Безумие ожиданий, и невозможность требований. - А что творит он, в тот же миг, со временем: начало жизни, затем прошедшее - своё, и прошедшее - Дельвига, и сон, что уж вовсе вне времени, и забвение, которое примиряет действительность и ирреальность, и окончание жизни в жизни, и дознался в прошедшем-нынешнем, и всё это отметает каким-то чудесным временем вечно-настоящим… - И учтите, что всё здесь держится и идёт: непрерывною аллегорией, бесконечным пиитическим шулерством, подменою одного понятия другим; как у индейцев, идущих на охоту: ничто не названо своим именем; но не в этом дело; что в имени тебе моём; таится поэзия именно там, где главнейшее не изложимо словами, где главнейшее, контур его очерчен - и ощущением, и умолчанием, глупые люди спросят: а вывод? какой может быть вывод из молнии? не чипай, убьёт; какой вывод извлечь из урагана? чините крыши, если они у вас остались; какой вывод из финского ножа, если он уже у вас в сердце? питалось кровию моей. В глубоком знанье жизни нет! - и учтите, что все эти миры, клубящиеся громы разномерного времени, безжалостность ножа: вытканы простой речью, каким-то божественным, или дьявольским, колдовством, чудовищной магией поэтической речи, и ничего даже близко похожего в нашей литературе нет; и уже не будет; магией стихов, от которых кружится голова, кружится счастьем; ни на какой язык в мире это не перевести: всё равно что читать в газете отчет о пении гениальной певицы, исполнявшей гениальную музыку. И можете ли вы представить меру его чувствования мира, если этот человек, записавший Погасло дневное светило, записавший И жизнь, и слезы, и любовь, говорил о себе:…в любви был глуп и нем. Что сие значит? Только одно: что он действительно чувствовал себя немым; что чудеснейшие в глуши, во мраке заточенья тянулись тихо дни мои без божества, без вдохновенья он переживал как немоту, как бедность ума; как мычание немое; вот сколь бешеным было его желание красоты нечеловеческой и нестерпимой в стихе, вот отчего изгрызал в ярости перья, в гневе темном, что Бог не дает ему нужной, единственно возможной, желаемой звучности и озарения!.. воистину, кто хоть раз увидел свет неземной, тот уже не живет. - Вот вам его громаднейший философический и титанический трактат о мироздании и о всём сущем, и о женщине в том числе, о тайне жизни и о тайне времени: всего четыре строфы; крошечный кусочек романа; кусочек, который Александр Сергеевич из текста романа попросту выкинул: за ненужностью; у него, как у Бога, в пословице, всего много. И ведь при увеличении массы, с чудесным текстом, даже не учитывая, что усложненность его взвивается по закону головокружительной прогрессии, происходит то же, что и с обогащенным ураном: в Онегине критическая масса текста достигается уже где-то посреди второй главы, и дальше живет уже непрекращающийся взрыв. - Вот почему, мне кажется, и не умею я воспринять роман весь, а разве что по главам, тут моего разумения немножко хватает. Господи, какие он выкидывал куски текста, уча людей, мороча братий… и тут же:…последний раз дохнуть в виду торжественных трофеев; и тут же, не дав читателю опомниться, рифмует с ироническими торжественными трофеями жуткое:…повешен, как Рылеев; вот так вот он и чувствовал мир: ведь, чуть затемненно, Рылеев рифмуется и с замороченными братьями. Как мечтаю я о моём издании Онегина: громаднейшего формата том; чуть шершавая и великолепнейшая, затонированная, но так, чтоб казалась праздничнее чистой, бумага; под бумагой папиросной, в глубоком и уверенном цвете, роскошные иллюстрации, множество иллюстраций, где представятся все пейзажи, все сцены, интерьеры, все герои, от Истоминой и Каверина до мосье Трике; и посреди страницы нарядной: текст, кудрявым елизаветинским цицеро, чтоб и ребенок мог читать; текст буквально по капельке: одна, реже две строфы в странице; а кругом: шрифтом помельче, и нонпарелью и петитом, и самым ювелирным, каким-нибудь бриллиантом, и всё в различный, приятный цвет: строфы романа, что не вошли в окончательный текст, и строфы черновые, и все-все комментарии, относящиеся к данной строфе, все мыслимые комментарии, и здесь же: что думают об этих вот строчках лучшие ученые мира, кто занимался Онегиным; такую книгу можно будет открыть впервые в четыре года, и читать её всю жизнь:…плечи блещут, горит в алмазах голова… - …любви вас ищет божество… - …любовь в безумии зовем: как будто требовать возможно от мотыльков иль от лилей и чувств глубоких и страстей. Господи, как не везло ему: писано в Михайловском, от мотыльков иль от лилей… чувств глубоких, нижайший поклон здесь Анне Петровне; вавилонской блуднице Анне Петровне, как он её поименовал, некий укол ин-кварто Вульфу, и злой, уязвленный упрек ей, Вульф открыто жил в Риге с Анной Керн, и драл её каждую ночь, нимало не заботясь писать ей Я помню чудное мгновенье; вечное горе поэтам. Ещё будет, там где-то, февраль восемьсот двадцать восьмого, и нумер в Демутовом трактире, где Александр Сергеевич наконец-то догадается, что Анне Керн не стихи нужно дарить, о чем матерно Соболевскому и отпишет. Лжет от любви, сердится от любви, как о Пушкине говорил в письме Карамзин. Думаете, отчего он пытался отобрать у Анны Керн Чудное мгновенье? - трудно дарить стихи, да еще такие, женщине, в которой ты не уверен: всё равно что передавать ребенка своего на руки человеку, который вот сейчас заржет идиотски да и хлопнет младенца об пол. Мною правил прелестный, хитрый, слабый пол, воплощенное безумие: в мере искренности, искренность не в том, что пишете, а в том, что печатаете; что вы скажете, уважаемый редактор, юноше, что принесет вам стихи Я жертва клеветы и мстительных невежд (как же, подумал я с мрачной искренностью, тут я ему кое-что и выдеру; и Насмешница моя, единственная в мире женщина, которую я любил больше жизни, - правда, умер за неё почему-то Мальчик, а я вот живу, - и Насмешница моя, видно, что-то прочитав в моём лице, засмеялась, в первый и последний раз за весь этот, очень трудный для неё день; засмеялась, коротко и невесело; горела лампа у нее в изголовье, под индийским платком, и дождь длился, за темными шторами, где блестел угрюмо темным гранитом канал Грибоедова; засмеялась, и смех так не шел к её лицу, измученному усталостью и болезнью, а Мальчика уже месяц не было в Городе, и она, как я понимаю теперь, тосковала и мучилась без него; засмеялась или же усмехнулась, Ил, усмехнулась она, однажды утром обрезал всю свою армию…), - Ил однажды утром, продолжил отец, обрезал всю свою армию. - По приговору полевого суда? - вскричал дядя Тоби, это из Стерна, глубоко чтимого Александром Сергеевичем;…вот и осталась для всех Анна Петровна гений чистой красоты, как сказал прежде Пушкина и о другой женщине Баратынский; трепетал и слезы лил, значит, действительно лил, взглянуть бы на женщину, из-за которой плакал в горьком одиночестве Пушкин, с тоской и ужасом в ней видел созданье злобных, тайных сил, а чуть позже, в седьмой главе, жестоко презрительное: они родились для гарема! - как постичь враждебность полов и мучительную нужду их друг в друге, трагическую вечную и неодолимую их разобщенность, их вечное существование в различном биологическом мире, в несовместимом времени, и никогда моя душа, смущенная рабыня Вашей, не повстречает Вашу; в бескрайней вечности… страшнее этих слов у него ничего нет. Враждебность чисто мнимая, но разве от этого враждебность менее гибельна? - …он заране писать ко прадедам готов о скорой встрече; а Татьяне и дела нет, их пол таков, я знаю, что мужчины, те из них, кто читает Пушкина, восьмую главу простить Татьяне не могут; Юлий мне говорил, что здесь уже что-то чисто физиологическое, что переход любви в лютую ненависть и затем в истому истерики, в умирание определен количеством чего-то в крови, толстовское чувство оленя плюс тип нервной деятельности, а пушкинский текст, где Евгений чуть не сходит от княгини Татьяны с ума, колдовски устроен и исполнен так, что содержание чего-то такого в крови уже невольно взвинчивается; кстати, женщины многие здесь с мужчинами заодно, уж больно им жаль Евгения: и Татьяна дура; и насколько же умнее и тоньше всех Пушкин; женщины почему-то не любят Пушкина, в той истории им жальче всех Наталью Николаевну; Пушкин же всех тоньше и умнее, и единственный Достоевский разглядел, что никто тоньше Пушкина женщин писать не умел и уметь не будет, для бедной Тани все были жребии равны… смиренной девочки любовь, бедная Таня, звучит в романе и звучит, если вашей Тани вы не забыли до сих пор, вы думаете, что если на переплете тиснуто, золотом, Евгений, то роман про Евгения? напрасно, между прочим, думаете. Роман именно про Татьяну: а затем уже про автора. Герой в романе значит не больше, чем стаи галок на крестах, Татьяна, милая Татьяна! с тобой теперь я слезы лью: вот в чём устройство романа! возьмите любую книгу, взгляните: где готов расплакаться, от боли и муки, автор; и всё будет вам ясным в той книге. Моей Татьяны… - …Какая рана моей Татьяны сердце жгла!.. - …девочкой несмелой, влюбленной, бедной и простой… - …но равнодушною княгиней, но неприступною богиней роскошной, царственной Невы!.. - …в сей величавой, в сей небрежной законодательнице зал!.. - …прежней Тани, бедной Тани… - …Тани молодой, моей мечтательницы милой. Мечтательницы милой. В чём несчастье: что она мечтает. Татьяна любит. Татьяна в мире чужая. Татьяна Ленскому сестра. Ненавидеть убийцу брата своего. Чужая в мире: от рождения. В семье своей родной казалась девочкой чужой. Как лань лесная боязлива. Ласкаться не умела к отцу, ни к матери. Ей скучен был и звонкий смех и шум. Вставала при свечах. День одна сидела молча у окна. Ей рано нравились романы. - За что ж виновнее Татьяна? - Влюблялася в обманы… Ей-богу, Ленскому сестра: как в тексте и значится. Задумчивость её подруга. Гегель пишет, что зерно есть сила, сила в сущности. И что зерно пребывает в земле равнодушным. Что земля для него есть всеобщая сила. Мне кажется, что Евгений, в мире равнодушный гость, верно может быть понимаем единственно лишь как зерно.