3
О чем говорили за преферансом в саду у Порфирия Диевича люди, которым было тогда примерно столько же лет, сколько сейчас Каргину и которых давно нет на свете? Как нет того дома, того сада, тех жуков-носорогов, летевших на свет лампы, которой тоже нет. Все карты давно истлели. Наверное, только чугунный Мефистофель остался, потому что чугун ржавеет медленно. Какой-нибудь забывший русский язык почтенный туркмен смотрит на него, неодобрительно качая головой в круглой бараньей папахе: "Ай, шайтан…"
…В тот вечер играли втроем – Порфирий Диевич, Зиновий Карлович и Жорка. Дима отлепился от стола по какой-то надобности, а когда вернулся, разговор почти закончился.
"Подумаешь, не встал, – пожал плечами Зиновий Карлович, выравнивая веер карт в руке, – это чепуха в сравнении с предстоящей смертью и… мировой революцией".
"Так я вроде пока не собираюсь, – возразил Жорка, – ни на тот свет, ни в революционную гвардию. А что не встал… обидно!"
"Ошибаешься, – задумчиво уставился в карты, как если бы они были маленькими страницами интересной книги, Зиновий Карлович, – мы все туда спешим, хотя рецепт долголетия и общественного спокойствия давно известен. Я – пас".
"Вот как? – заинтересовался Жорка. – И что это за рецепт?"
"Чем меньше жрешь, тем дольше живешь, – ответил Зиновий Карлович. – Чем меньше врешь и воруешь, тем меньше шансов у революции. Это, кстати, относится и ко всем прочим радостям жизни. Так что радуйся, что не встал".
"Надеюсь, преферанс не в счет, – сказал Жорка. – Шесть пик. Кому мешают наши тихие игры?"
"Какие, кстати, новости с фронтов тихих игр? – повернулся к Порфирию Диевичу Зиновий Карлович. – Вчера получилось? Или, – перевел взгляд на Жорку, – тоже не встал?"
"Жора, мы не о том, – вздохнул Порфирий Диевич. – Пас. Не очень. Но кое-что удалось разобрать".
"Что-то интересное?" – спросил Зиновий Карлович.
"Здесь будет мечеть", – сказал Порфирий Диевич.
"Где? – удивился Жорка. – Семь червей".
"Вист. Открываемся, – положил карты на стол Порфирий Диевич. – Самая большая мечеть на восточном берегу Каспийского моря. Ночью она будет как маяк для кораблей, ее будет видно с иранского берега".
"Значит, придется отсюда валить, – вздохнул Зиновий Карлович. – А жаль, пригрелись. Я чувствовал, что этим все закончится, хоть и надеялся, что не при моей жизни. Наверное, – добавил задумчиво, – я зажился. Где большая мечеть, там в карты не поиграешь".
"О чем вы? Какая мечеть? Да кто им позволит?" – Жорка в недоумении смотрел то на Порфирия Диевича, то на Зиновия Карловича.
"Поедешь, Жора, в Армению, – ласково потрепал его по лысеющей голове Зиновий Карлович, – будешь возделывать среди камней свой сад".
"А вы куда? – покосился на него Жорка. – Что вы будете возделывать?"
"Ничего, – ответил Зиновий Карлович, – я свой сад давно возделал, и он, можно сказать, отшумел ветвями, полными плодов и листьев. Кстати, Порфиша, что брать с собой? Моя мать в двадцать первом, когда мы бежали из Саратова в Астрахань, прятала в исподнем десять золотых десяток и три серебряных ножа для обрезания. Ее отец был раввином".
"В двадцать первом? – недоверчиво переспросил Жорка. – Из Саратова в Астрахань? И никто на нее не покусился?"
"Было дело, – признал Зиновий Карлович. – Чекист в Царицыне приговорил ее к изнасилованию и расстрелу, как махновскую шпионку".
"Откупилась? – предположил Жорка. – Тряхнула исподним золотишком?"
"Он оказался, как и большинство чекистов, евреем, – продолжил Зиновий Карлович, – а потому правильно отреагировал на ножи для обрезания. Он даже дал матери какой-то мандат, кажется, на беспрепятственное получение кипятка на станциях. Неужели, – повернулся к Порфирию Диевичу, – побежим голые и голодные, как иудеи из Египта?"
"Надо дождаться пенсии, – сказал Порфирий Диевич, – все продать, рубль продержится почти до конца восьмидесятых, взять дачу под Москвой и не зевать, если кто из соседей будет продавать дома с участками. Это самое простое и надежное. Потом вернется сторицей. С золотом, – покачал головой, – много хлопот. Да и опасно в нашем возрасте с ним вязаться".
"А тряхнуть стариной? – подмигнул ему Зиновий Карлович. – Помнишь мой ресторан "У Зямы" в Астрахани, куда ты поставлял дичь? Уток, да?"
"Уток, гусей, вальдшнепов, фазанов и перепелок, – уточнил Порфирий Диеевич. – Ты мне тогда сильно недоплачивал, Зяма".
"Угар нэпа, – мечтательно посмотрел вдаль Зиновий Карлович, где сквозь просветы в желтеющих виноградных листьях среди темных гроздей то появлялись, то исчезали иные – божественные – гроздья небесных звезд. – Вспомни, какие тогда были налоги".
"Без вариантов, Зяма, – посмотрел на часы Порфирий Диевич. – Пора заканчивать. Все будет по-другому".
"Может, уточнишь? – раздал карты Зиновий Карлович. – Ты меня огорчил насчет золотишка. Не было такого времени, чтобы оно, как в футболе, оказалось вне игры".
"Все реже ловится, – покачал головой Порфирий Диевич. – Звук какой-то… Как из преисподней. Или у меня что-то с головой, ничего не могу разобрать".
"А ты попробуй… с ним, – кивнул на Диму Зиновий Карлович. – Он твой внук, свежее непуганое ухо. Вдруг сработает?"
"Я пробовал, – Порфирий Диевич обхватил Диму за плечи, прижал к себе. – Пока нет. Может, позже, когда подрастет. Все логично… – замолчал, покосившись на внимательно прислушивавшегося к разговору Жорку. – Последний сеанс – выходное пособие. Сколько можно играть в эти… тихие игры?"
"Это что… книга? Последний круг, – объявил, тасуя карты, Жорка. – Вы говорите о какой-то книге, как называется?"
"Капитал", – сказал Зиновий Карлович, – она называется ",Капитал"". Вечная книга, такая же, как Библия".
"Последний круг", – подтвердил, снова посмотрев на часы, Порфирий Диевич.
"Мы его доиграем, – поставил точку Зиновий Карлович, – а последним капиталом, – весело подмигнул Диме, – распорядишься ты, дружок!"
Глава седьмая
Сухопутные люди
1
Ираида Порфирьевна позвонила, когда Каргин в супермаркете "Азбука вкуса" на Кутузовском проспекте делал нелегкий выбор между кемеровской водкой "Белуга", французским кальвадосом "Дофин" и неизвестным ему напитком под названием "Полугар". Из текста на наклейке явствовало, что тридцативосьмиградусный "Полугар" – истинная русская водка, добытая в результате перегонки (методом самогона), не имеющая ничего общего с тем суррогатом (разведенный водой химический спирт), которую пьет Россия со времени сталинской водочной монополии, то есть с начала тридцатых годов прошлого века. Информация, естественно, подавалась корректно и почти что наукообразно. Всем хороша была бутылка с длинной гусиной шеей, но Каргину не нравилось слово "Полугар". Оно было похоже на "перегар". Психолингвистический намек сигнализировал о физиологической мерзости пьянства. Отвратительно, как дракону (если, конечно, драконы злоупотребляют), дышать перегаром. Невыносимо общаться с человеком, от которого разит перегаром, пусть даже полу. То есть водка своим названием опосредованно отрицала саму себя.
Каргин твердо решил взять "Полугар". Хотя цена не просто кусалась, а рвала бумажник, как сорвавшийся с цепи лютый кобель, в клочья. Это была водка со смыслом, а человек, собственно, для того и пьет, чтобы скрытые в нем смыслы распустились, как белые лилии в пруду. Креатив рекламных менеджеров был на уровне. Это была адресная водка для образованных и состоятельных людей.
В последнее время на многих бутылках стали появляться пугающие надписи под пиратской (череп над скрещенными костями) эмблемой: "Пьянство убивает!", "Осторожно! Яд!", "Я – твоя смерть!" А однажды Каргин приобрел бутылку коллекционного виски с цитатой из Достоевского: "Употребление спиртных напитков скотинит и зверит человека". Только не сразу, осмелился мысленно возразить великому писателю Каргин. Первые рюмки – "человечат" и "добрят". Господи, вспомнилась бессмертная поэма "Москва – Петушки", что бы еще мне выпить во славу Твою… Потом да, конечно, вздохнул Каргин, и "скотинят", и "зверят…".
– Жду тебя завтра на даче, – сказала Ираида Порфирьевна.
– Что-то случилось?
Меньше всего Каргину хотелось ехать на догнивающую дедову дачу в Расторгуеве. Он советовал матери ее продать, но та уперлась: "Память об отце, как ты можешь, дед столько для тебя сделал, можно сказать вырастил, а сколько денег он тебе давал…"