Говорили, что Безбородко путался до смерти тараканов: увидев таракана в избе, бежал, крича, по деревне, без шляпы и с пером в руке… не знаю; вельможею не родился, прошел при Румянцеве все сражения, неизменно бился в первых шеренгах, в двадцать семь лет был полковник, при Измаиле вел колонну; и в тридцать семь лет взял в руки внешнюю политику Империи… - Сюжет определяется, господи, как болит голова, как болит в висках, сюжет определяется интонацией, и если вы мне не верите, спросите у Малыша, он подтвердит вам, что интонация в отношении к сюжету первична; очаровательный опыт известен в отечественной литературе, намерение писать краткую историю человеческих отношений, перелистав страницы Истории рукой невежды; кажется, автор того сочинения запамятовал, что уважение к именам, освящённым славою, не есть подлость, но первый признак ума просвещенного, позорить их дозволяется токмо невежеству: как некогда, по указу эфоров, одним хиосским жителям дозволено было пакостить всенародно; листать историю рукою хиосского жителя, которому за глупость его дозволено гадить принародно, занятие малопочтенное; изучение литературы часто у нас понимается как восхищение мученичеством; мы всё любим творить жития, смутно подозревая о существовании деяний; терпеть не могу мученичества; и упомянутый мной автор печален не тем, что после праздника признания властью впал вдруг в немилость и жил худо; ужасно, когда писатель, намерившийся быть обличителем, становится развлекателем, становится шутом у тех, кого собирался он казнить; боюсь, что произошла невразумительная вещь, интонация возобладала над текстом, и маска, в невыносимых трудах изобретенная, немножко приросла к лицу; то есть мыслил-то автор иначе, я хорошо его помню, но вот писать иначе он уже не умел; вот такой препечальный факт, товарищи герцоги, я извиняюсь, конечно, за нервность стиля, волнение, знаете ли, ударяет… - Вечной памятью Безбородке: блистательный мир с Портой; Павел о нем: этот человек для меня дар Божий, Павел возвел его в светлейшие князья, сделал канцлером; памятен будет Безбородко и тем, что он, канцлер, первый в России требовал жить в мире со всеми державами: благоденствие каждого государства есть во всеобщем прекращении войн… здравый смысл, великий, крестьянский, торжествовал в Безбородке; может быть, оттого полюбился ему вдруг Державин; о котором в раздражении говорил через несколько лет: полусумасшедший рифмоплет… - в истории с Фелицей Безбородко исполнил главнейшую роль; собственно, дебют уже приключился; уже прошел по Городу шум, шорох, шумок: с отчетливым привкусом скандала; ещё до исторического шуваловского обеда ода пошла по Санкт-Петербургу в списках; просто хорошие стихи не расходятся в списках; цветаевскую Лестницу переписали для себя пять, восемь лучших русских поэтов, тем и кончилось; в списках расходятся стихи непременно скандальные, крамольные, возмутительные, что так соблазняет всех, и уже обязательно доступные; я не верю, что скандал есть непременная принадлежность литературного дебюта; но скандальность одна способствует литературной, и почему ее называют литературной, убей бог, не пойму, известности, почету, уважению; сколько громковещательных литературных, заверченных на винте скандала, и как выяснилось впоследствии, никчемных дебютов знала Россия;…и Безбородко нашел удачным принесть Фелицу вниманию Екатерины; лукавый царедворец. Небрежное, поправляя волосы:…кто этот автор, который так хорошо меня знает? заменило Державину Двадцать Восьмое июня, и Дашкова, тотчас, предприняла издание Собеседника, чтоб напечатать оду, Катенька Дашкова, о чьём изображении в микешинском памятнике писал кто-то из газетчиков; кокетливо сидящая молодая дама с опущенной головой и книгой на коленях, статуя очень привлекательна, но едва ль можно в ней узнать характер энергической президентши Академии Наук, всякий памятник, на мой взгляд, должен быть приятен; бронза обязана льстить, тем паче красивой женщине. Вредно льстить в книге: концепция и упоение искажают. И Записки Дашковой читать нужно бдительно: женщина! характер вздорный, противоречивый. Вредно льстить в книге, жизнеописателю хочется всё упростить; меж тем как предмет исторического сочинения есть противоречие, развитие движения, загадочность перекрещений, прикоснуться к тайне из тайн: Времени; читайте прежние книги; жизнеописатели тех времен учились у Плутарха и не гнались за суммой прописью. Извечное: для чего жизнь? в конце жизни, уставшая бесконечно:…страдала слишком, чтобы слушаться гордости, разума или другого человеческого чувства, от всей души искала смерти… ужас; ведь девочкой юной: красива, и умна, и обворожительна, и прелестна, племянница великого канцлера Империи, дочь сенатора, упоительного богача, Гваренги выстроил ему дворец, император Павел дворец купил и устроил военно-сиротский дом, при Николае там Павловский корпус, затем юнкерское Константиновское училище, знаете, в начале Московского, на левом берегу Фонтанки, где старинные пушки; детство во дворце дяди, в Садовой улице, в Воронцовском дворце, где затем, при государе Александре Павловиче, устроили Пажеский корпус. Три сестры; три графини Воронцовы; старшая, Сашенька, в замужестве графиня Бутурлина, прославилась в Европе очарованием и красотой; Лизанька, не слишком хороша собой: любовница государя Петра Третьего; возлюбленный хотел короновать ее: что и послужило толчком к перевороту и восшествию великой княгини Екатерины; между Лизой и младшей сестрой, Катей, лютая, непримиримая вражда; младшая в пятнадцать лет стала княгиней Дашковой; её детское приятельство с Иваном Шуваловым, фаворитом императрицы Елизаветы, сослужило ей службу, значение коей я определить однозначно не возьмусь; Шувалов отчасти забавлялся, дразнил её; и дразнил себя; и уж слишком умён был, чтобы не понимать, что он проделывает с жадно любопытным, резвым, умненьким ребенком, во дворце у Шувалова и во дворце у дяди творилась, сверкала, фейерверком горела жизнь, что заставляла думать, будто Париж, Петербург, Венеция, Рим, Вена, Лондон: лишь кварталы одного великолепного города; аристократы все космополиты, и тем более аристократы Муз; генералы, поэты, иностранные министры, путешественники, литераторы, шпионы, живописцы, ученые: все блистали в тех дворцах, и все восхищались умненькой девочкой, говорила со всеми она не по-детски насмешливо и заносчиво, в её распоряжении лучшие в Империи библиотеки, европейская почта, все европейские газеты, и комментарии к ним, толки и сплетня дворов Европы, и дипломатическая, и личная переписка Шувалова, а значит, и часть переписки императрицы Елизаветы; в семь лет она была Моцарт в дипломатии, политике, учености, искусстве - но Моцарт, не извлекший ни единого звука на клавесине, ни одной ноты не написавший, Шувалов и кружок его смутили девочку тончайшим ядом, её уже не запереть было ни в детской, ни в гостиной, ни в бальной зале; княгинею, вступив в свет, не могла не встретиться с великой княгиней Екатериной, в те времена в Империи были только две женщины. которые занимались серьезным чтением, великая княгиня и я, Екатерина, в тридцать лет, была, конечно, злою львицей рядом с этим львёнком, Катеньку даже не требовалось очаровывать, она влюблена была в Екатерину, заговор, переворот, который для Екатерины был началом её жизни, Катеньке виделся конечной целью бытия; как прелестна, летним днем, девочка семнадцати лет, в гвардейском мундире поручика, с красною лентой ордена Святой Екатерины: веселая, преображенная счастьем! жаркий день Двадцать Восьмого июня так важен был в её жизни, как если бы её в нем убили наповал. В горьком конце жизни, в Записках, измученная и нищая старуха, всю честь заговора и переворота приписывала себе. Я долго приглядывалась к истории заговора, и как-то ночью ахнула в изумлении: там были три заговора, имеющих целью возведение Екатерины; Екатерина мудро предоставила каждому течь своим путем; один из трех заговоров вдохновляла юная княгиня. Чего ждала она от переворота? может, и она чувствовала, что для царствования ей недостает лишь царства? и наутро увидела в милости у императрицы злодеев и чудовищ Орловых, полоумного старика Бецкого, не верьте всему, что пишет она в Записках, умейте различить, где люди злятся и клевещут, и вы оцените пользу литературы ложных свидетельств; добро бы, была она женщиной, умной взрослостью, но ей было семнадцать лет: и ей, ей не находилось достойного, по ее воззрению, уважения ври дворе! её кружила чрезмерная уверенность в превосходстве её ума над умами, и прочими качествами других людей;…очень умна, говорила о ней Екатерина, но с большим тщеславием соединяет взбалмошный характер; тут есть чем восхититься, есть чем опечалиться; творец российского университета творил, мимолетно, характер и живой ум девочки; виновен: не увидел в девочке важнейшего, в ней не было сопротивления воспитанию, Шувалов и Михаил Воронцов воспитали в маленькой графине уровень требований; да, Европу она удивила: незаурядностью, острым умом; а в сущности, уровнем требований. В ней не было ни артистизма, умеющего примирить требования с дарованием, ни женственной насмешки над жизнью. Меня здесь не Шувалов занимает, не красавица Катенька, меня мучит вечная мера ответственности. Любя; любя до безумия… всякое усилие в воспитании уже есть ошибка: умер ли ваш герой Курцием, или же Курция из него не получилось; неприятие же дара усилия: история Юриста и Линды. Посвятить жизнь: значит обречь на гибель; принести, с восторгом, как священную жертву. Зачем? Для дарующего вопрос неуместен. Усилие же - ошибочно. И всё же… вот я нечаянно, вдруг, спросила у нашего Мальчика: готов ли он к той возможности, что книга, им сочиненная, изменит жизнь хоть одного человека? Ответил, подумав, что мучится тем, что не готов даже к тому, что каждая новая, написанная им страница изменивает всю предшествующую рукопись. И ему приходится с тем мириться; и дается это тяжело.