Александр, входя в сени, принуждён был нагнуться, чтобы не удариться головой. Потом ещё раз поклонился, когда входил в избу. Огляделся: ближняя к порогу часть служила кухней, слева – печь, справа – стол, застеленный цветастой клеенкой, две табуретки возле. На подоконнике у стола – герань в жестяной банке, обёрнутой белой бумагой. Дальняя половина – спальня. У стен, торцами в углы, кровати, под одинаковыми синими и уже не новыми суконными одеялами, и по две подушки на каждой – на одной кровати подушки лежат одна на другой и накрыты белой накидкой с вышивкой по краям, а на другой подушки расставлены по концам кровати, углами вверх, и между ними на одеяле кружевная салфетка, белая с алой розой посредине. Рядом с этой койкой – этажерка: на верхней полке – несколько книг, на средней – альбом и стопка тетрадей, на нижней – патефон и пластинки.
Между этажеркой и второй кроватью стоял комод, закрывавший на треть единственное окно, выходящее на улицу. На нём – деревянная коробка, очевидно, для пуговиц и ниток – изделие местного умельца.
– Вот так мы и живём, – сказала Татьяна, увидев впервые своё жилище посторонним взглядом.
– Ничего кубрик.
Александр привлёк её к себе, она не сопротивлялась, только прикрыла глаза, когда губы его приблизились к её губам.
Поцеловал легонько, едва коснувшись, отпрянул, будто ожёгся. И вдруг обнял крепко-крепко и припал к губам жадно, как гибнущий от жажды к источнику.
– Дверь, – прошептала она, когда Александр позволил ей перевести дух.
В это время кто-то мелькнул за окном во дворе.
– Ой! – Таня освободилась из рук Александра, кинулась к этажерке, стала торопливо вынимать пластинки.
Вошла пьяненькая Кирилловна.
– О! Я-то дивлюсь, почему дверь у нас не на замке? Помню, что закрывала…
– Я… Мы за патефоном, – задыхающимся голосом сказала Татьяна и вслед за пластинками подала Александру чемоданчик.
– Я – доить. Коровушка уже мычит, – Кирилловна достала из-за стола подойник, сняла по пути полотенце с гвоздя и вышла с песней:
– Бывали дни ве-сёлые, гу-лял я м-а-а-ладец…
Песни Утёсова и Горовца зазвучали во дворе Сбруевых, но танцевать Татьяне с Александром больше не пришлось: Лукерья увела мужа в гостиницу. Солнце садилось: "ломать ноги" на кочкастых улицах в темноте она не хотела.
Мужики, к которым присоединился трезвый пока Сенька-киномеханик, обсуждали предстоящее событие: договаривались, в котором часу собраться, кто принесёт паяльную лампу…
Малышня угомонилась, лишь Варя помогала матери убирать со стола лишнюю посуду и остатки ужина.
Иван с Натальей ушли пораньше спать в свой "номер", в предбанник. Утёсов только готов был петь про пароход хоть до утра.
Лихорадочное волнение угасло, Татьяна опустошённо смотрела на чёрный вращающийся диск, почти физически ощущая, как он свивает в тугой жгут всю тоску её неистраченного молодого тела.
Лукерья устроила Александру небольшой скандальчик, когда пришли в номер и стали укладываться спать.
– Ну, сколько ещё будем ждать погоды? Этот кержак ни одного рубля никому не даст, не надейтесь!
– Что я, из-за денег тут сижу? – обиделся Александр, всё ещё находясь под впечатлением жаркого объятия и горячего поцелуя. – Кстати, Егор Кузьмич вовсе не жмот, даже коньяком угощал, армянским!
– Вам лишь бы напиться. О нас не думаете, заставляете водку пить, будто мы сапожники или киномеханики. Как только не догадались самогонки сделать?
– А ты не хочешь – не пей, кто заставляет? Самогон, между прочим, тоже есть.
– Можно было бы с такими деньгами на хорошее вино раскошелиться, шампанского дамам купить. Пиво чешское, говорят, продавали. Так что предлагаешь – дальше на пьяные рожи смотреть?
– Чего молчала, если продавали? Я бы сходил. Да и сама бы могла, не переломилась бы.
– Наглец! От патефона зато твоя краля надсадилась? Завтра же едем в Сочи!
– Завтра не уедем, – неожиданно успокаиваясь, возразил Александр, – сперва билеты надо заказать. А потом, надо же с матерью побыть, я с ней пять лет не виделся.
– Вот и смотри на мать, а не на б…! – Лукерья повернулась к мужу спиной.
"Уговаривать не буду, – подумал Александр, – перетерплю ночку. Заметила что или разведку боем ведёт?"
Оказалось, что Татьяну жена под горячую руку вспомнила. Когда пришли наутро к Егору Кузьмичу, то Лушка пошушукалась с Сонькой и Светланой и объявила супругу, что они намерены съездить в город, по магазинам походить.
– Если хочешь, поедем с нами.
Кабанчика к этому времени уже забили и освежевали. Афоня и Анатолий ехать с жёнами отказались наотрез. Александр посмотрел на жену и руками развёл: какой, мол, дурак от свеженины куда-то поедет?
– Оставайся, – великодушно позволила она, – мешать не будешь.
"Ты мне – тем более", – подумал Александр, но смолчал.
– И ты поезжай, – предложила Дарья Нине, – проветришься.
– А, – дёрнула та плечом, – мне с ними не по пути.
Дарья сжалилась над ребятишками Нины. Подумала: хоть бы подарок какой-нибудь дед купил. Сняла с вешалки новый пиджак Егора Кузьмича, залезла в карман, в другой, проверила всё, но денег не нашла. Старик берёг их в кисете, а кисет у него всегда при себе, в левом кармане брюк. Тогда она достала из комода те, что остались у неё после того, как она купила подарки – себе кофту вязаную шерстяную, Кирилловне платочек шелковый за шесть рублей, Татьяне комбинашку прозрачную с кружавчиками.
От сотни, что дал Кузьмич, вышла экономия в двадцать девять рублей семнадцать копеек. Что делать? Позвала Нину в избу, дала ей пятнадцать рублей. Остальные четырнадцать для Петькиных девочек оставила.
– Возьми. Сходи с ребятишками в магазин. Коли присмотрите что хорошее, мы тогда его заставим раскошелиться.
Нина не обиделась и не заставила себя упрашивать, повела дочку и сына за покупками. Варе юбчонку синюю в красную полоску взяла, Игорьку – калейдоскоп и цветные карандаши. Ещё племяннице, Юлечке, пластмассовую жёлтую уточку купила. Ванну с водой выставляют каждый день ребятне, чтобы похлюпаться могли, они в тёплой водице щепочки вместо корабликов запускают, а тут такая славная утица плавать будет.
Устроили Дарья с Ниной ребятишкам отдельный праздник.
Семён мелкашку притащил вскоре после того, как взошло солнце и пастух с бичом прошёл по улице, собирая стадо. С вечера он успел набраться, и душа требовала срочной опохмелки.
Егор Кузьмич взял длинный нож, чистый тазик, белую тряпицу, и они пошли в сарайчик. Здесь Сбруев постелил свежей соломы на земляной пол, закрыл дверь на крюк, выпустил кабанчика из загона. Тот визжал с рассвета, оголодал паршивец, теперь удивлённо похрюкивал на неожиданную прогулку, тревожился. Но стоило почесать ему брюхо, как он сразу успокоился и лёг. Семён зарядил винтовку, концом ствола почухал поросёнку за ухом, прилаживаясь, нажал спуск. Только задние ноги чуть дёрнулись, и – всё.
Одно мгновение, и кончилась жизнь. Сколько на своём веку забил Сбруев животины – не упомнить, а всякий раз сердце сжималось, как перед прыжком с обрыва. В загробное царство Егор Кузьмич давно уже не верил, но в этот окаянный миг сомнение брало: куда девалась душа живой твари? Обратилась в ничто, улетела-таки на небеса или вселилась в другую плоть и здравствует там? И смотрит из новой обители на убивца и ждёт своего часа?
Подошёл Кузьма, дёрнул дверь.
– Кстати, – сказал Егор Кузьмич, впуская сына, – кровь сбежит, поможешь подвесить.
– Ага, – кивнул Кузьма. – Лампа где? Разжечь пора.
– Там, – указал Егор Кузьмич. – Спички есть?
– Есть.
Дарья заглянула в сарайчик, забрала тазик с кровью, жарить.
Кабанчик тянул не более четырёх пудов, Кузьма играючи поднял его мордой к балке, Сбруев закрепил тушу верёвкой, взял паяльную лампу и стал смолить. Сенька с Кузей ножами скоблили кожу, протирали соломой. Кузьма довольно покряхтывал, предвкушая удовольствие. Лицо его, пасмурное все эти дни, оживилось, глаза заблестели, прямо помолодел мужик.
"Надо было раньше догадаться, – корил себя Егор Кузьмич, – и старшему, и младшему, и внукам парного мясца…"
– Ухо, батя, ухо, – не вытерпел Кузьма.
До войны года два жизнь налаженная была, и тогда, заколов свинью, Сбруев обрезал уши и хвост, обжаривал на костре и давал детям, оскоблив предварительно лакомство ножом и посыпав солью. И теперь, вспомнив детство, Кузьма потребовал зажарить лампой свиное ухо.
Семён отнёс домой винтовку и тотчас вернулся.
Петька спал под навесом рядом и ничего не слышал, крепко, видать, упился вечером. Но лишь проснулся, учуял запах смолёной щетины, вскочил, плеснул из рукомойника в лицо и прибыл.
– Давайте помогу.
Все эти дни Пётр вёл себя образцово, надеялся получить долю. Егор Кузьмич уже отрезал первые куски, которые Дарья унесла на сковородку.
– Отдыхай, – ответил Сбруев, – тут всё.
Но пришлось отдать нож Петру, потому что опять подошла Дарья:
– Кузьмич, там под жарёху ничего почти не осталось, одна полная и одна початая бутылка.
– Давай на моей коломбине, – предложил Сенька, – быстро слетаем!
– Вина бы девкам купил, что ли, – подсказала Дарья, – шипучки этой или пива.
Продавщица, увидев Сбруева с попутчиками, спросила сразу:
– Вам сколько? Брали бы сразу несколько ящиков, а то через день бегаете. Такая орава…
– Пиво есть? – поинтересовался Сенька.
– Бочковое.
– Бидон надо бы, – пробормотал Сбруев.
– Флягу, – подсказал сладострастный голос из очереди, – самый раз.
– А точно: берите бочку, у меня нераскупоренная есть.
Сбруев посмотрел на неё изумлённо:
– Сколько ж она стоит?