Другая, привычная мне от рождения, жизнь ждала меня теперь.
И теперь я все реже, даже и во сне, вижу себя "под небом Африки моей"…
Только безмолвная, как всегда, обезьяна не сводит с меня своих огромных и равнодушных глаз.
Петербургские фактазии
Золоченой иглы долго-детская нить,
что сегодня ты сможешь на радость мне сшить?
Сквозь булыжную улицу, сквозь проходной
двор, по лужам по грязным, как прежде, - домой.
Будет колокол бить, ангел станет ли петь?
Дождь сечет или памяти узкая плеть?
А вода, там, где Заячий остров, темна,
не увидеть, хоть мелко, песчаного дна.
Утрамбована тверже гранита земля
стороны Петроградской - отчизна моя.
Знак вопроса
Вместо предисловия
Никак не сосредоточиться.
Шум времени мешает? Или просто в ушах шумит? Малярия, не добившая в Африке, теперь медленно жрет меня, ударяет в голову? Но рифмуются ли "малярия" и "мороз"?
Зимний, но не оснеженный город за окнами - в своей ночной наготе - почти не грязен: он почти не виден.
Ау, Петербург! Куда ты канул? Отзовись.
Наверное, самое тяжкое время года - от Великой Октябрьской до декабристского восстания. Надо ли было будить в такую темень? Какой и кому от бессонницы прок? И какой сейчас час? С бесстрастной точностью мне тотчас ответили куранты Петропавловки. В холодном разреженном воздухе поплыл колокольный гул, едва ли не осязаемый руками; не успел замереть первый удар - послышался второй, затем - третий.
В детстве я любил слушать по ночам бой часов с Заячьего острова - в полной тишине и темноте, лежа в постели. Без сна: потому что пришло вдохновение.
Слово "вдохновение" я не отдам и сейчас. Ни за какие коврижки!
Постой, о чем ты? Не путай, пожалуйста, Божий дар с яичницей…
Есть ли чего пожрать в холодильнике?
Никак не сосредоточиться. Но в конце концов, надо заставить себя работать. Мужик я или не мужик? Должен я деньги в дом приносить?
Ну-ка, взялись за работу - еще одна попытка добыть денег на прокорм семьи.
"Внезапно драконесса выбросила вперед конусообразную мутную струю - та тотчас же окутала противника. Черный дракон замер и начал стремительно падать".
Господи, какую задницу надо иметь, чтобы навалять горы такого?! Или - как говаривала Фаина Раневская: "Немыслимо, чтобы в человеке было столько г….!"
Мало нам было сто лет назад своих драгонесс? Теперь настал черед американским драконессам? А если мой заокеанский сородич, строча подобное, считал к тому же, что его посетила муза? Стучал по клавиатуре компьютера, хлопал себя по ляжкам и без тени иронии кричал (по-английски): "Ай да молодец!"?
И чем ему черный дракон не угодил? Это ведь чай есть такой. Очень даже хороший. Китайский.
Но раздражение - плохой помощник. Взялся за гуж - не говори, что не муж…
Хотя… если все время делать одну только халтуру - любой от отчаянья на стену полезет. Или я и не достоин ничего иного? Не заслужил "сеять разумное, доброе, вечное"?
Выхожу на лестницу покурить.
Меня встречают знакомые - до боли зубовной, до рези в глазах, до нервного тика - граффити. Облупленные стены покрыты надписями едва ли не сплошь от пола до потолка. Центральное место занимает нарисованный - с явной любовью и тщанием - мужской половой орган. Сверху вдоль него идет надпись: "Товарищ, помни: ты держишь в своих руках свое будущее!" Вопрос философский (и конечно, праздный): что было сначала - нарисовано или написано? Первое слово зачеркнуто; над ним - другим почерком - начертано: "Гражданин". Но и это слово тоже зачеркнуто и заменено на "господин". Кого-то (фанатичного западника?) "господин" все-таки не устроил тоже - надписано "gentlman". Венчает всю эту словесную пирамиду затейливо выведенное славянской вязью "сударь".
Я - сын этих стен. Я ненавижу их и себя.
Но куда я денусь отсюда? Кому я нужен - хоть сударь, хоть товарищ?
Лет …надцать тому назад встречался я с … ну, неважно, как ее звали. Был у нее муж… впрочем, тоже неважно. Был и был. Служил где-то. Как говорится, шишка на ровном месте… Однажды, в такую же ночь, как сегодня, я сказал ей:
- А хорошо бы на Рождество оказаться в Париже.
- Я в Париже была несколько раз, - ответила она, прикрывая пухлой ладошкой зевок, - и на Рождество была тоже. Уверяю тебя: ничего хорошего. Слякоть - и всё.
Мне не расхотелось побывать в Париже. Но расхотелось встречаться с ней…
Зябко. Мрачно. Ау, Петербург! Отзовись.
Нет ответа. Даже куранты Петропавловки не отвечают мне.
Возвращаюсь в квартиру. Цветок на подоконнике, словно очнувшись ото сна, потянулся ко мне, и мне захотелось его погладить.
Никак не сосредоточиться. Шум времени? Мандельштама - физически слабого, полубезумного - не сломали. А меня? Да разве меня ломали? Как говорится, добровольно и с песнями…
Литературный поденщик, не боле. Или ты не согласен с приговором?
Что заслужил - то и получил. Только на самого себя и должен, коль хочешь, пенять.
Есть в испанской грамматике перевернутый знак вопроса. До чрезвычайности полезный знак - словно крюк, вбитый в потолок. А чтобы веревку подать - добрая душа всегда найдется.
Вещи одиночества
Я, я, я… Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого -
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?Владислав Ходасевич. "Перед зеркалом"
Телефон
В нашей старой большой квартире два телефона: один - в моей комнате, другой - в начале коридора, у самой кухни. С разными номерами. Как так получилось - тайна, покрытая мраком: никто не помнит. И сколько живу я здесь, столько лет ведутся разговоры о том, чтобы лишить нас второго номера, но, видимо, ни у кого из начальников руки (или вернее: ноги?) так и не доходят до нас…
Я снял трубку, набрал номер - длинные, долгие гудки. Потом подошла соседка, по голосу узнал: тетя Даша.
Минут через пять:
- Вячеслав, это тебя, - соседка-старушка постучала ко мне в дверь и, удаляясь, шаркая шлепанцами, проворчала сердито: - Звонят, звонят незнамо куда…
Я недовольно положил свою трубку около аппарата. Подошел ко второму телефону.
- Алло… - кричал я в трубку, - я слушаю… алло… слушаю вас, говорите же, алло… - но никто не откликался мне.
Я пожал плечами, положил трубку на рычаг и пошел назад, в свою комнату. Поднял трубку второго телефона, но и здесь никто не ответил мне - я слышал только короткие гудки. "Странно, - сказал я сам себе, положив и эту трубку на рычаг, - очень даже странно".
Стол
Стол у меня обычный: четыре ноги, четыре стороны, четыре угла. Он сделан, конечно, для четверых - например: я, жена, двое детей. Четверо могут свободно разместиться за этим столом и сытно пообедать. Если стол раздвинуть - за него можно усадить и гостей.
Но я не раздвигаю стол - гостей у меня не бывает. Нет у меня и жены. И детей тоже нет.
Стол кажется мне огромным, ведь обычно он - пуст. Иногда я работаю за ним. Дома я работаю тогда, когда я - один дома. К моему удивлению и сожалению, это бывает редко. Когда в комнате нет никого, то и меня, естественно, нет. А когда прихожу домой, вдруг появляются какие-то люди - не гости, не те, для кого "единственная роскошь на свете - роскошь человеческого общения", нет. Так, какие-то случайные люди. Которых не помню я и которые не помнят меня.
Я не обедаю за своим столом. Иду в какую-нибудь столовую, терпеливо отстаиваю очередь. В столовых у столов тоже - четыре ноги, четыре угла, четыре стороны. Но за ними, за этими столами, - всегда люди. Правда, тут одно не хорошо: к кому-нибудь - или ко всем разом - спиной сидишь…
Дом
Я встретился с ним случайно: развели мост, было холодно, я пошел по набережной и юркнул в первую попавшуюся дверь. Наверное, это был раньше чей-то родовой дом: особняк с большим мраморным вестибюлем, два изразцовых камина рядом с парадной дверью, широкие пологие лестницы.
С тех пор, хотя бы раз в неделю, я навещал этот дом. Я изучил все его повадки и привычки: он любил безлюдье и тишину, с ним не надо было ни лицемерить, ни вести вымученный разговор, ни откровенничать. Его батареи всегда были теплы, и я, когда сводили мост, даже с неохотой уходил из этого дома.
Странно, но я ревниво не делился ни с кем своим открытием дома. С девушкой, которую я провожал, мы часто проходили мимо него, но что-то постоянно удерживало меня от рассказа об этом доме и от приглашения войти и воспользоваться его гостеприимством.
Я знал: нас было двое - он и я.
Дом этот стал мне более родным, чем тот, в котором я проживал.
Но вот однажды я решил навестить его днем. С трудом я узнал его при солнечном свете. Он был обшарпан и хмур. Был суетлив и многоголос. Хлопали двери, поднимались и спускались люди, на лестнице пахло чем-то кислым. Сейчас я был ему явно чужим. Боясь, что он прогонит меня, я поспешил уйти сам.
Книга
Картинка мне видится ясно, до мельчайших подробностей. Она заурядна: привокзальная площадь со сквером посредине и невысокими домами вокруг. Но: в каком городе это было? Как я в нем оказался? Зачем приехал?
Вокруг меня множество людей - и ни одного знакомого лица. Я тоже вписан в привокзальный пейзаж. В руках у меня книга. Это меня и смущает. Она - единственная реальность. Я вижу имя автора и название. Вот она, эта книга, - здесь, передо мной, на столе.