Карамзин-стихотворец весь в веке Екатерины, блажен, блажен народ, живущий в пространной области Твоей… там трон вовек не потрясется, где он любовью бережется, и где на троне Ты сидишь, Карамзин, где он говорит с дамами, говорит о любви, весь ещё куртуазность и жеманство, чуть ли не Версаль при Короле-Солнце, хотя и встретишь строчку неожиданную, о вы, в которых я привык любить себя, Карамзин решительно не мог понять прелести первых глав Онегина, участники той жизни, кто помоложе, тоже роптали, им хотелось вкусить наконец романтизма, в начале-то восемьсот тридцатых годов, и даже те немногие, кто романом очаровался, очаровались им как игрушкой, виньеткой, мы нынче благоговейно признаём в нём музейную иль живую, головокружительность гения, воздушная громада… как облако, и немногое в нём понимаем, Тынянов явился последним, и первым, кто сказал нечто умное и здравое о романе, Малыш убежден, что мы ещё не умеем понять роман, что он так же нам внятен, как Пифагору звучащее в начертании окружности интегральное исчисление, убежден, что роман сей есть игра гения, о причине и задаче которой догадаются те, кто придет жить много позже нас, им повезет, им доведется быть умней, красивей и счастливее, так что разгадки все ещё впереди, а пока что:…несколько занес нам песен райских, чтоб, возмутив бескрылое желанье… узнаваема ли сущность через причину или через результат? вряд ли, и различение между внутренним смыслом и внешним явлением этого смысла тоже занятие темное, и лишь у Пушкина, где он говорит о полезных нам частностях, текст пиитический умеет достигать мучительного, высшего напряжения, не утрачивая ошеломительной внятности, здесь действует точность, возведённая в ранг едва ль не орудия пытки, в начале жизни мною правил… мною правил прелестный, хитрый, слабый пол, и далее, взгляните: как сопрягает он закон и произвол, где произвол вменяется в закон, да ещё доброю волей, тут есть над чем призадуматься; тем паче, что тремя строчками ниже является вам и всё ослепляющий, и всё затемняющий термин Божество; вот, уместите в одну упряжку эти четыре понятия; а далее, какие, истинно чудо, стихи:…и сердцу женщина являлась каким-то чистым божеством… сияла совершенством. Ея любовь казалась мне недосягаемым блаженством. Жить, умереть у милых ног, вот разве что умереть, умереть, ибо истинная любовь вечно есть гибель; ибо прикасается к истине:…и гаснуть, вот блаженство… - …меня мертвит любовь, в восьмой главе, в осени тёмной и чумной восемьсот тридцатого, в осени чумной и кровавой и чёрной восемьсот тридцать первого с блаженством рифмуется вновь совершенство, сияла совершенством; когда Микельанджело учреждал сонет, где низкий люд низводит красоту до вожделенья, то был трижды и категорически неправ, не о красоте может идти речь, и девка красива; да ещё как красива: божественною красотой может быть красива, о сколько женственности в ней, и божества, и потаскухи; речь идти может лишь о совершенстве: подле которого жить невозможно; и во второй строфе всё переменивает: вдруг её я ненавидел… с тоской и ужасом, запомните эти тоску и ужас, в ней видел созданье злобных, тайных сил… всё в ней алкало слез и стона, питалось кровию моей, ежели ваш любезнейший Пень, каким, кстати, отделом он заведует в уважаемом вашем журнале? ежели он находит эти стихи скучными, то он, вероятно, мертв, зомби, который умер и его подняли и заставили трудиться; я говорила, кажется, что гений каждому и в укор, и указ? конечно, нет; гений никому не укор и не указ, он несколько занес нам песен райских, для чего же огорчаться; и конечно, что пользы, если Моцарт будет жив, и новой высоты еще достигнет. И вот взгляните, что происходит во второй строфе, где божество остается божеством, лишь переступив легко в свою противоположность: уже дьявол; уже кровию моей; а тоска и ужас: всё то же ощущение гибели, но уже оборотной стороною блаженства; вот как думал и чувствовал этот злодей; а уж что там писать, писать он умел от Бога; и в следующей строке: мрамор, перед мольбой Пигмалиона, мрамор ещё холодный и немой, но вскоре жаркий и живой; вы чувствуете, что он делает? категорически поперёк противопоставления божественного и дьявольского он прочерчивает линию, противопоставление неживой природы и жизни; и узлом всего здесь: мольба, то бишь молитва; и подите, разберитесь, вдруг, в мире, вот так вот им, юным Пушкиным, устроенном, где вновь явленной антитезой снимается прежняя, перемениваются категории, - но при участии мольбы и начала божественного; и где понятие живой, ужасно, но так, снимает понятие совершенство; причём не забудьте, что Александр Сергеевич помнил, чем кончил жизнь Пигмалион. Третья строфа ещё сложнее, и сама в себе, и потому, что нагрузка значения учетверяется наличием предыдущих двух строф, третья строфа начинается вдруг цитатой, из Дельвига; что такое цитата в художественном тексте, литературоведение до сих пор не уяснило: не знает, легче всего сослаться на строки, где цитата есть цикада; мне думается, что цитату уместней понимать, как внезапный переход из одной космогонической проекции в другую: или допущение одновременного их существования в мире космическом произведения; цитирование в художественном тексте другого художественного текста есть в единый миг и утверждение и отрицание; как говорят физиологи: сшибка; реминисценция; почти нокаут; прочен мир: для упряжного вола; Джойс, делая реминисценцию фундаментом стиля, сшибает мир с катушек, Пушкин делает иначе: он переменивает, переменивает стремительно принцип устройства мира, звонче, чем в рулетку, с безупречным выигрышем, выигрыш достается тому, кто его, Пушкина, хоть чуточку понимает; а понять мудрено, и в третьей строфе он, цитируя Дельвига, снимает свой, усложненный беспредельно, мир; и затем, уже тотчас… уже тотчас происходит что-то невероятное, семь пуль в три секунды, из револьвера Кольта, в различные мишени: бешеная скачка ковбоев и злодеев по кручам, и все это при эйзенштейновском монтаже, Пушкин тотчас отрицает Дельвига: запишите в графу снято, дробь, присутствует; и дарит ещё один мир; и бог с ним с Дельвигом: тотчас снимает множественность, категорию общего, без которой, казалось только что, стихи эти вообще немыслимы:…но есть одна; и опять-таки, тотчас: уходит и из этого мира, вот был ли я любим, и где, и, долго ли - зачем вам знать? зачем вам знать? вот: пощечина! утёрлись, любезнейший читатель? именно: читатель, ведь, добро бы просто написано: это было напечатано, в уважаемом журнале, не чета вашему; и в следующей строке, в терцию Дельвигу, вводит переменчивость времени; и уже затем запирает ставни: мир жизненного небытия; ведь пусто и темно: глухое окончание жизни, причем без гибели; гибели, возвещенной в начале; теперь пробуйте совместить: все три строфы. Тяжким камнем вот-вот ляжет четвертая. Дознался я, враждебность очаровательная, враждебность военных действий; дознался уже из приключений куперовского шпиона; что здесь происходит: мир враждебности просачивается за запертые ставни, враждебности военной и грозной; и в то же время, нечувствительно для читателя, тройка снова туз: от частного, личного, от единичного вновь вверх, к общему; самое загадочное и невероятное здесь то, какою хитростью автор присутствует и в единичном качестве, и в общем: вот чего никак я не могу понять; и далее, тотчас, он, как Самсон, губя себя, рушит храм: снимает тайну, снимает душу, и великолепным по глупости глаголом надивиться, так и видишь красные губки сердечком, снимает даже возможность мысли о совершенстве, а попутно, щедрость гения, мы узнаём, что не бывает совершенства без тайны; -…душевной тайне изменя, не могут надивиться нами, себя по совести ценя; по совести здесь термин очаровательно рыночный, лавочный, купеческий, замоскворецкий; тут же он, убийственно для любой восторженности, сопрягает восторги и забавны; и уж вовсе между делом, открывает нам ещё одну тайну: что мир, среда, космогония определимы еще и лексическим рядом; здесь, в новом, чудовищном, крайне неожиданном мире, возможно закабалиться, словечко-то, здесь возможно поступить осторожно или неосторожно… очень милый мир, не правда ли? Алиса в Замоскворечье; термины безумие, иль любовь, здесь не звучат; тут идет взаимоизъятие сфер существования; ну, посудите сами: надивиться, и - безумие… безумие; а с безумием в лад, так беспомощно, требовательно и по-детски: в награду; и о камень граненый награды, так уместно сюда введенный, разбивается последняя возможность понимания взаимного; умопомрачительное несовпадение жизни; все заслуги мучений безумия и любви, заслуги страданий: в чьих-то глазах смешны, и смешны непростительно. Убийственный смех. Усмешка убивает; пушкинский Мефистофель усмешкой казнит пушкинского Фауста; что есть комическое? комическое, вероятно, есть и прекрасное, и величественное, и возвышенное, и трагическое: но из другой жизни, из другой системы ценностей и категорий, тонко и умно, что нынче несколько смешно; ведь в Псковской губернии, как известно, женственным и прекрасным находили чванство, фамильных, то бишь перешедших по наследству, шуток остроту, пороки зуб, нечистоту, жеманство, модный бред и неуклюжий этикет; и что же делает в этом разладе миров Александр Сергеевич: он снимает тему вообще, и категорически; он отказывает враждебной, во множественности её, природе: не в жизненности, нет; он отказывает ей в разуме, и в душе:…как будто требовать возможно от мотыльков иль от лилей и чувств глубоких и страстей. Вот вам! Взгляните, если сумеете взором охватить, - мне, к примеру, это не удаётся: что же творит он с миром в этом отрывке; в четырех строфах; какие здесь системы отсчета мира, существующие вместе, в единый миг его дыхания; и сколько их - Божество, и дьявол. Холодный мрамор, и живая плоть. Жить и умереть. Память души, и запрет её. Совершенство, и ничтожность. Закон, подчинение, произвол. Представление и знание, Текст и чужой текст. Мучение, жажда, безумие. Любовь как желание жизни. Любовь как желание гибели. Враждебность, и необходимость полов. Живая природа чувственная, и живая природа без души.