Пробовал Сбруев городской творог, когда однажды, будучи в городе, заглянул к сыну в общежитие. Ну, взял в рот и тут же выплюнул, в туалет – у них там через коридор напротив туалет – побежал и выплюнул. Вернулся, а парни всполошились:
– В чём дело, дядя Егор?
– Прокисший, – ответил Сбруев, – должно, порченый.
Они удивились:
– Нет, батя, он такой и есть, нормальный творог, – и стали смеяться.
А что смешного? Ни жиринки в нём не осталось, сухой, скулы воротит – от такой провизии кому хошь не поздоровится.
Добавил Ваня своим ученьем хвори, хоть и не сознаётся в том. Жена разносолами, похоже, не балует. Иначе почему водку совсем не пьёт? Пригубит чуть, а потом стакан подменит и минеральную водичку, специально с собой привезённую, во здравие поднимает. Надо подхарчевать Ваню.
Кузьма в конец огорода ходил, на обратном пути заглянул в сарайчик.
– А-а, ты здесь. Кабанчик у тебя, батя, что-то маленький. Поздно взял?
Егор Кузьмич кивнул на корыто.
– Плохо жрёт? А барду у вас, помнится, ты говорил, задёшево продают. Или пенсионеру не положено?
– Всем дают. Этот падла на дух её не берёт.
– И что думаешь делать?
Егор Кузьмич махнул рукой, пошёл к дому, по дороге обронил:
– Завтра, – и ткнул себя большим пальцем в грудь.
– Давай я, – предложил сын.
Кузьма может, если захочет, в один час управиться. Но Сбруев промолчал. Давняя виноватость перед детьми, загнанная суровой действительностью жизни в самый тесный угол души, теперь проколупнулась на свет и требовала какого-то торжественного выхода, не обыденного, когда взял нож, зарезал – и всё. Нужен праздник, а как его сделать, Сбруев не знал.
За воротами пропылила машина Сеньки-киномеханика, и решение созрело. Сенька работал на передвижке, показывал картины деревенским, мотался по всему району, ночевал, случалось, и в чистом поле, при поломке. Была у него для самообороны, а больше для браконьерства, малокалиберка. С виду шутейная винтовка, пукалка, но штука убойная. С неё и надо застрелить кабанчика – ни визгу, ни возни, щёлкнул в висок и – готово, спусти кровь и начинай смолить.
Сбруев пошёл к Сеньке.
Глава 3
К вечеру жара стала спадать, зной оплавился и поплыл, шевеля воздух и навевая желанную прохладу. За столом во дворе Сбруева, наоборот, температура поднялась. В гульбище включились, придя с работы, все знакомые, причастные к удаче, и просто любители выпить и поговорить.
Андрей Фомич как был в робе, так и поспешил к товарищу, полагая, что Егор Кузьмич лишнего часа без него не выдержит. Дарья дала ему кусок хозяйственного мыла в руки, отвела в сторонку и поливала, зачерпывая из полного ведра, до тех пор, пока лицо, шея и грудь кочегара не стали розовыми от студёной воды и жёсткой кожи его задубелых ладоней. Потом на кухне налила стопку, для разгона, и отпустила за общий стол, где шумно и бестолково восславляла жизнь хмельная братия.
И Зотов прибыл и тоже успешно стал навёрстывать упущенное, благо бутылок на столе стояло в избытке, и каждый волен был распоряжаться ими на своё усмотрение.
Татьяна пришла, но не сразу села ужинать, поупиралась для виду и пристроилась, потеснив Фомича, рядом с матерью. Кирилловна, отлучась ненадолго по домашним делам, была в помощницах у Дарьи с самого утра.
Будто равнодушным взглядом и нечаянно окинул Татьяну Александр и отвернулся. Она перехватила его цепкий и трезвый погляд, и сердце её трепыхнулось в сладком испуге. Она догадывалась, что моряк лишь напускает на себя безразличный вид, для жены старается, а сам ещё при знакомстве взял её на заметку. Татьяну кидает в жар, и она второй раз в жизни отпивает из стакана водки и не ощущает горечи. Александр без кителя, на нём ослепительно-белая рубашка с галстуком, форма действует на девушку завораживающе; она старается не смотреть на чужого мужчину, но и краем глаза отмечает, как он свободно управляется с ножом и вилкой, как пригубляет стакан, будто бы не грубая гранёная посудина у него в руке, а изящный фужер; как, небрежно щёлкнув зажигалкой, закуривает и немедленно отходит от стола, чтобы не дымить на жену и соседа.
Соседу, Валееву, между тем уже всё равно. Он вполне нагрузился, и лишь большой опыт позволяет ему держать вертикальное положение и даже изображать внимание к тому, что говорят напротив. Иногда Валеев оборачивается назад, берёт гармошку с пустого водочного ящика и начинает перебирать лады. Голоса за столом постепенно гаснут, и вскоре, разобрав мелодию, кто-нибудь начинает вторить гармошке:
– А жене скажи слово прощальное…
Когда песню подхватили многие и вели всё более слаженно, он вдруг сбился на другой мотив, а с него перешёл на плясовую.
– Барыня, барыня… – Кирилловна, вытянув шею, какое-то время подпевала, потом медленными плавными движениями вышла на свободную часть двора, начала, кружась, пробовать прочность земли стоптанными каблуками.
– О-па! – Афоня прыжком вылетел к ней и сразу взял такой темп, будто навёрстывал упущенное, и, выделывая немыслимые коленца, потребовал от гармониста: – Цыгана! Давай жарь!
Валеев заиграл "Яблочко".
От прокалённой солнцем земли поднималась пыль.
Сонька вышла вслед за мужем в круг, небрежно, словно мимо шла на прогулку, вдруг развернулась и выбила чечётку.
Андрей Фомич присоединился на неловких полусогнутых, кривил шею, глядя под ноги, раскидывал в сторону руки, затем сокрушённо прятал их поочерёдно за голову.
– Эх-ма!
Лукерья с гордо поднятой головой независимой павой поплыла своим маршрутом, успела уже цветастый платок на плечи набросить, и он скользил и опадал с её округлых полуобнажённых плеч.
Прохожие с улыбками смотрели на веселье во дворе Бондаря: счастливые, мол, гуляют который день!
Плясовую Валеев бросил так же неожиданно, как и начал. Заиграл "Амурские волны", но тут же прервал и отставил гармонь.
Круг распался, плясуны навалились на квас.
Когда в очередной раз Валеев взял в руки гармонь и заиграл вальс, Татьяна почувствовала запах "Шипра", смешанный с ароматом табака, и услышала позади себя негромкий и оттого ещё более пугающий вопрос:
– Разрешите?
Она повернулась к Александру и только глазами ответила: "Да!" Нежно и властно легла рука на спину. И ладонь в ладонь. Она у него длинная, сильная и бережная, кожа мягкая, ухоженная. И Татьяна немного стесняется своей мозолистой короткопалой руки. Она боится посмотреть ему в лицо, упёрлась взглядом в плечо и краем глаза ищет Лукерью: как она отнесётся к поступку мужа? Но Лукерья не видит, с кем танцует её Александр, она ушла в избу отдохнуть от шума в холодке.
Рядом Афоня вертит своей Сонькой, танцы – их стихия. Невидный Афоня, невысокий, с обезьяньим лицом – никогда бы Сонька на него и не посмотрела и замуж не пошла, когда б не танцы. Любила она танцевать до самозабвения, ни одного вечера летом в саду не пропускала, и когда объявился однажды на танцплощадке незнакомый вёрткий парень и, приглашая подряд всех девчонок, что вечно стояли в стороне, делал их – на пять минут – королевами бала, увлекая, руководя темпераментно и вдохновенно поначалу несмелыми и неловкими их движениями и говоря им что-то, от чего они смеялись весело и раскованно, она не утерпела и сама пригласила его, когда объявили "дамский вальс". И погибла. Каждый такт музыки, малейшее её движение находило в нём свой отклик, который он немедленно и страстно вкладывал в партнёршу. Афоня порхал в танце, и волны его радостного полёта захлёстывали сердце Соньки никогда прежде не испытываемым наслаждением.
Но и Афоня попался. Что-то в ней тоже было новым и притягательным для него, может быть, эта лихая, безоглядная готовность подчиниться ему в танце, угореть и погибнуть.
Они сошлись и жить стали словно в переплясе – кто кого? – то дрались, то мирились. В эти дни Афоня сдерживался, ни одного фингала своей любимой не посадил. Стеснялся Егора Кузьмича, быть может, да братьев её, Александра и Петра, возможно, остерегался: накидают – не унесёшь.
– Сонь, – сказал раззадоренный Афоня жене, когда незадачливый гармонист уронил голову на стол, – пойдём в сад!
– На танцы? Ой, господи! Там же одна молодёжь, а мы… пьяные. А, пойдём!
И пошли.
Александр с Татьяной остановились, когда музыка оборвалась, он неохотно отнял руку с её талии и разжал другую, выпуская на волю ладошку и всю птичку. Она тоже огорчилась, посмотрела ему в глаза виновато, будто от неё зависело: расстаться или нет. Сказала, неожиданно для себя:
– У нас есть патефон.
– Патефон, – улыбнулся Александр, бросил короткий взгляд на дверь: – Принесём?
Она опустила глаза долу и медленно двинулась со двора.
Их домишко, обмазанный глиной и побелённый, стоял рядом, глухой стенкой ко двору Сбруевых, а крыльцо и два окошка смотрели, как и у всех, в свою ограду, на солнечную сторону. Одна ступенька, всего крыльца-то, и навес над дверью из обветшалых, тронутых прелью и покрытых мхом досок. Таня достала ключ из расколотой кринки, валявшейся подле завалинки, открыла замок, толкнула дверь:
– Входите.