. Дом превратился в склад списанной, с отваливающими дверцами и ободранными углами рухляди.
О прежней даче ему изредка напоминал… запах АСД. Он возникал из пустоты, то есть носил фантомный характер, но иногда Каргину казалось, что где-то за плотно сдвинутыми издательскими шкафами затаился открытый флакон с этим некогда снятым с производства, но недавно снова разрешенным лекарством.
"Я ничего не чувствую, – сказала Ираида Порфирьевна, когда он поделился с ней своими сомнениями. – Пять лет назад у меня болела нога. Я случайно нашла на веранде пузырек. Там было на донышке. Хватило только на один компресс, но нога сразу прошла. Обзвонила все аптеки. Эти новые провизоры вообще не знают, что такое АСД. Если вдруг найдешь – отдай мне".
Ираида Порфирьевна накрыла (составленный из двух письменных) стол в самой большой и холодной комнате. Каргин извлек из пакета обе (чего мелочиться?) бутылки "Полугара", пластиковые коробки с салатами и разноцветными суши, сломавшийся в сумке длинный батон.
– Я эту дрянь есть не буду, – поморщилась Ираида Порфирьевна.
– Я буду! – наполнил рюмки Каргин.
Мать поставила ему матовую – условно чистую – хрустальную на длинной ножке. Себе – последнюю уцелевшую, серебряную, покрытую вишневой эмалью, из загородного дворца Хорти. Надо же, удивился Каргин, суши сразу заметила, а две бутылки водки ее не пугают!
– Подожди, я принесу картошку и пирог, – удалилась на кухню Ираида Порфирьевна.
Каргин торопливо поднес рюмку ко рту, чтобы успеть вновь ее наполнить до появления картошки и "крошева".
Твое… Нет, твое здоровье не годится… Поздно. Какое здоровье? За тебя? Тоже не то. Никто не знает, где ты и вообще… что там. За что же пить? За жизнь, которую ты прожил! – наконец сформулировал мысленный тост Каргин, обрадованно осушил рюмку. Он давно обратил внимание, что на поминках и разного рода траурных мероприятиях люди пьют жертвенно и просветленно, как бойцы перед атакой на… высоту, взять которую изначально невозможно. Эта высота сама рано или поздно "берет" всех штурмующих. Поставив пустую рюмку на стол, Каргин подумал, что, в сущности, мало знает жизнь Порфирия Диевича, за которую только что так радостно выпил.
Он прикрыл глаза, увидел зеленое зеркало Каспийского моря (по нему, как длинные насекомые, скользили рыбацкие лодки), яркое солнце, желтую пустыню и синие, дрожащие в горячем воздухе горы на горизонте. И одновременно – ночное небо в ярких звездах, хаотичное сплетение виноградных ветвей, жуков-носорогов, летящих на свет жестяной лампы и… стоящего на крыльце в пижаме деда. Почему-то в… наушниках, как если бы Порфирий Диевич был шпионом и только что отошел от рации после сеанса связи с зарубежным центром.
Бред! – вздохнул Каргин.
Но тут же понял, что как раз и не бред.
Он там – не стал вытирать непрошеную, но весьма кстати (пусть мать видит!) появившуюся слезу. Он стоит на крыльце среди звезд и жуков-носорогов и… слушает через наушники… Что? Что он слушает?
– Человек живет, пока его кто-то помнит, – поставила на стол блюдо с вареной, посыпанной зеленью картошкой и другое блюдо – с "крошевом" Ираида Порфирьевна. – Кто помнит деда? Ты да я. Больше никто. Налил? Помянем! – По-молодому, не скажешь, что на девятом десятке, опрокинула рюмку.
– Неужели никого больше не осталось? – с грустью посмотрел на бутылку со стремительно убывающим "Полугаром" Каргин. Удивительный напиток не только отставал от простой водки на два градуса, но и разливался не в пол-литровую, как положено, бутылку, а в четырехсотпятидесятиграммовую. Маломерность бутылки компенсировалась ее длинной гусиной шеей.
Я – алкаш! – без особой, впрочем, грусти констатировал Каргин. Только алкаш столь внимателен к антуражу выпивки.
В это время Ираида Порфирьевна твердой рукой наполнила рюмки, не обращая ни малейшего внимания на изысканную стать "Полугара".
Или алкаш тот, кто пьет, не глядя, что пьет? – покосился на мать Каргин.
– Ванька? – вспомнила мужа-режиссера Ираида Порфирьевна. – Но он давно умер. Да и не любил его дед. В упор не видел.
– Если брать в порядке убывания, он пред… предпоследний, кто знал деда, – вздохнул Каргин. – Почему дед его не любил?
– Он как-то не вписывался в его жизнь, – пожала плечами Ираида Порфирьевна. – Дед сладко пил, вкусно ел, имел прислугу, держал собак, охотился, играл в карты, катался с девками на теплоходах по Каспийскому морю. А Ванька был молодым коммунистом, конспектировал Ленина, заседал, как сыч, в партбюро, делал карьеру, верил в великое будущее СССР, считал, что дед неправильно, не по-советски живет.
– А он, значит, жил правильно, по-советски? – Каргин вспомнил отцовскую версию разногласий с тестем. "Он все, что видел, клал в карман, – сказал как-то отец. – А я в его карман не поместился…"
Как, в сущности, коротка жизнь, снова внимательно посмотрел на бутылку "Полугара", определенно подтверждающую эту, не сказать чтобы оригинальную мысль, Каргин. Бутылка, совсем как глиняный кувшин Омару Хайяму, согласно кивнула длинной шеей. Но кувшин не кивнул, а шепнул, припомнилось Каргину. Ну да, конечно, шепнул, потому что по бутылке можно визуально, а по кувшину только на вес определить, сколько там осталось… жизни? Где живший красиво дед? Где так и не сделавший карьеры, банально спившийся отец, заседавший, как сыч (почему, кстати, как сыч?), в партбюро? А главное, где СССР?
– Я тоже так думала, пока была молодая. – Ираида Порфирьевна, не внимая возражениям, решительно, как селевую лавину, обрушила на тарелку Каргина внушительный фрагмент "крошева". – С капустой, яйцом и луком, – пояснила она, – все свежее, хорошее. Но Ванька жил не по-советски. Он жил, как все, но хуже. Дед мне объяснил. То есть нет, он никогда со мной о Ваньке не говорил, как будто тот не существовал. Само объяснилось.
– Само? – недоверчиво переспросил Каргин.