Но те или не слыхали его крика, или же им было абсолютно все равно, где находится этот злополучный дом. Они все так же шли по правой стороне улицы, держась за руки, как подростки. И при этом они молчали. Одя видел – они молчали и при встрече, и по дороге сюда. Иногда Фира, повернув в сторону Оди разгоряченное лицо, спрашивала у него какую-нибудь ерунду. А он ревновал, радовался, злился. Это их молчание было красноречивее и страстнее любых слов!
– Дошли? – радостно крикнула Фира, помахивая Оде свободной рукой в кожаной перчатке.
– Не уверен, – буркнул Одя.
Он окончательно расстроился. Он любил Учителя и любил Фиру. Они стали для него близкими людьми. Но теперь они удалялись от него, он стал им не нужен. А с кем же остается он? Неужели только с сердобольной соседкой тетей Катей? И ведь это он, он их свел – какой же осел!
Дом номер двадцать один должен был находиться на Чертановской улице непременно. Ведь Одя самолично видел таблички соседних с ним домов – девятнадцатого и двадцать третьего. Однако этот злокозненный дом отсутствовал. Раздосадованный и обескураженный Одя стал спрашивать о пропавшем доме у всех подряд – дворников, прохожих, мамаш с колясками, старушек на скамейках. Он, кажется, готов был спросить о нем и у бредущих за ним трех худых бездомных собак, которые, умей они говорить, наверняка бы ответили – так заинтересованно и преданно они за ним шли. Три громадные желто-серые дворняги с доверчивыми и немного испуганными мордами.
Дома номер двадцать один, вопреки всем правилам логики и градостроительства, на улице не обнаруживалось. Исчез.
Фира и Либман были полностью погружены в свое странное страстное молчание, и их это отсутствие, казалось, совершенно не занимало.
– Его нет! – сказал сам себе Одя и нахлобучил поглубже енотовую шапку.
Собаки остановились и с интересом за ним наблюдали.
– Мифическая личность! Фикция! – выкрикнул с другой стороны улицы Либман, повернувшись к Оде. – Я так и предполагал!
И громко отрывисто расхохотался, нарушив окружавшую их с Фирой тишину, – так что Фира вздрогнула, словно очнувшись от сна, и взглянула на него с недоумением. В ту же секунду она выдернула руку из его руки и стала ею поправлять черную шапочку с серебристым ободком. Рука Либмана тревожно искала ее руку, но Фира все поправляла и поправляла шапочку…
– Нет дома? Или нет господина Акинфеева? – выкрикнула Фира, тоже повернувшись лицом к Оде. В голосе и в лице читалось раздражение.
– Ничего нет! – глупейшим образом ответил Одя.
– Вот как? Нас выселило из домов, из мастерских, из нашего мира какое-то мифическое лицо, подпоручик Киже, – заключил Либман и хотел было снова расхохотаться, но оглянулся на раздраженную Фиру и сдержался.
– Сиринов никогда не смеялся, – сказала она едко.
– А что мне ваш Сиринов? – в голосе Либмана тоже прорезалось раздражение. – Что он, Господь Бог, чтобы не смеяться? А вот я, Александр Либман, люблю посмеяться, даже похохотать. Знаете, такой безудержный "чревный" смех?!
– Сиринов не смеялся, – не слушая, продолжала Фира, – он только издевался и иронизировал. Над всем. Я устала от этой иронии. Мне хотелось чего-то более простого, человеческого…
– Но и мой смех вам не понравился, – тихо проговорил Либман. – Не возражайте. Я понял.
Но Фира и не думала возражать. Молчала, опустив голову и разглядывая под ногами грязноватую льдистую корку. А руки держала в карманах пальто. Той же дорогой пошли назад. Впереди теперь брел Одя, Фира за ним, а Либман за ней, сердито размахивая руками при ходьбе. Одя на них оглядывался и невесело усмехался. Глупые люди! (А ведь умнейшие и талантливейшие!) Наконец-то нашли друг друга, но готовы снова разбежаться из-за какой-то чепухи, из-за смеха!
В начале улицы располагался мясной ларек. Одя попросил продавщицу взвесить три говяжьи сосиски – только побыстрее! (А то еще убегут!) Продавщица глядела на него с ужасом.
– Сырыми будете есть? – спросила брезгливо, видя, как он снимает с них оболочку.
– А как же!
Одя нашел место почище, положил сосиски в снег и свистнул трем дворнягам. Они на секунду застыли и вдруг быстро-быстро подбежали к сосискам, и каждая схватила в зубы по одной, не посягая на долю другой. Если бы и люди были столь благородны! Собаки убежали, унося в зубах свою мелкую добычу, которая, как с грустью думал Одя, едва ли утолит их голод. Но что он мог для них сделать? И что он мог сделать для двух этих безумных людей, встретившихся, казалось, для вечного счастья и вот уже расстающихся – расстающихся, кажется, навсегда?!
К Оде подбежал хулиганистого вида подросток.
– Вам какой дом нужен? Двадцать первый? А его слили с двадцать третьим! Слева до арки один, а после – другой.
– А где же табличка с номером?
– А мы все и так знаем, – ответил подросток обезоруживающе просто.
– Вернемся? – повернулся к спутникам Одя.
– Нет, нет, – нервно поеживаясь, проговорила Фира.
– Не стоит, – подхватил Либман. – Мы все и так поняли.
Он остановил такси и сел с шофером. Сзади разместились Фира с Одей. Сначала довезли до дома Фиру. Потом доехали до дома Учителя. Одя вышел с ним вместе и добрался до своего дома частично пешком, частично на троллейбусе…
* * *
На следующий день (был понедельник) Одя сам поехал на Чертановскую улицу. Всю ночь она ему снилась. Ему снилось, что он, уже достигнув акинфеевского логова-жилища, все же поворачивает назад, а Акинфеев в облике не то Змея Горыныча, не то древнерусского Скомороха, делает ему, высунувшись из окна, страшные и дурацкие рожи.
Было ясно, что в понедельник с утра Акинфеева Р. И. дома не застать. Но ведь и поездки в любые другие дни недели могли быть неудачными (что доказала их прошлая поездка). Заложенный в генах Оди инстинкт завершенности властно требовал, чтобы он исчерпал этот сюжет и хотя бы попытался к Акинфееву прорваться.
Дом номер двадцать один (после арки) был совсем ветхий, запущенный. Вход в подъезд – свободный, хотя уже везде в Москве либо сидели злющие консьержки, либо были домофоны. Все это приводило к мысли, что адрес фиктивный. Одя поднялся на третий этаж пешком (он боялся незнакомых лифтов, его нетерпеливая нервная натура не вынесла бы сидения в застрявшей "одиночке" лифта, а этот был допотопной конструкции, с громоздким и гулким ажурным металлическим каркасом).
"Не может, не может быть!" – настраивал он себя на очередную неудачу. Приблизившись к необитой двери (не может быть!), он позвонил. Ему открыли, даже не спросив, кто он и что ему нужно, – что было неправдоподобно, как в сказке. Открыл какой-то высокий всклокоченный черноволосый до синевы молодой человек с покрасневшей правой щекой. Одя мгновенно представил, как он только что читал книгу, опираясь о щеку рукой. У него самого была такая же привычка.
– Вы кто? – с выражением надменного недоумения спросил открывший. (Надменность была несколько наигранной.)
– А вы, случайно, не Акинфеев? – спросил Одя, тоже с недоумением на лице, но не надменно, а несколько глуповато – от растерянности.
– Я Акинфеев! – еще важнее произнес юноша.
– Не может быть! – выпалил Одя фразу, которая крутилась у него в голове.
– Почему не может быть? – Юноша выпятил губу. – Я Акинфеев Петя. (Сама детски-простодушная форма имени мгновенно подсказала Оде, что важность у его владельца напускная.) А вы, должно быть, к дядюшке? Но он тут не живет. Да и не жил никогда.
– Так вы… Простите, что вы читали перед тем, как открыли дверь?
Вопрос был совершенно дурацким. Но ведь дурацким было все, что предпринимал Одя. И Учитель поощрял его на этом пути "детской" спонтанности, следования интуиции…
– А откуда вы узнали, что я что-то читал? – с подозрением спросил юноша, приглаживая свои жесткие волосы, из-за чего они и вовсе встали дыбом.
– По щеке… У вас одна щека покраснела, словно вы на нее оперлись кулаком. Я так всегда делаю при чтении.
– Вам бы в сыщики, – съязвил юноша. – Вы, кстати, не следователь? Знайте, что я к делам дяди не имею никакого отношения. И вообще он мне почти не дядя. Сводный дядя по приемному отцу. Можно сказать – никто. Хотя жилье – это его подарок. И бумаги кое-какие из его архива. Есть весьма любопытные. Я ведь по профессии – архивист. Работал в архиве, пока…
– Пока не выгнали? – догадался Одя. Он все еще стоял у дверей, переминаясь с ноги на ногу.
– Сам ушел, – важно проговорил юноша. – Не терплю хамства. Словно я у них мальчик на побегушках! А я там был самый главный человек! Я все знал, что где лежит, какой папки недостает, а какая на месте. Им наплевать на профессионализм! Только бы покомандовать!
– Правда! – с живостью подхватил Одя. – Меня тоже оскорбляет повсеместное пренебрежение к делу, к блеску, к знаниям! Вот уничтожили зачем-то Институт старой и новой философии – ваш сводный дядюшка подписал распоряжение…
– Да вы проходите, – вдруг засуетился юноша, слегка даже улыбнувшись. – Что вы в дверях стоите? Вас тоже интересует философия? А я тут как раз читал… Вы ведь об этом меня спросили? Я читал…
Петя провел Одю в комнату, сверху донизу забитую какими-то пухлыми папками. В углу стоял простой деревянный стол на четырех ножках с настольной лампой – все, как в патриархальной районной библиотеке. На столе лежала раскрытая папка со стопкой отпечатанных на машинке листов. Петя важно кивнул на листы головой.
– Машинопись одной философской работы. Ее так и не издали. Рукопись исчезла. Постарались такие, как мой дядюшка. А эту машинописную копию, единственную, между прочим, я отыскал в дядином архиве и сейчас изучаю.
– А что за работа?