В прожектах романа, о чем Пушкин, где-то в горах Саган-лу, говорил Юзефовичу и другим, значился Евгений декабрист, или Евгений, убитый в войне на Кавказе, или то и другое вместе. Его пробуждением, конечно же, явилась встреча с княгиней Татьяной. Как титул её звучит по-французски? Татьяна принцесса? Конечно же, принцесса!.. Тот, другой, роман, где декабристы и Кавказ, и где герой уже действительно Евгений, - обречен был умереть не родившись; как и многие другие романы; Малыш увлечен идеей учредить литературоведение, что ведать будет литературой неизвестной, литературой, не явившейся взгляду мира, ироническая идея, ироническая и чем-то очень трогательная, меж тем Юлий говорит, что нет ничего удивительного в возможности такового литературоведения, теперь, когда явилась золотая ветвь математики теория выживания, я не очень отчетливо представляю, что это такое, во всяком случае, что-то, что на основе исходных, или незавершенных, или отрывочных данных дает возможность реконструировать всю систему в целом, систему или же процесс; не знаю; не знаю… из чудес литературного творчества важнейшее в том, что произведение, тяжелое в массе и объеме, или же легкое, в ходе рождения и развития, развертывания своего неминуемо ломает исходную, задающую структуру, произведение есть система саморазвивающаяся и самоучреждающая, Ю. С. дразнит Мальчика, что грядет день, когда, практически из ничего, из темных и обрывочных записей возникнет загадочный, и манящий, и пугающий роман Житие Великого Грешника, жаль мне очень, но, кажется, дня того никто не дождется, трудно, мягко говоря, реконструировать по отрывочным исходным данным систему, которая, развиваясь, не просто изменивается, но и, сама в себе, переменивает свои задачи, не лучше дело обстоит, когда вертим мы в руках роман законченный, законченный безоговорочно и выпущенный в свет самим автором, цензуре долг свой заплачу… новорожденное творенье, и заслужи мне славы дань, кривыя толки, шум и брань, именно что кривые толки, вот вам различие принципиальное, мудрено вообразить, чтобы кривые толки вызвала формула Герона или какая-нибудь там формула Ньютона - Лейбница, закон Кирхгофа, кривые толки и брань, вот надежнейшее свидетельство неравнозначности восприятия и совершенной негарантированности понимания, то бишь неравнозначности продолжения литературного шедевра в читателе, мне не то чтоб забавно иль грустно, мне тесно делается, когда излишне уверенные люди начинают измерять текст литературный единицами информации, и дело даже не в том, что кроме сообщения семантического, мы имеем в любой онегинской строчке еще и сообщение эстетическое, вещь изнуряюще загадочную, в коей мы и природы её не разумеем, не говоря уж о том, чтобы пытаться чем-то красоту, колдовство и волнение души измерять, и если информация обратно пропорциональна логарифму предсказуемости сообщения, то можете ли вы исчислить предсказуемость ножки Терпсихоры… - пророчествуя взгляду неоцененную награду, предсказуемость строки вздыхать о сумрачной России - где сердце я похоронил, я не уверена, что можно семантическую, аксиологическую и эстетическую составляющие такого текста расписать по осям икс, игрек, зет, плешивый щеголь, враг труда… - …орла двуглавого щипали у Бонапартова шатра, вкус тонких вин, вин драгоценных; вкус магии, тоски, любви, пророчествуя взгляду неоцененную награду, влечет условною красой, вы задумывались ли, отчего у него единственного во всей мировой литературе красота условная, то бишь условленная, и влечет она даже не человека, а рой желаний, рой своевольный: вот вам, на стыке двух строчек и философический, и естественнонаучный трактат, весь Брантом и весь Декарт; вкус чародейства: что же вы таращитесь на чародейство, как на дешевую ярмарку, как на крашеные ящики какого-нибудь Кио; не вижу, и не знаю возможности хоть сколько-нибудь мыслимого глубокого комментария к Евгению Онегину, ведь до сих пор лишь один труд по поводу одного пушкинского творения считать должно и серьёзным и глубоким; комментарий к небольшому пушкинскому стихотворению; стихотворению в двадцать строк; и комментарий являет собою книгу в семнадцать листов, четыре с лишним сотни страниц, её написал Михаил Павлович Алексеев; что уже тут говорить о романе… - задумавшись, моя душа, прелестным пальчиком писала на отуманенном стекле заветный вензель, в любой книжке вы прочтете, что организация, или же информация, что одно и то же, есть превращение случайных связей в необходимые, и в этой, исчерпывающей, казалось бы, формулировке, совершенно отсутствует важнейшее условие, цель: связи необходимые, но кому, и для чего: конечно же, искусство решительно и категорически бесполезно: при том условии, что эстетическое переживание бессмысленно; не будем вспоминать о повестях, которые суть или отчет, или донос; но ведь кому-то потребовалось, чтобы необходимыми жили слова задумавшись, моя душа, прелестным пальчиком… и между тем душа в ней ныла, господи; в любой также книжке вы прочтете, что закон возрастания энтропии, и одновременно уменьшения информации, справедлив лишь для полностью изолированной системы; уместно припомнить, что всякий пристойный роман, просто в силу онтологического его закона, есть система разомкнутая, хотя бы по одному тому, что, имея отчетливое начало, ни один достойный роман никогда не имеет финала, и по тому, что он четырежды, в четырех формах, процесс: процесс эамышления, процесс создания, процесс прочтения и процесс восприятия; а уж Евгений Онегин есть система нарочито разомкнутая: в чём автор его превзошел и Мериме, и Данта, и Гете, и Стерна, и Джойса; чего стоит лишь предуведомление к Отрывкам из путешествия, где, кстати, он, единственный изо всех, за сто пятьдесят лет, изловчился поименовать Онегина просто с инициалом, так и написал: Е. Онегин; Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород; и где раз и навечно записано великое:…автор решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики. Что сие значит? Значит лишь одно: автор всегда прав. Автор прав. И мир уж после разберется: Фолкнер автор или Ляговитый. Автор прав; вот вам и тонкий, надутый и уязвленный мальчик! - Век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, - поэзия остается на одном месте, насмешливо, и уязвленно, записал он, в предисловии предполагаемом к заключительным главам романа, цель ея одна, средства те же; и между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной Астрономии, Физики, Медицины и Философии состарелись и каждый день заменяются другими, вдумайтесь: и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны; как вечно юна боль, прибавлю я, прибавлю единственно для себя, в четверть голоса; вот вам его истинное время: вечно; вечность, как в аду; кажется, в восемьсот двадцать первом, когда ездил на венчанье графа Рейна-Орлова с Катериной Раевской, когда увидел впервые Каролину, тот день решил мою жизнь, вот в те дни, в зимнем Киеве, безотчетно веселом, читал Денису Давыдову что-то из неизвестных нам, адских стихов, Давыдов затем рассказал Погодину, и Погодин, с Денисовых слов, в октябре уже двадцать второго, записал в дневник то, что запомнил, и самую суть:…который час, спрашивают адских теней. - Вечность. - И пребудет вечно, как и в гравюре Микешина, пленительно, Татьяна, задумавшись, моя душа, прелестным пальчиком писала на отуманенном стекле заветный вензель… - …И, первой нежностью томима, мне муза пела… первой нежностью: томима… - тоскуя безнадежно, томясь обманом пылких снов… - …и счастье тайных мук узнал… и счастье тайных мук. - Думается мне, и уже давно, что природа признаваемого загадочным эстетического чувства есть страдание, страдание мучительно любовное, страдание от невозможности счастья, страдание по невозможному счастью, по красоте: что в нашем представлении почти одно и то же: счастие - и красота… и счастье тайных мук узнал; томление и мучение любви и тоски легче всего узнать в живописи, Грёз, его пленительная девочка, Девочка за столом, детская головка, в локонах, в очаровательнейших локонах, и прелестный чистейший взгляд, и прелестные чистейшие и нежные губки: и мучение всё в том, что головка эта - истинно женская, с удовольствием я наблюдала, как глядят мужчины на эту головку; и взгляд её: женский; и губки женские; и ищут ласки они греховной, губительной, чёрной, любовной; лет за сто пятьдесят до Грёза святейшая инквизиция таких детишек сжигала: в жарком и высоком огне, в костре, полагая не без заблуждения и не без справедливости, что в таких вот, чистых ангельски девчушках, с взглядом женским, губками женскими, и живёт дьявол; иль Платцер, Диана и Актеон, с каким мучительнейшим наслаждением выписана эта изогнутая, обнаженная, божественная спина юной и зрелой женщины, её зад, её ноги, шея гордая в повороте, тяжкая грудь, и завитки, кудряшки в высоком затылке, вот такой женский затылок заставил героя Мюссе утерять разум и ударить женщину кулаком, здесь прелестна еще игра галльских звучаний, ведь во французском затылок созвучен с наготой, и заключено в описанной пером Мюссе сцене какое-то чудовищно ранящее бесстыдство женственности, и красота тоже бесстыдна, красота ранит, красота уязвляет, унижает, оскорбляет, заставляет страдать… - …И счастье тайных мук!..