– Я совершенно не та! – сердито отрезала Фира. – И вообще, глупый мальчишка, вы мне надоели. Я от вас устала.
– Ухожу, – смиренно проговорил Одя и исчез, прижимая к груди завернутую в газету акварель…
* * *
Одя долго звонил в дверь, но Учитель и не думал открывать. Неужели ушел? Внезапно дверь распахнулась. Одя подумал, что это Либман его впускает, но не тут-то было! Из квартиры Учителя резво выбежал Сиринов. Он был в таком состоянии, что, столкнувшись лицом к лицу с Одей, его не узнал и быстрыми шагами гулко побежал вниз по лестнице, пренебрегая лифтом. На одной из ступенек он приостановился, повернулся лицом к Оде и громко выкрикнул:
– А, это вы опять? Не к добру встречаемся!
И побежал дальше. Одя, до того все еще окрыленный встречей с Фирой, теперь совсем сник, растерялся… Но дверь была распахнута, и он вошел.
Учитель стоял у ночного окна, отвернувшись от двери и повернувшись к окну лицом, в излюбленной "чаадаевской" позе.
– Это я! – смешно пискнул Одя. Он уже ничего не мог поделать ни со своими нервами, ни со своими голосовыми связками.
Ксан Ксаныч не откликнулся, не повернул головы.
– Знаете, Володя, зачем он приходил? – спросил он, все так же не поворачиваясь.
– Неужели за рукописью? – пискнул Одя.
– Вы поразительно догадливы, – донесся до него голос Ксан Ксаныча.
– И вы отдали?
– Я сказал, что выбросил ее в мусорный бак у нас во дворе. Ему была не нужна и мне – тем более.
– Скорее скажите, в какой бак! Я вытащу, пока мусор не увезли. Отмою, очищу. Только скажите где!
Оде до слез было жаль этой рукописи, бесхозной, скитающейся, никому не нужной.
– Глупый вы, Володя! Хотя и умный вроде бы, – рассмеялся Учитель. – Вовсе я ее не выбрасывал! Просто хотел его проучить. С такой легкостью бросаемся всем, чем одарила судьба, – талантом, дружбой, замечательной женщиной…
– Я только что был у нее.
Одя хотел бы произнести эти слова солидно и важно, но пискнул выше и пронзительнее прежнего – и все от волнения!
– У кого вы были? И почему вы все время такой взъерошенный?
Учитель не смотрел на Одю, но как-то чувствовал, что тот "взъерошенный".
– У Фиры был.
Ему наконец удалось произнести фразу почти нормально.
Учитель рывком повернулся к Оде.
– Как? Где вы ее нашли? Я все время ощущал, что она где-то рядом… Сиринов мне, до того как попросил отдать рукопись, все заливал про свою Кларочку. Они даже ребенка запланировали: при нынешних технологиях можно в любом возрасте – имей только деньги. А эта Кларочка, кажется, из богатеньких. И все так важно, с такой значительностью. Это ты, мол, тут сидишь кулек кульком и думаешь, что все с тобой кончено. А у нас если и не начинается, то движется в правильном направлении – бизнес, карьера, детишки. Дети, думаю, нужны Кларочке для укрепления брака. Без них он подвержен катаклизмам. А, Володя, как считаете? Вот у Сиринова и Фиры детей не было – может, она из-за этого ушла? Я никогда ничего не понимал в жизни женщин, в их мышлении… Нет, это все же непостижимо – как вы ее нашли? Видите, Володя, я все откладываю ваш рассказ, а сам в нетерпении. Мороженое откладывал в детстве на потом – очень его любил, а покупали редко. Жили плоховато. Мне очень, очень любопытно. Вы даже не представляете как.
Одя не заставил себя просить дважды. Ему самому не терпелось все рассказать Учителю.
– Увидел совершенно случайно. На Чистых. То есть на Чистых прудах – на бульваре. Напросился к таинственной незнакомке в гости. Посмотреть картины в мастерской.
По лицу Либмана скользнула тень не то недовольства, не то недоумения. Но тут же он вновь улыбнулся.
– Она… Она выглядит такой юной, что к ней можно запросто подойти на бульваре?
– Не знаю, – честно признался Одя. – Не знаю, юная она или нет. Но на нее хочется смотреть. С ней интересно разговаривать и хорошо молчать. И еще она ужасно талантлива!
Тут Одя жестом фокусника (или волшебника?) развернул газету и выложил на стол акварель.
– Ваш портрет работы Фиры.
Либман стремительно схватил акварель обеими руками, секунду вглядывался и произнес сокрушенно:
– Это не я. Это Игорь.
– Она делала по вашей фотографии!
– И все равно получился он! Вот, сравните!
Учитель приложил акварель к стене у камина, где висела Леночкина акварелька. И впрямь на ней Либман был сама природа, веселость, естественность. А тут торжествовал холод и мрак завершения исторического процесса, конца времен.
Одя и сам понимал, что Учитель прав (и ведь даже говорил об этом Фире), но все же возразил с отчаянной интонацией:
– Фира рисовала вас! А с Сириновым она не захотела разговаривать.
– Как это? – заинтересовался Либман.
– Сиринов позвонил ей по телефону, а она сказала, что не желает с ним встречаться.
– Дается же вам все увидеть и услышать, – устало проговорил Либман. И пробормотал себе под нос: – Там получил отлуп, и у меня отлуп. Можно посочувствовать.
Открыл какой-то ящичек в столе, достал гвоздик и молоток и повесил Фирину акварель рядом с Леночкиной – над горящим камином.
– Может, и это у меня есть, – бормотал он, – и даже наверняка есть! Вся палитра человеческих эмоций – от приятия до отказа!
– Есть, и это есть! – радостно повторял Одя, подпрыгивая вокруг Либмана. – А знаете, кто ее выселяет из мастерской?
Одя был буквально напичкан интересными для Учителя подробностями и очень радовался этому обстоятельству.
– Ее выселяют из мастерской?
– Ну да! И я знаю кто. Догадайтесь с трех раз!
Либман хлопнул себя по лбу и расхохотался.
– С одного раза догадаюсь! Кто все вокруг уничтожает, причем исключительно ценное, нужное, уникальное? Господин Акинфеев, кто же еще?!
– Акинфеев Р. И., – радостно подтвердил Одя. Его голос был теперь немного хрипловат, но благородного баритонального тембра.
Либман застыл на миг с молотком в руке, словно бог Гефест у наковальни, только Учитель был мощнее сложением и открытее нравом.
– Володя, я считаю, что нам следует взглянуть на эту фантастическую личность. А, как вы считаете?
– Непременно!
– Адрес знаете?
– Заучил наизусть, как стихи!
– Тогда назначаю нашу встречу на десять часов в воскресенье. В сквере возле моего дома… А (тут Либман немного смутился) вы не могли бы, Володя, пригласить Фиру? Что, если и ей захочется присединиться к нашей компании? В воскресенье, правда, чиновники не работают. Но вы ведь поведете нас к нему домой?
– Я по… попробую позвать Фиру, – с запинкой произнес Одя. Он был убежден, что она откажется. Но интуиция на сей раз его обманула.
Фира согласилась.
Одя пришел к ней в мастерскую с букетиком тех желтых цветов, которые так не любил один крупный российский писатель, предпочитая им классические розы. Но розы Одя преподнести постеснялся, да и денег на них не хватало. Фира обрадовалась цветам.
– Ах, мимоза, да какая пушистая! Скоро весна?
Последнюю фразу она произнесла вопросительно, словно о скором пришествии весны не догадывалась или подзабыла.
– Ну да! – обрадовался Одя. – Пойдемте, Фира, с нами на поиски Акинфеева, а? Я имею в виду себя и Ксан Ксаныча Либмана. Мы с ним уже договорились.
– Непременно пойду! – Фира обрадовалась не меньше Оди. – Надоело сидеть в мастерской, в четырех стенах. А квартиру свою я и вовсе не люблю. Там совсем пустыня, тут хоть картины. Нужно же и на людей поглядеть, и себя показать!
Фира кокетливо покружилась перед зеркалом. Она была в простой одежде – темной блузке и синих брюках, но Одя все время мысленно примерял к ней корону – принцесса, царица! Она успела поставить веточки мимозы в банку с водой и принялась их рисовать. В ее голосе и поведении ощущалась какая-то лихорадочная возбужденность.
– Не уверен, что Акинфеев – человек, – проговорил Одя. – А вот Ксан Ксаныча увидеть всегда приятно. Мне, во всяком случае.
И взглянул, замирая, на Фиру.
– И мне очень приятно, – просто отозвалась она.
Одя обрадовался и загрустил. Его мучили противоречивые чувства – радость за Учителя и что-то похожее на ревность. Ему не хотелось делиться Черной Шапочкой даже с Учителем…
…Фира с Либманом шли впереди, Одя едва поспевал за ними – так они разогнались. Оба были высокие и длинноногие. Одя – тоже высокий и длинноногий, но худющий и неловкий. А они – почти летели! Как он им завидовал, как он хотел, чтобы они его подозвали, заговорили с ним, ободрили… Он казался себе третьим лишним…
Легковая машина, остановленная возле либмановского сквера, домчала их до Чертановской. Расплачивался Либман, который властно пресек все попытки Фиры и Оди расплатиться с шофером вместе с ним. Все трое были из породы малоимущих, но шикануть любили.
На Чертановской снег никто не убирал, и он, подтаяв, застыл скользкой коркой. Дворники-тюрки, собравшись в кружок, только еще готовились расчищать снежные завалы, провожая необычную троицу безразличными печальными глазами. Одя подумал, что мысленно они у себя на родине и тут им ничто не интересно. Он на всякий случай вынул из кармана бумажку с адресом, хотя помнил его и так. Снял очки, протер варежкой, потом снова надел.
– Куда вы? – отчаянно крикнул вслед все дальше уходящим (улетавшим!) Либману и Фире. – Дом номер двадцать один должен быть по левой стороне!